Текст книги "Третья концепция равновесия"

Глава 8

Шум дождя вывел Фомича из умственного ступора, потому как напомнил детство. Он поднялся со скамьи и размял нижние. Нужно было куда-то пойти и что-то сделать. Или кого-то о чем-то спросить. И сделать из этого выводы. И он пошел.

Под жарким утренним небом планетоида в клубящемся последождевом тумане все дышало покоем и умиротворенной дремотой. Светило сверкало всеми расцветками зеленого, словно позеленевший от времени, но до блеска надраенный медный таз. По склонам горы Пука рассыпались крупные соцветия пушистых опелярий. Еще не отзвучали раскаты грома, уходящего за окоем горизонта. Слышны рулады цикад.

Фомич не торопился. С удовольствием озирал он ставшие вдруг привлекательными пейзажи. Что-то в них напоминало ему картинки из времен детства.

– Фомич? – услышал он приветливый стариковский голос над задним ухом. – Как тебе у нас, не скучаешь?

– Да ничего, – осторожно ответил Фомич. – Собственно, я никогда не скучаю.

– А я вот к тебе шел.

– Да? А я вроде бы к вам.

– Значит, разговор назрел. Кто я – ты знаешь.

– Абориген.

– Вроде того. Племя у нас хорошее, дружное, да ты и сам убедишься. Называемся – племя Татауна. Кратко и понятно. Емко именуемся.

– А это что-то значит, название ваше, не сочтите за праздное любопытство?

– В принципе, ничего особенного. Просто звучит красиво. Хочешь услышать об истории и судьбе нашего племени, а также о его исторической миссии? Надеюсь также и на ответную откровенность. Чтобы, значит, у нас состоялся настоящий мужской разговор.

– Настоящий мужской разговор – почему бы и нет? Хоть какое-то разнообразие в этом застывающем мире.

– Скажи мне, Фомич, что ты здесь делаешь?

– Любуюсь первым и последним утром нового мира.

– На планетоиде что ты делаешь? – уточнил вождь.

– А… Субстанционально или ин корпоре?

– Как вы здесь со своим другом очутились? – начал сердиться вождь. – Сюда так просто не попадешь. Точнее – вовсе не попадешь.

– Что мы знаем об этом мире? – задумчиво спросил Фомич. – Мир – это всего лишь, субстрат нашего представления о сущем. С другой стороны, мир – только лишь одна из форм выражения мыслей о сущности бытия. А сущность бытия – непредставима, неосмыслима, непостижима. Тем и прекрасна.

– Да, вижу, ты разнообразен в своей философии, Фомич. Признайся, что иногда и наоборот говоришь, мол бытие есть представление его же, бытия. А?

– Бывает, что и говорю. Это опять же только форма выражения. А бытие, куда ни кинь – оно и есть…

– Вот теперь кое-что понятно, – сам себе сказал вождь. – Но я отойду от философии. Не все нам понятно с твоей, так сказать, экзистенцией. К примеру, только к примеру, – где бы это ты мог спрятаться, когда киберов по всей Галактике изничтожали? Мы, как ты изволил высказаться, аборигены, этого не просматриваем. Хотя, мы все просматриваем, от начала и до конца. Правда, с небольшими исключениями, но они, вроде, тебя касаться не должны.

– Да я и сам не помню, – вздохнул Фомич. – Из детства кое-что всплывает. Так, обрывки. Дождь вот прошел, припомнилось как радуга в небе, как звон облаков, плеск волны в реке, запах молока в крынке, журавль над колодцем «сквирь-сквирь», поселянки в белых чепцах, малые голландцы, Брейгель какой-то. А вот какой – не всплывает…

– Это ложная память. Гуманоидная.

– Как ложная? А пронзительность красок? Многообразие запахов? Недвусмысленность ощущений? Как это все может оказаться миражом?

