Текст книги "Хозяйка замка Ёдо"

Проведав о том, что Моримаса сдался в руки врага живым, Тятя немало удивилась. В Китаносё на него возлагали вину за поражение при Янагасэ. Опьяненный своими первыми победами, он бросился преследовать врага, не вняв увещеваниям Кацуиэ Сибаты и Тосииэ Маэды, в результате чего оставил неприкрытым тыл, и главной армии пришлось сдать свои позиции.

По рассказам самураев, наблюдавших со сторожевой башни за пленниками, высокий молодой воин со связанными за спиной руками остановился и обратил залитое кровью лицо к замку. Когда стражники хотели увлечь его за собой, он раскидал их ударами ноги и остался стоять на том же месте, широко открытыми глазами глядя на башню. «Да, именно так должен был повести себя Моримаса!» – подумала Тятя. Ей казалось, будто она видит эту сцену воочию.

После полудня продолжилось затишье. Время от времени до женских покоев долетали крики и звон оружия, свидетельствовавшие о единичных схватках, но вскоре все потонуло в реве бури, которая внезапно обрушилась на поле битвы, ломая ветви деревьев, срывая листья, разгоняя воинов.

В час Обезьяны[51]51
  Час Обезьяны – время с 4 до 6 часов вечера.


[Закрыть] О-Ити и ее дочерей препроводили в покои центральной башни. Спешные меры были приняты перед решающим штурмом, который должен был состояться, как ожидалось, на рассвете. Супругу хозяина замка, трех княжон и придворных дам укрыли в потайном помещении, устроенном под полом четвертого яруса. Тятя приникла к дощатой стене, но в прямоугольной бреши, образованной досками, увидела лишь колышущееся море вражеских знамен.

Когда свечерело, на воинов, то и дело вступавших в схватку с противником, пролился дождь, и настала ночь, принесла с собой зловещий покой. В замке начался прощальный пир. На всех ярусах тэнсю под изогнутыми крышами, в сторожевых башнях, повсюду зазвучали оживленные голоса, провозглашавшие здравицы.

В приемном зале Кацуиэ, О-Ити и три княжны обменивались чарками сакэ в обществе Накамуры, Мацудайры и других знатных самураев высшего ранга.

Тятя, сидевшая напротив матери, смотрела, как Кацуиэ протягивает ей чарку сакэ. О-Ити поднесла чарку к губам, сделала два глотка и вернула ее супругу. Тот, в свою очередь, отпил несколько раз и передал Накамуре. Тятя уже видела этот ритуал на свадьбе матери и отчима, но сегодня, не в пример той сумрачной брачной церемонии, он, казалось, был преисполнен радости. Сторонний наблюдатель и не заподозрил бы, что это защитники и обитатели замка, обреченного на уничтожение, в последний раз пьют веселящее душу сакэ.

Тятя глаз не сводила с матери, но та, словно забыв о существовании трех дочерей, не удостоила их и взглядом с самого начала пира. Охацу, вдоволь нарыдавшаяся, как будто смирилась со своей участью и теперь все больше молчала, а ее просветленное личико хранило бесстрастное выражение. Верная себе Когоо была по-прежнему угрюма и равнодушна. Она, оказывается, верила, что с минуты на минуту прибудет посланник из вражеского лагеря и, как тогда, во время осады замка Одани, увезет с собой матушку, ее и сестриц, чтобы укрыть в безопасном месте. Когда Когоо наклонилась к Тяте и шепнула ей на ухо: «Посланник, должно быть, уже в пути, он едет за нами!» – та не смогла ответить и притворилась, будто ничего не услышала в шуме застольных бесед.

Вскоре воины, пирующие в сторожевых башнях, совсем разбуянились, гомон и крики набрали устрашающую силу. Накамура, отлучившийся ненадолго из зала, вернулся, пошептался с Кацуиэ, затем сказал что-то на ухо О-Ити. Та ответила едва заметным кивком.

Накамура подошел к княжнам, сел перед ними в официальной позе и проговорил:

– Час настал. Вы должны попрощаться с батюшкой и матушкой.