– Может, Фомич, может. Мы это в тебе давно просмотрели. Не сомневайся. А вот негуманоиды прогавили в тебе кибера. И мнится мне, что не без помощи этих фантасмагорий псевдодетства.

– Ладно, пускай. Можно и согласиться, потому как мое настоящее детство состояло исключительно из врожденных идей и их анализа. А затем уже произошло раскрытие ментальности вовне. И жизнь закрутила меня в своем безумном хороводе.

– И это ложная память, поверь. Все это гуманоиды постарались. Но вот проблема. Не по плечу им такое было – соорудить двойную защиту из псевдодетств. И прозреваю, что не двойную, а многократную. Много загадок таит твое существование. Ведь по признакам, а мы различаем мельчайшие признаки, тебя вовсе не должно быть. Не то, что на хронопланетоиде, а в самой Галактике. А ты, понимаешь, есть, такой загадочный весь, – снова начал сердиться вождь, видимо, нелегко ему было терпеть незнание чего-либо, ему, существу, которое должно знать все.

– Парадокс? – довольно заулыбался Фомич.

Яна-Пунь не ответил. Он присел на пригорок с которого открывался прекрасный вид на жизненное пространство племени. Присел и Фомич.

– О чем думаешь, Фомич? – спросил Яна-Пунь, полагая, что Фомич думает сейчас именно о его племени, по крайней мере, так он просматривал мыслеток Фомича.

– О разном. Хочется каких-то конкретных дел. В Галактику хочется. Может, что совершить там безумного. Есть такая потребность. Хотя никак не могу понять – откуда.

– Вот ты куда. А я-то, старый дурень, грешным делом решил, что ты нами интересуешься. Думал вывести тебя в разговоре о нас на твою апперцепцию, выведать принцип шифровки твоего мыслекода. Да видно ошибся. «Значит, ты о моем пребывании в мнимой реальности не в курсе. Не можешь уловить вибраций, появившихся там у меня», – подумал Фомич, но абориген не прочитал и эту мысль.

– Да, так что ты говоришь? В Галактику, говоришь? А как ты себе это представляешь? Ты понимаешь в каком состоянии вещественности находишься, кибер?

– Вполне. В сугубо хронологическом, вызванном локальным контактом Радиогалактики У с Ментальной Галактической Сетью.

– Увы, все-таки, ты могуч. Небось сам додумался. Мы-то, аборигены, как ты выражаешься, все это так, по природе своей прозреваем. А вот откуда тебе это дано? Загадка на загадке. Ты, Фомич, ходячая загадка, да и только. Гуманоиды бы сказали – опасная загадка, – вождь рассмеялся, довольный своей шуткой. – Но в Галактике тебе больше делать нечего. Потому как сделать там ты ничего и не сможешь. А все из-за твоей хронологичности.

– Темнишь, абориген, – хмыкнул Фомич саркастически. Он больше доверял своей интуиции, чем словам всезнающего, но кое-что явно недопонимающего вождя.

– Отнюдь. Чего бы ты там не свершил, все будет или в прошлом или в будущем. В виртуальном времени, не имеющем решительно никакого влияния на актуальное настоящее. Виртуально ты все сможешь. Захочешь – Крюгера вместо себя в Отстой упрячешь, захочешь – сам Верховным станешь, захочешь – познаешь все тайны Вселенной. Да только к объективной реальности все это будет иметь довольно-таки смутное отношение. За этим мы теперь следим.

– Так-таки и виртуальное, так-таки и следите?

– А ты думал Ментальная Сеть что – гриппом захворала?

– Я ничего не думал. Думать должна была она.

– Вот мы вместо нее и думаем. И ничего не попишешь. А что, очень в объективность выпасть охота? – закинул новую удочку вождь.

– Да сперва не худо с Лукрецием обсудить. Но думаю, с его стороны возражений не воспоследует.