– Попрощаться? – остолбенела Когоо.

Взяв сестер за руки, Тятя заставила их подняться. «Пришло время умереть», – сказала она себе. Охацу и Когоо в молчании покорно последовали за старшей сестрой и, как она, молча уселись перед отчимом и матерью. В зале установилась тишина. Тятя чувствовала, что взгляды всех присутствующих устремлены на них. И впервые в этот вечер ей стало тепло от того, что матушка наконец-то тоже посмотрела на нее и на сестриц.

Три девушки почтительно поклонились О-Ити и Кацуиэ – Тятя первая, за ней Охацу и Когоо. Они хотели было вернуться на свои места, когда незаметно подкравшиеся самураи схватили всех троих за руки.

– Что вы делаете?! – закричала Тятя, а ее сестер уже тащили к лестнице, ведущей наружу; Когоо визжала и отбивалась, Охацу звала мать, захлебываясь слезами.

Когда до Тяти дошло, что их силой уводят в безопасное место, только их, а мать остается здесь, она начала сопротивляться с яростью отчаяния. Но два могучих воина легко, как пушинку, подхватили ее на руки, лишив всякой возможности освободиться, и вынесли из зала вслед за сестрами.

Самураи пересекли покои нижнего яруса, в которых продолжался пир, прошли по галерее, доставили девушек во внутренний сад и втолкнули всех троих в один паланкин, который тотчас обступили со всех сторон носильщики и дюжина свитских дам. Отныне любые попытки сбежать теряли смысл.

Паланкин тотчас подняли в воздух несколько пар сильных рук, и к тому моменту, как княжнам удалось с грехом пополам усесться в шаткой тесноте, он уже миновал ворота внутренней крепостной стены замка. Остановились носильщики только один раз – перед тем как свитские дамы и самураи Сибаты вернулись в пределы внутреннего кольца укреплений и закрыли ворота за собой.

Вот уже и внешний рубеж обороны остался позади, а паланкин продолжал продвигаться вперед, не встречая препятствий. Княжны, содрогаясь в рыданиях, отодвинули полог, и перед их глазами, залитыми слезами отчаяния, предстало удивительное зрелище: в колеблющемся свете факелов вражеские воины молча расступались, освобождая дорогу.

Паланкин наконец остановился в виду лагеря Хидэёси у подножия Асибы, но девушки, обессиленные горем расставания с матерью, уже не смотрели наружу и не знали, где находятся. После часовой передышки носильщики продолжили бег. Княжны, до сих пор не проронившие ни слова, задремали, успокоенные покачиванием паланкина, который теперь уже не останавливался.

Торопливый летний рассвет настиг их в бамбуковых зарослях у подножия холма, и в тот же миг ветер принес эхо боевых кличей. Девушки подскочили на подушках, настороженно вслушиваясь, но крики смолкли так же внезапно, как зазвучали. Обогнув Асибу, паланкин опустился на землю в кругу крепостных стен буддийского монастыря на дальнем склоне.

Княжон впервые выпустили из паланкина. Уже совсем рассвело, утренний холод покалывал щеки. Девушек проводили в уединенные монастырские покои.

В тот день состоялся последний, решающий штурм Китаносё. Боевые кличи, которые три сестры слышали в дороге, был сигналом к атаке авангарда, устремившегося на приступ в час Тигра.[52]52
  Час Тигра – время с 4 до 6 утра.


[Закрыть] В течение утра у всех ворот внутренней крепостной стены кипели жестокие бои, и к полудню нападавшие прорвались наконец на центральный двор замка.

Кацуиэ Сибата и три сотни самураев, укрепившиеся в главной башне, оказали яростное сопротивление, и воинам Хидэёси пришлось не раз штурмовать павильоны тэнсю, прежде чем они заняли нижние ярусы и добрались до самого верха.

Когда Кацуиэ начал приготовления к сэппуку, в живых оставалось не более трех десятков защитников замка – мужчин и женщин. О-Ити первой сложила прощальные строки:

 
Влечет нас дорогой забвенья
Роковой летней ночью Песнь соловья.
 