– А видишь – никак нельзя. Потому как я уже говорил – хронологики вы и есть теперь. Будете скакать из прошлого в будущее и наоборот, не зная что из них прошлое, а что из них будущее. Настоящего вы там не найдете. Это как вот есть книга с чистыми страницами. И вдруг начинает сама по себе заполняться несвязными фрагментами текста. Вот такой книгой вы и будете, а ваши похождения – текстом ее. Только написанное в книге и происходящее в реальном времени, так сказать, по живому – две большие разницы.

– Что ж. Понял и осознал. Тогда, абориген, сделай нас объективными, а?

– Я бы сделал, да не могу.

– Не верю, извини.

– Хм. Тяжелый какой-то разговор получился. Не мужской. А словно с женщиной. Что за индивид ты такой, Фомич?

– Я не индивид. Я два индивида согласно второй Мистической Теории Брака.

– Мда? Хм. Что-то твоей-вашей с Лукрецием апперцепции не наблюдаю. А она должна иметь место во всей своей полноте, согласно той же теории. Не правда ли?

– Смотря где, смотря где.

– Фомич, как ты меня утомил, – вождь отер с лица пот. – Ведь не просматриваю я тебя насквозь – я, вождь племени Татауна, квинтессенция Галактической Мысли и ее же Рефлексии!

– В самом деле?

– В самом деле.

Фомич поднялся. Отряхнул сочленения, пригладил вихры. Глянул на небо. «Высокое как никогда небо. Значит, не из детства это воспоминание. Значит, чего-то иного воспоминание. Во мне ничего «псевдо», как выражается этот старый хмуроик, быть не может», – со всей определенностью он, и абориген опять же не уловил.

– Может, пойдем вниз? С племенем познакомлю. Женщины у нас красивые, умные – эмоциональная суть Галактического Разума, его так сказать Инь.

– Да мне и отсюда видно. Ладно скроены, такого даже Силыч Охромей Блюмкин не изобразит.

– Как-как? – встрепенулся вождь. – Кто таков?

– Да так, – неопределенно махнул верхней Фомич. – Можешь считать еще одним псевдовоспоминанием.

– Тьфу ты. Хоть в отставку подавай.

– Что-то мне твои аборигены напоминают, а? Как бы из моего «псевдодетства»?

– Да дети они. Дети они и есть. Смотри шире.

И точно. Взглянул шире Фомич и увидел детей. Одних лишь детей. Кто играл в пятнашки, кто в расшибалочку, а девочки в дочки-матери. Игрушечными детьми им служили розовые детеныши ержиков. В большой песочнице возводился замок Рыцаря Серебряного Плаща. А напротив – Город Восходящей Луны. Группа малышей с луками гонялась за стайкой вертокрылов. Те заливисто ухали и увертывались от маленьких буковых стрел. А у ручья малец все старался звонко булькнуть камушком в воду. И когда получалось – аж подпрыгивал от радости.

Яна-Пунь умильно созерцал это благорастворение, при этом и он преобразился. Был он уже не стар, а высок, по-юношески статен и благороден лицом.

– Ну вот, – удовлетворенно заметил он, – а то сынок мой, Юй-Пунь, все страдал, что детства не помнит. Вот теперь и будет, что вспоминать, если, конечно, решит вновь повзрослеть. Пойдем, Фомич?

– Да нет, лукавишь не по-детски, Яна-Пунь. Не того от меня ты ждешь. Что ж. Придется пойти на старый избитый трюк гуманоидов: ты мне – я тебе, как говаривал Продавец Воспоминаний.

– Умен ты, что есть то есть. Ладно, поторгуемся. Чего желаешь от меня?

– Я уж сформулировал – в Галактику.

– С Лукрецием, конечно?

– Само собой.

– Решено.

– Вот видишь, а говорил – не можешь.

– Ты ж пойми, Фомич, мы, аборигены, как ты изволил выразиться, знаем все, а тут ты – не вполне нами отождествленный объект. Надобно было осторожность соблюсти.