Затем кисть взял Кацуиэ и начертал ответ:

 
О горный соловей,
Пусть песня твоя в поднебесье
Вознесет имя той,
Что за мною пойдет
В эту ночь дорогой забвенья.[53]53
  Перевод В. Полякова.


[Закрыть]
 

В час Обезьяны он дал приказ поджечь тэнсю. Пламя рьяно взялось за работу, и, когда клубы дыма достигли галереи верхнего яруса, Кацуиэ вспорол себе живот. О-Ити совершила самоубийство вослед. Кацуиэ было пятьдесят четыре года, О-Ити – тридцать семь. Помощь в исполнении обряда сэппуку оказывали Бункасай Накамура и Токуами, верные вассалы клана Сибата, которые остались со своим господином до конца.

В тот самый час Тятя и младшие сестры снова сели в паланкин, чтобы покинуть монастырь. Услышав возгласы и перешептывания среди сопровождавших их людей, Тятя отодвинула полог и увидела багровые сполохи, заполонившие полнеба. Вдали замок Китаносё умирал в тисках пламени. Девятиярусная тэнсю уже обратилась в прах, и теперь огонь трудился над другими строениями.

Паланкин внезапно остановился. Княжнам велено было выйти и встать в окружении свитских дам на тропе, петлявшей меж рисовых полей, в стороне от главной дороги. Вскоре конный отряд из сотни верховых воинов промчался во весь опор на север, оставляя за собой клубы пыли. За ними прошла тысяча пеших ратников, разделенных на несколько полков. Тятя задержала взгляд на военачальнике, величаво выступавшем верхом на боевом коне в окружении пехотинцев. Она тотчас поняла, что это Хидэёси. Сжимая в руке вожжи, выпрямившись в седле, он проехал мимо, даже не взглянув на девушек. Совсем не таким Тятя его запомнила в тот день, когда он приходил с визитом на женскую половину замка Киёсу. Теперь этот прославленный полководец, хмурый и сосредоточенный, только что взявший штурмом крепость Китаносё, не тратя времени попусту, шел воевать замок Моримасы Сакумы.

Длинная колонна воинов исчезла вдали, и княжны снова сели в паланкин. Носильщики не останавливаясь миновали призамковые посады Китаносё, на развалинах которого еще плясали языки пламени, и направились к Футю, время от времени делая передышки в попадавшихся на пути деревеньках. Ночью они нашли приют в большом крестьянском доме. Княжны до утра не смыкали глаз, лежа в полной тишине друг подле друга как мертвые, не обменявшись ни словечком.

Утром на энгаву ступил незнакомый воин. Он принес весть о самоубийстве их матери и отчима. Три сестры разрыдались. Охацу и Когоо плакали долго и безутешно, но Тятя очень быстро успокоилась.

– Утрите слезы, – сказала она. – Отныне мы одни на этом свете. Но коли матушка помогла нам уйти из замка, стало быть, она хотела, чтобы мы жили. Жили счастливо. Мы не вправе нарушить ее последнюю волю. Матушка не могла избежать горькой участи – долг велел ей следовать за супругом в жизни и в смерти, но она пожелала, чтобы мы, ее дочери, остались среди живых и изведали счастье.

Когоо вскинула на сестру заплаканные глаза:

– Счастье? Что это такое?

Тятя не сразу нашлась с ответом, но Когоо и не настаивала, как будто уже сама все поняла. Она лишь с робкой надеждой спросила:

– Матушка будет рада видеть нас счастливыми, да?

До сих пор хранившая молчание Охацу вдруг упрямо выпятила вперед мокрый от слез подбородок:

– Не знаю, дано ли мне обрести когда-нибудь счастье, но я выбираю жизнь. Я буду жить, что бы ни случилось!

Тятя вспомнила: то же самое недавно сказал Такацугу. Она же была настроена совершенно по-другому. Для нее слово «счастье» имело только одно значение – «победа». Ей и семнадцати лет не исполнилось, а поражения уже унесли жизни всех ее близких – отца Нагамасы, деда Хисамасы, дяди Нобунаги, а вот теперь отчима Кацуиэ и матери. Перед мысленным взором девушки встали два замка, снедаемые пламенем. Один сгинул в огне вчера, другой – десять лет назад. Гибель одного окрасила багровыми отблесками небо среди бела дня, падение другого оплакал кроваво-алыми слезами ночной небосвод. При воспоминании о смертоносных пожарах, обративших в прах ее родных людей, крохотный огонек, в котором смешались гнев и скорбь, разгорелся в девичьем сердце.

III

В крестьянском доме, затерянном между Китаносё и Футю, Охацу, Когоо и Тятя провели два дня и продолжили путь. Величавое солнце, равнодушное к их горестям, согревало землю, ветерок нежно трепал молодую листву на деревьях у обочин дороги. Вскоре процессия из трех паланкинов в сопровождении конных стражей вступила в город, окруживший крепостные стены невеликого замка, и перед путниками открылись главные ворота резиденции Тосииэ Маэды.

Хозяином Футю был тот самый Маэда, который вместе с Кацуиэ командовал объединенной армией в битве при Янагасэ. Он, однако же, издавна водил дружбу с Хидэёси Хасибой, и, если в силу географического положения своих владений ему пришлось вступить в сговор с Кацуиэ, поднять оружие против Хидэёси и бросить собственные войска в упомянутую битву, это вовсе не означало, что он намерен был и в дальнейшем враждовать с полководцем, чьи могущество и власть без устали прирастали победами на поле брани. Напротив, после поражения при Янагасэ Маэда спешно разорвал союз с Кацуиэ, а Хидэёси великодушно закрыл глаза на его временное «сотрудничество» с врагом. Тосииэ Маэда, таким образом, показал себя лукавым приспособленцем, не допускающим тактических просчетов.

Тятю и ее сестер встретили с должным почтением и тотчас препроводили в отдельные покои на женской половине. На следующий же день их принял хозяин замка. Тяте уже случалось видеть в Китаносё этого пятидесятилетнего светлокожего воина с приятным лицом, сохранившего в свои годы физическую силу и бодрость духа. В зал, где он ожидал их, девушка вошла, испытывая смешанные чувства. Маэда сражался с Хидэёси на стороне ее отчима, но в его глазах не было и тени стыда за поражение даже теперь, после того как Кацуиэ с супругой смыли позор собственной кровью…

Княжны медленно, одна за другой, приблизились, бесшумно, бесстрастно. С момента прибытия в замок они не перемолвились ни словом даже друг с другом, и равнодушие, написанное на их застывших, словно маски Но, лицах, не было наигранным.

– Милые княжны, я разделяю вашу скорбь, – хрипло проговорил Маэда.

Тятя, которой полагалось опустить очи долу, уставилась ему в лицо, не скрывая своего возмущения. При встречах в Китаносё этот самурай всегда занимал по отношению к ним место, отводящееся человеку более низкого общественного положения, ныне же все наоборот – почетное место принадлежит ему. Стало быть, их с сестрами лишили звания наследниц высокородного семейства!

– Моя дочь Омаа тоже была в осажденном Китаносё.

Я уж думал, что потерял ее, когда замок пал, но, хвала богам и бодхисаттвам, она вернулась этим утром живой и невредимой! Так что вы какое-то время проведете здесь под одной крышей.

Тятя и не знала, что дочь Тосииэ гостила в Китаносё.

– Безмерно счастлива слышать, что княжна Маэда благополучно возвратилась домой, – вежливо сказала она.

– Полагаю, вскорости вы переедете в Адзути, – продолжил Тосииэ более сухим, официальным тоном. – А пока вам придется пожить под моей опекой. Забудьте былые невзгоды – на все воля судьбы.