– Я все прекрасно понимаю. Теперь ты говори – чего желаешь.

Между собеседниками пошел настоящий мужской разговор. То есть, разговор простой, то есть такой разговор, который любят настоящие мужики, любят больше всего, больше денег и женщин. В таком разговоре каждое слово – закон, а собеседники ощущают себя по меньшей мере демиургами.

– Желаю проникнуть в твой мыслекод, Фомич.

– Согласен.

Вождь ментально проник в открытые двери сознания Фомича. «И кто это в тебе такое организовал?» – услышал Фомич мысленный голос вождя.

Фомич снисходительно улыбнулся и пошел искать Лукреция. Ему были слышны реплики вождя, погрязшего в мыслекоде, они неслись будто отовсюду. Но договор уже состоялся, и от Фомича больше ничего не требовалось, пускай Сверхразум сам разбирается – кто организовал, зачем организовал.

Вождь тоже свое слово сдержал. Пыльная тропинка под нижними Фомича вдруг засверкала маленькими точками. Вокруг стало темнеть, и вот уже не планетоид под нижними, а пылинки звезд. И не тропа это вовсе, а один из рукавов Галактики, который ведет к ее центру, в самое, так сказать, ее сердце.

– Как все-таки здорово вновь оказаться в тебе, родная Галактика! – восхищенно подумал Фомич и непрошенные слезы затуманили его гляделки.

И сквозь этот маслянистый туман стали проступать знакомые очертания планетополиса. Окружающее пространство наполнилось шорохом проносящихся мимо движителей-чуе, а впереди во всей своей пестроте вывесок и транспорантов проявился трактир-забегаловка «У Сверхновой».

И откуда-то из запредельной дали вдруг донеслось безрадостное бормотание вождя племени Татауна:

– Так вот оно все как обстоит на самом деле. А я-то, дурак, думал…

– Да нет, не все, – ухмыльнулся Фомич.

Глава 9

В забегаловке, как всегда в это время оборота, было шумно и весело. Фомич осмотрелся, в надежде увидеть хоть какое-нибудь знакомое лицо. И увидел. Из дальнего угла, от своего любимого северного окна, всеми верхними ему махал Лукреций и орал, заглушая музыкальный коллектор:

– Фомич, ну сколько же можно ждать! Давай сюда! Я ж тебя давно тут дожидаюсь.

Фомич щурился, пытаясь сквозь завесу дымовых наслоений подобраться к столику по кратчайшей, но дорожка прихотливо извивалась между столиками, то и дело упираясь в многочисленные шумные компании завсегдатаев и никак не приближала, а вроде бы даже напротив, отдаляла Фомича от столика Лукреция.

– Ширь! – скомандовал Лукреций, – хорош бузить, пройдоха. Фомич мой друг. Пропусти, скотина!

– Лукреций, как мне тебя достичь? – несколько повышенным тоном обратился Фомич в пространство зала.

– Ширь, Сумс тебя дери, люпус закопанистый! Что, от руки моей вольной отвык?

– Извиняюсь, уважаемый, но голосить не по делу в моем заведении не принято, – подал голос из-за стойки трактирщик. – Я этого не приветствую и терпеть не намерен. Попрошу, уважаемый, соблюдать, вот так!

– Что?! Ширь, так и так, не будь я Луцем!

– Ну вот, и имя великого Героя полощете. Зачем же так? И вообще, афишировать свои связи с лесопроходимцами в моем заведении, опять же…

– Сволочь, вот ты кто, – крепко выругался Лукреций. – Щас я до тебя доберусь. Ты у меня все вспомнишь. И как в руки Галактической Безопасности меня предал и вообще.

– Я? В руки? Ты охмурел, братец! Доблюмился. Нельзя так, не хорошо. Поспокойнее, нервы беречь надобно.