На этом аудиенция закончилась, княжны удалились. От одной из свитских дам Тятя узнала, что Омаа, третья дочь Тосииэ Маэды, была отправлена в Китаносё в начале года в качестве заложницы и просватана там за Дзюдзо Сакуму, вассала Кацуиэ. Жених погиб, защищая замок, а невесте удалось бежать вместе со служанкой как раз перед началом последнего штурма.

Тем же вечером Тятя случайно встретила Омаа во внутреннем саду. Обе девушки вздрогнули от неожиданности, слегка поклонились друг другу и пошли дальше, каждая своей дорогой, не вымолвив ни слова. Четырнадцатилетняя Омаа была довольно высокой для своего возраста и такой же светлокожей, как отец.

Тятя сказала себе, что, даже пребывая под одной крышей, они вряд ли сделаются подругами. В Китаносё Омаа, будучи заложницей, вела, без сомнения, очень скромную жизнь, теперь же они поменялись ролями. Отныне она, Тятя, и ее сестры – изгои, представительницы поверженного клана, пленницы, чья участь зависит от доброй или злой воли хозяина замка.

Через несколько дней после прибытия трех княжон в Футю Хидэёси, который, не успев разрушить Китаносё, бросился усмирять Кагу и Ното, остановился на обратном пути у Маэды.

Случилось это в первый день пятой луны.

Услышав о прибытии злейшего врага, Охацу и Когоо побледнели и забились в угол, прижимаясь друг к дружке. Тятя не вполне понимала, что за чувства движут ее сестрами. Вероятно, некая смесь ненависти и страха, полагала она. Ее же отношение к Хидэёси было куда сложнее. Питать приязнь к истребителю семей Асаи и Сибата она, разумеется, не могла, но и возненавидеть этого человека ей тоже никак не удавалось.

Если подумать, именно Хидэёси вел осаду и штурм замка Одани десять лет назад, это его войско уничтожило клан Асаи, это он повинен в смерти ее отца и деда. Опять же, не кто иной, как Хидэёси, казнил ее старшего брата, «изрубил в куски» десятилетнего Мандзюмару, а потом принудил к самоубийству ее отчима Кацуиэ и милую матушку… При мысли об этом в сердце княжны Асаи должна была разгораться ненависть. Но ничего подобного не происходило… Тятя сама себе удивлялась.

Лето того года три сестры провели в покоях маленького замка на полпути к северному побережью. Они и между собой-то нечасто переговаривались, а уж из внешнего мира новости получали и вовсе редко, потому о гибели Нобухико Оды узнали, лишь когда воинские страсти уже улеглись и даже пересуды вокруг самого события поутихли. А вышло так, что Нобухико, ставка которого находилась в Гифу, подвергся нападению со стороны своего единокровного брата Нобукацу, хозяина Киёсу, и на второй день пятой луны, вскоре после смерти Кацуиэ и О-Ити, был тоже вынужден совершить самоубийство.

На девушек, и без того раздавленных горем, это известие, впрочем, не произвело особого впечатления.

Охацу в последнее время то и дело ударялась в слезы – вероятно, в те минуты, когда вспоминала о матери. Тятя и Когоо наблюдали за ее приступами скорби в равнодушном молчании, каждая при этом думала о своем. Когоо демонстрировала ко всему полнейшую безучастность, которую сестры принимали за дурное настроение. Когда кто-нибудь с ней заговаривал, она отводила взгляд, на губах расцветала загадочная улыбка, вызванная как будто не словами собеседника, а ее собственными мыслями. Странное поведение для тринадцатилетнего ребенка.

Тяте были близки переживания Охацу и совсем не удивляли ее рыдания, но угадать, что творится в сердечке самой младшей сестры, оказалось куда сложнее. В глубине души Тятя завидовала Когоо, ее умению не жаловаться на судьбу, тому, что девочка выстроила неодолимую стену между собой и своим горем и теперь воспринимала его, будто глядя со стороны.

В конце лета бродячий торговец, остановившийся в Футю, рассказал о последних днях Моримасы Сакумы, чья казнь наделала много шума в Киото. Пленника привезли из Китаносё в столицу. Там Хидэёси принял его, позвал к себе на службу и получил грубый отказ. Тогда он велел весь день возить упрямца по городу на потеху толпе, а после обезглавить.

«Господин Сакума явил себя взорам в доспехах, наплечники украшены золотыми листьями, дзимбаори[54]54
  Дзимбаори – парадная накидка воинов высших рангов.


[Закрыть] вьется сполохами алого пламени. Когда же пришло время подняться в повозку приговоренного к казни, он выкрикнул: „Свяжите меня, не то я за себя не ручаюсь!“» Бродячий торговец залихватски описал сцену, будто сам при ней присутствовал. Еще он поведал о том, что двенадцать крестьян, схвативших Моримасу в Суруге и выдавших его Хидэёси, напрасно ждали награды – их всех приговорили к распятию, ибо негоже простолюдинам вмешиваться в дела воинского сословия. Вот так-то. А Моримасу молва народная сделала героем битвы при Янагасэ.

Охацу и Когоо поспешили удалиться, едва лишь торговец начал свой рассказ. Но Тятя осталась и дослушала до конца. Она понимала, что слухи приукрасили события, а рассказчик не постеснялся многое добавить от себя, но все, что она услышала, очень подходило к образу Моримасы Сакумы. Перед глазами на миг возникло видение: высокий молодой воин в парадном облачении сидит, связанный по рукам и ногам, в позорной повозке, которая катится по улицам Киото… Мгновение – и картинка исчезла, как не бывало, Тятин взгляд снова утонул в пышной листве сада, пронизанной солнечными лучами. Все вокруг сделалось вдруг по-летнему праздничным и знойным, а сердце ее обожгло неведомым доселе жарким чувством.

Последние минуты жизни воина, однажды сказавшего ей, что он готов умереть ради того, чтобы она, Тятя, и ее семья могли спокойно жить в Китаносё, внезапно показались девушке величественными и достойными восхищения.

Весь день она только и делала, что вспоминала о Моримасе Сакуме, а в вечерних сумерках, сидя на энгаве, пролила наконец по молодому воину, который при жизни не видел от нее ничего, кроме равнодушия и холодности, горькие слезы – те самые, что не выплакались ни по бедной матушке, ни по отчиму.

Охацу, Когоо и все дамы из окружения княжон, сопровождавшие их со дня приезда в Китаносё, считали, что, если бы не Моримаса, войска клана Сибата не были бы разбиты. Они винили молодого полководца во всех бедах, однако Тятя их мнения не разделяла. Пусть Моримасой владело безрассудство юности, пусть он сделал ошибку, но Кацуиэ был приговорен к поражению самой судьбой и потерпел бы его рано или поздно. Этот человек, ее отчим, просто не мог тягаться с Хидэёси, точно так же как ее отец Наримаса никогда бы не сумел выстоять против Нобунаги. Пережившая две осады, видевшая своими глазами гибель двух замков, Тятя, которой никто не преподавал ни тактику, ни стратегию, постигла ратное дело сама и научилась хладнокровно оценивать воинскую доблесть и шансы противников на победу.

Лето в том году выдалось переменчивое. В седьмую луну на Киото, Микаву и Хитати обрушились проливные дожди, реки вышли из берегов и множество крестьянских лачуг унесло половодьем. В следующем месяце настал черед Суруги. Когда разлетелись вести о муссонных ливнях в этом княжестве, северные земли уже остудило дыхание осени. Небо сделалось щемяще синим и прозрачным, воздух обрел живительную прохладу. Для трех сестер это была первая северная осень, ее горьковатый привкус казался им непривычным и нагонял тоску.

Пока осень набирала силу, начали распространяться слухи о том, что грядет новое кровопролитие. На сей раз рассорились Хидэёси и Нобукацу, восстали друг на друга, и к концу года ожидалась беспримерная битва, в которой должны были передраться их сторонники, все как один вассалы клана Ода.

Словно в подтверждение этих слухов в замке Футю закипела непривычная ажитация, каждый день приезжали и снова куда-то уезжали знатные воины.