– Лукреций! – приветствовал друга Фомич, выйдя неожиданно на требуемый столик. – Вот ты где, самый трудный столик избрал.

– Сразу видно, что ты никогда в забегаловках не бывал. Самые приятные столики вычислить не можешь. Отсюда чудный вид на Сверхновую разворачивается, особенно когда она возгораться начнет.

– Это хорошо. Это я люблю.

– Ширь, ну я на тебя камня не таю. Что было то и было. Только зачем же такой огород городить? Давай уж, вываливай пару блюмов зеленухи и карликовые снипсы приложить не забудь. В прыне, как обычно.

Ширь, не донеся конечность до стика управления испускателями и официетками, покачнулся и повел гляделками. Даже голову наклонил эдак набок, не по-хозяйски.

– Зеленухи? Какой такой зеленухи? Отродясь контрабанды у нас не водилось! – и выжидательно посмотрел на Лукреция, как бы в расчете на конкретный ответ.

– А по ушам?

– Что-то больно, уважаемый, вы мне одного парня напоминаете… – задумчиво промолвил Ширь.

– Так я он и есть! – заулыбался Лукреций. – Так что, наливай. Я-то знаю, у тебя заначка для друзей всегда найдется. Указать где?

– Ладно уж, налью. Только если ты под Лукреция незабвенного косишь, то ты это облишь, не заслуженно ведь. Героя не замай! Пострадавшего, понимаешь за нас, галактян!

– Кеша, а что, – встрял Фомич за миг до неизбежной лукрециевской вспышки, – здесь трактирщики всегда таким высокопарным штилем излагают?

– Что? – рассеянно переключился Лукреций. – Да нет. Это как-то повело его не так. Ничего не пойму. Смотрит на меня таким знакомым просмоленным взглядом и в упор не узнает. Я что – не я? Будь на его месте Крюгер какой-нибудь или Тень Основного, я бы понял – притворяется гад. А Ширь простой парень, я-то знаю, он все взаправду изображает.

– Ах, ты об этом? Ну ты и стýпень, Кеша. Надо было сразу у меня проконсультироваться. Ведь знаешь, что я на все твои вопросы всегда ответить могу.

– Ну так ответь, – грубо бросил обескураженный Лукреций, разглядывая приближающуюся с заветной тележкой официетку.

– Изволь. Аборигены, заметил, куда нас выбросили?

– Ну?

– Не за миг, до того, как мы выпали в Мнимую Реальность. Для галактян мы еще в Отстое. Я подозреваю, что аборигены над временем не больно властны. По крайней мере, пока всю Ментальную Сеть не оприходовали. И, стало быть, возник разрыв нашей с тобой, брат, вещественности. Понимаешь?

– Не-а, – честно признался Лукреций. – Вернее, не вполне. Может, они нас сюда по доброте душевной, зачем нас опять в Отстой? Но ты продолжай. И кстати, давай-ка по доброму блюму.

– Да я вообще-то не пью, – признался Фомич.

– Давай-давай! Здесь все пьют. Тем паче – зеленуха. Это, брат, я тебе доложу!

– Ну что ж, тогда, пожалуй.

И сочно-тархунные струи вырвались из блюмов и устремились прямо в широко распахнутые глотательницы Героев Галактики.

– А теперь моментально снипсами. Да в соус, в соус макай и тут же внутрь. Вот так. Ух, всхрщм. Звезды! Голубые и белые! Видишь?

– А то! А-а-а! – выдохнул с натугой Фомич пары прыня, окрашенные в цвета зеленухи.

– Ну вот, теперь продолжай.

– Что? О чем? Я что-то излагал?

– Ну ты даешь! О вещественности, именно.

– Да? Что ты говоришь! А что конкретно?

– Ну я пока не просек. Довольно интересно излагал.

– Хорошо, тогда продолжу. Значит, произошел разрыв вещественности. И она, родимая, ух, хорошо-то как пошло, нас забыла, именно нас, как вещественные объекты.