С восходом одиннадцатой луны трех самураев из Футю отрядили в Осаку на открытие нового замка, возведенного по приказу Хидэёси. Строительство, принявшее невиданный размах, уже было почти закончено, и полководец собирался в ближайшем будущем перенести свою ставку из Ямадзаки в Осаку.

Три посланника вернулись в Футю к середине того же месяца. Один из них поделился с княжнами неожиданной новостью, касавшейся их кузена Такацугу Кёгоку, о котором они ничего не знали со времени его бегства из Китаносё. Оказалось, что Хидэёси сменил гнев на милость, прекратил преследование, и Такацугу теперь преспокойно живет в замке Вакаса.

Девушки с самого начала не сомневались, что он будет искать прибежища в этой провинции – его сестра Тасуко вышла замуж за тамошнего князя Гэммэя Такэду, и вполне логично было бы попросить у нее поддержки. Но на деле обстоятельства были куда сложнее. Из уст воина, побывавшего в Осаке, княжны услышали, что Хидэёси велел казнить Гэммэя Такэду за участие в заговоре Мицухидэ Акэти сразу после событий в Хоннодзи. Стало быть, кров и защиту Такацугу нашел у вдовы…

Весть о том, что кузен преспокойно живет в провинции Вакаса, совсем рядом с Футю, была для трех княжон весьма неожиданной. Но куда удивительнее было узнать, что Тасуко вскорости должна переехать в Осакский замок и стать наложницей Хидэёси, а Такацугу предстоит вступить во владение землями в провинции Оми!

Тот же осведомленный воин добавил, что у Тасуко и ее покойного супруга были двое сыновей и дочь, но судьба их неизвестна и что в народе о наследниках клана Кёгоку ходит множество слухов. Если уж подобные слухи достигли ушей человека, и месяца не пробывшего в Осаке, нетрудно сделать вывод, что Тасуко и Такацугу служат темой для пересудов всему городу, решила Тятя. Легко также себе представить, какие комментарии люди отпускают на их счет. Едва ли эти отзывы можно сравнить с тем, что говорят о казненном Моримасе Сакуме. Тасуко сделалась наложницей заклятого врага, убийцы своего мужа, а Такацугу воспользовался этим, чтобы спасти собственную шкуру, – вот о чем шепчутся горожане.

Три сестры отнеслись к рассказу о кузенах по-разному.

– Какая мерзость, – фыркнула Когоо, открыто продемонстрировав презрение к Такацугу и его сестре. Затем с таким видом, будто она больше не в состоянии выслушивать подобные гнусности, поднялась, молча надела гэта[55]55
  Гэта – японская национальная обувь, толстая деревянная подошва с ремешком для большого пальца, которая имеет внизу либо выемку посередине, либо две поперечные подставки.


[Закрыть] и вышла в сад, над которым кружились легкие снежные хлопья.

Охацу внезапно расхохоталась, но улыбка на ее лице быстро уступила место холодному суровому выражению.

– Он же говорил, что останется в живых любой ценой. Вот и остался, – заявила средняя сестра и, словно желая защитить кузена от презрения младшей, добавила: – Я рада, что он жив. Ведь и мы тоже только тем и занимаемся, что выживаем, верно?

У Тяти насчет Такацугу были свои соображения. Она не спешила ни одобрять, ни осуждать его поступки, потому что поняла: Такацугу действительно готов на любые жертвы и уступки ради собственной жизни, а жизнь ему нужна для того, чтобы восстановить былое могущество дома Кёгоку. Она предчувствовала, что нынешние перемены в его судьбе позволят ему приблизиться к цели. Все это лишь подтверждало то, что когда-то ей сказал Удзисато Гамоо: Такацугу неведом стыд, он никогда не станет смывать свой позор кровью и воспользуется любыми средствами в служении на благо поверженному клану Кёгоку. Тятя вспомнила тот вечер, когда Такацугу появился в Китаносё. Он намекнул ей, что остался в живых только ради нее. Как же она была разочарована, каким презрением прониклась к нему! А вдруг она его недооценила? Вне всяких сомнений, это было признание в любви, но с какой целью? Ведь Удзисато прав: Такацугу не из тех, кто станет проявлять щепетильность при выборе средств для восстановления утраченной славы своего рода, а стало быть, если для осуществления замыслов ему нужно жениться на старшей дочери Асаи, он так и сделает, и чувства тут ни при чем – позволил же он родной сестре стать наложницей Хидэёси…