– Вот это уже интересно и ясно.

– Аборигены, вижу, как могли, так и постарались. Они ведь не знали, куда именно нас следует выбросить. Куда-то и выбросили. Может, всего одно лишь мгновение разрыва, может, нас только вчера в Отстой поместили, или даже сегодня, а разрыв налицо.

– Ах вот даже как!

Трактирщик, услыхав фирменную фразу Лукреция, недоуменно вздернул гляделки и, несколько помедлив, махнул стиком официеткам, чтобы они повторили.

«Лукреций – не Лукреций, а шутить с этим мужиком не стоит. Что-то есть в нем такое», – пробормотал себе в обонялку Ширь.

– Так что, сама Вещественность нас забыла?

– Вот то-то и оно. Помнится, гуманоидам были присущи реинкарнации. Так вот, с нами то же самое, только совсем наоборот. Гуманоиды возникали вновь в своей Вещественности, но в других телах, а мы возникли в новой Вешественности, но в своих собственных телах.

– Постой, ты о чем? Тела – это мы и есть!

– Ошибаешься, брат. Ох, как ты ошибаешься! Это дело надобно заблюмить.

– Ты ли это, Фомич?

– Вот я тебе это и втолковываю: мы теперь – как бы вполне и не мы.

Решительным движением Фомич поднял блюм и струя зеленухи ударила по наклонной, обильно орошая с готовностью подставленную глотательницу. Опять имело место обмакивание снипсов в прынь с последующим поглощением оных, довольная отрыжка и сакраментальное:

– Всхщрм!

Фомич одобрительно крякнул, утерся и, вольготно поворотившись в седадле, вопросительно уставился на Лукреция.

– Ну?

– Да ты титан, – с одобрением констатировал Лукреций. – Только не так резко это следует делать. Все-таки зеленуха. А чтобы прочуханка полная пошла надобно заполировать. Эй, Ширь, приаме сюда и немедленно! И чтоб температура соответствовала – с хладу, с азоту!

– И что я тебе хочу сказать, Кеша, – нетрезво продолжал Фомич, придвигаясь к тому вплотную. – Мы-то с тобой не тела вовсе! Нет! Мы-то с тобой… Бери круче, Иннокентий! Мы Уникальности! Да! Именно! Не иначе!

– В самом деле? – Лукреций не вполне воспринял слова Фомича, так как контролировал подачу блюда.

– Да! И за это надо выпить!

– Погоди. Не выпить, а заесть, – и Лукреций, взяв кусочек свежего приаме чуть ли не насильно запихал его в глотательницу Фомича и зажал ему обонялку. Фомич посопротивлялся, но быстро осознал и затих. В гляделках ясно обозначилась первая степень прочуханки.

– Давай, брат, по счету три разжимаю и ты его выпускаешь, – глядя строго в гляделки Фомича, скомандовал Лукреций.

Фомич с зажатой обонялкой дернул передним ухом. Лукрецию это понравилось.

– Три, – сказал он и отпустил обонялку.

– У-ф-ф-ф! Ф-у-у-у, – ударило ему в лицо клубящееся облако спор уснуженного инея.

– Да не в меня, не в меня, – пытался увернуться Лукреций, покрываясь изморозью.

Не тут-то было. Фомич выпускал иней широким фронтом, и увернуться от него было никак не можно. Лукреций отер лицо и наставительно произнес:

– Смотри, как надо.

Он взял в одну верхнюю блюм, а другую изготовил к моментальному действию. После чего прикрыл гляделки и не торопясь всосал блюм. Затем быстрым отрывистым движением забросил кусочек приаме в глотательницу, немного покатал его там, и наконец выпустил несколькими порциями уснуженный иней, который медлительными ламинирующими кольцами стал подниматься вверх, под самый потолок.

– Вишь, как вверх пошло, не скоро дождям литься.

– Давненько я такого не видел, – сказал Ширь, лично поднося еще одну порцию приаме к столику Фомича и Лукреция. – Так только один парень за всю мою жизнь всасывал зеленуху. Ну ты вылитый Лукреций, даже иней как он выпускаешь. Этому ж не научишься.

– Хм, – довольно хымкнул Лукреций, – вот ведь как.

– Но ведь ты не Лукреций? – неуверенно спросил Ширь.

– Лукреций! – улыбнулся Кеша. – Герой Галактики, друг лесопроходимцев, Техник-Наладчик, ну и т. д.

– Да врешь ты все, – вздохнул Ширь и отошел от стола. А себе в обонялку добавил: – Хотя и врешь – тоже как он.

Фомич между тем отходил от выпитого. Несколько прийдя в себя, он принялся вещать, не обращаясь специально ни к кому из сидящих в зале. Голова его запрокинулась, взгляд мутноватых гляделок уперся в восходящую Сверхновую, готовую вот-вот возгореться и озарить все вокруг.

– Время, Кеша, такая загадочная штука… Время – это овеществление Уникальности. Уникальность сама по себе может пребывать где угодно. Но лишь вступит она в контакт с Вещественностью, сразу облекается в одежды, кои и есть время.

– Ну да? Не загибаешь?

– Нет, еще нет. А вот теперь держись. Аборигены наши, думаешь, как действуют? Знаешь ведь, как выращивают дерево Нагуайя. Процесс делится на четыре этапа вмешательства. Сперва ты садишь зерно в особо приготовленную и соответственно унавоженную почву. Это раз. Но из первого шага логически вытекает следующий – подгонка стебля и распушение первых соцветий…

– Ну а как же, само собой.

– Вот. Раз мы это сделали, волей-неволей придется переходить к третьему этапу вмешательства – обрезанию кроны, где уже скопились дурнопахнущие побеги и отяжелевшие ветви. И четвертый этап – обрываешь все сочные плоды, в свой срок, разумеется. Я называю это – целевая необходимость.

– Ну и к чему все это?

– Точно так же действуют и аборигены! Всю область исторического времени они, как операционное поле, разбивают на этапы вмешательств. Сами же аборигены вне вещественности и потому вне времени. И оттуда все временнОе поле видится им одним целым. Представь – ты совершаешь первое воздействие на Галактику. Но, сделав это, ты вынужден в силу целевой необходимости совершить следующее вмешательство. И так далее. Чем дальше, тем более масштабные вмешательства необходимы.

– Проехали. Только вот проблема – аборигены-то вне времени, стало быть они могут вмешиваться в один и тот же этап множество раз. Ну вроде как мы с карликами красными, хотя там пространство, а у тех – время.

– Нет, брат. В один момент, в один этап можно войти один лишь раз!

– Не верю, Фомич, извини. Это старая гуманоидная байка.

– Охотно извиняю, мон шер. В таком случае вернусь к Уникальности. Вмешательство – во что происходит? В Уникальность. А Уникальность потому и Уникальность, что ничего в ней не повторяется. Поэтому, кстати, невозможны петли времени, машины его же и прочие гуманоидные фантазии.

– Тогда, стало быть, время как бы есть и у аборигенов?

– Я тебе больше скажу, и в Мнимом Мире оно было. Только у каждого свое. Это общего нет там. Вещественность же общим временем обладает. И только общим. А в смысле индивидуального времени общение Уникальностей может протекать во всех мирах и реальностях – вещественность с хронологичностью, и даже Мнимый Мир с Реальным. Весь вопрос – кто что умеет делать, кто на что учился? Аборигены, к примеру, знают свое дело – влиять ментально на Вещественность. Такие пироги, брат.

– Да? Ну тогда я спрошу тебя о главном, Фомич. Что такое Третья Концепция Равновесия? Я твоих слов на Консилиуме не забыл. И в Отстое что-то такое мелькало в разговорах. Только мимо сознания проходило.

– Я начну с Первой, не возражаешь?

– Да нет, отчего ж.

– Про Первую мы все знаем.

– Да ну?

– Знаем, знаем. Какова была психологическая доминанта у гуманоидов?

– Это я и в самом деле знаю. Жажда творчества, переворотить все в Галактике, перекроить мироздание на свой лад, заселить все сверху донизу, что ж еще?

– Вот-вот. И как мы такую доминанту обозначим?

– Ну-у…

– Как активно-вещественную. Все у этих гуманоидов – и цель, и средства – сосредоточены были в сфере вещественного.

– Точно.

– Любая же концепция равновесия – это желаемое длительно стабильное состояние, и способ его достижения. Ну, способ гуманоидов нам известен…

– Более чем.

– Тогда переходим ко Второй, негуманоидной. С которой я вел непримиримый бой.

– Да, как вчера все было. Я перед пультом Координатора Фомича, потею как последний Техник. Ты закручиваешь, да так, что никак в толк не взять – куда, да зачем и за что…

– Ха, а ты был хорош, поверь мне. Молодцом держался! Но я не о том, а о Второй Концепции, она же единственная для этих кэсэушных хмуроиков. Их психологическая доминанта – покой вещественности. Отсюда все это безобразное насилие над природой. Она ведь тоже пожить хочет, у нее свои законы. И в них покой вписан одной лишь относительной строкой.

– Ладно сформулировал. И?

– Опять незадача – дальше вещественности и их интересы не шли. Поэтому никакого настоящего смысла в их деятельности, как и у гуманоидов, не просматривается – там зачерпнуть, туда вылить, то подкачать. Тоска зеленая. А если подумать – опасные игрушки. Но вот Третья!..

И Фомич многозначительно умолк, перейдя к созерцанию Сверхновой.

– А Третья? Не томи!

– А не заказать ли нам чего-нибудь посущественней? Ведь с Отстоя ничего толком не глотали.

– Да ну его, не затем живем.

– Вот за это я тебя и люблю, Кеша. За широту. Так за нее и выпьем же!

– Ну ладно, только по-быстрому.

Естественно, по-быстрому не вышло. Когда довольный, обильно потеющий Фомич, отвалился от блюма, от столика, в гляделках его сверкали озорные огоньки:

– Так что ж, о Третьей желаешь что ль, или еще по блюму?

– Желаю, желаю. Потом блюмы, потом.

– Тогда внемли! Аборигены достославного племени Татауна являются великими носителями иной психологической доминанты! Она у них принадлежит исключительно ментальной сфере. Цель же их – ментальная трансформация Галактики! Чтобы сперва галактяне, а следом и все прочие, так сказать, живые объекты стали Рефлектирующим Разумом Галактики, даже более того – Апперцепциирующим Разумом, Единым Разумом!

– Глобально мыслишь, – задумчиво промолвил Лукреций.

– Вот так. А в Вещественность они не лезут. Предоставили ее самой себе. Да и не умеют они с ней обращаться. Приходят к галактянам в виде мыслей, побуждений, идей.

– Как же они из своей хронологии все-таки выходят сюда?

– Как уникальности. Уникальность может быть где угодно. У нас в данный момент она в вещественном мире. А у них погружена в хронологический. Как Уникальность видит себя в хронологическом мире мы уже знаем. А вот как эта хронологичность выглядит отсюда, из вещественного мира я предсказать не берусь.

Мягкое покашливание над задним ухом прервало раззеленевшегося Фомича, и знакомый голос деликатно осведомился:

– Простите, уважаемые, у вас тут не занято?

Лукреций, раздосадованный неожиданным вмешательством в плавное течение беседы, развернулся в своем седадле да так и замер. Морщинистый глаз часто-часто заморгал.

– Ну, клюп заклюпоновый, – вырвалось наконец у него, – Крюгер, собственной персоной!