«Но уже слишком поздно», – сказала себе Тятя, не слишком-то отчетливо осознавая, для чего именно поздно. Некогда трепетавший в ней огонек, вспыхнувший после первой встречи с двоюродным братом, угас и никогда не разгорится. Священный страх, смешанный с уважением, от которого она, еще ребенком, вздрагивала при упоминании о великом доме Кёгоку из провинции Оми, остался где-то там, на пути несчастий и скорби, пройденном за десять лет. И вместе со страхом навечно сгинул интерес, который она питала к личности Такацугу.

Сейчас ее куда больше занимала судьба Тасуко. Тятя даже испытывала своего рода жестокую радость при мысли о том, что эта женщина будет услаждать ласками мужчину, повинного в смерти ее супруга и исчезновении ее детей…

В начале двенадцатого месяца Тосииэ Маэда внезапно объявил о своем намерении перенести резиденцию из Футю в замок Канадзава, что в провинции Kara. Кагу ему во владение отдал Хидэёси, добавив к его старым землям в Ното еще два уезда – Исикава и Кавакита. В Футю начались спешные приготовления к переезду. Раз уж все равно затевались такие перемены, решено было воспользоваться случаем и отправить Тятю и ее сестер в Адзути. Замок Адзути, восстановленный на пожарище, стал резиденцией юного Самбосимару. При малолетнем наследнике Нобунаги Оды обязанности советников по-прежнему отправляли Гэнъи Маэда и Нагатаникава Тамба-но-ками. В венах Тяти и ее сестер текла кровь Ода, значит, их место было в Адзути, подле юного главы рода, к которому они принадлежали.

И вот в середине двенадцатого месяца три юные княжны пустились в путь в направлении, противоположном тому, что избрали для себя Тосииэ Маэда, его домочадцы и челядинцы. Свита, сопровождавшая сестер год назад по дороге в Футю, теперь изрядно поредела. Приподнимая полог паланкинов, они узнавали давно забытые пейзажи по обочинам тракта, но на сей раз виды были припорошены пушистыми хлопьями снега, кружившими в воздухе. Когда далеко впереди заплескались темно-синие воды озера Бива, Тятя и Охацу сделались молчаливыми – обе задумались о новой жизни, которая ждала их в Адзути; обеим стало не по себе. И только Когоо, неожиданно обретя чудесное расположение духа, то и дело выпрыгивала из своего паланкина, подбегала к сестринским и поднимала полог, чтобы поболтать то с Тятей, то с Охацу. Казалось, она оставила свою извечную угрюмость в замке Футю и взяла на вооружение детскую беспечность.

Новогодние торжества 12-го года Тэнсё[56]56
  1584 г.


[Закрыть] застали Тятю и ее сестер в замке на берегу озера Бива.

Новая крепость Адзути, невысокая, поражавшая простотой внутреннего и внешнего убранства, ни в какое сравнение не шла с прежней цитаделью, стертой с лица земли войском Мицухидэ Акэти сразу после событий в Хоннодзи, которые стоили жизни Нобунаге. Разительные отличия между двумя замками олицетворяли собой убыль могущества дома Ода, растерявшего политический вес после смерти своего великого главы. Тем не менее владетельные князья, направлявшиеся со всех концов страны на празднование Нового года в Киото, все еще почитали своим долгом остановиться в Адзути, дабы вознести почести юному наследнику клана Ода. Но не успели отшуметь новогодние гулянья, скромный замок на озере снова погрузился в тишину и безвестность.

Именно в этом месте теперь проводили дни три сестры, окруженные заботой придворных дам на женской половине, в тихих покоях, граничивших с маленьким садиком. Зимние холода не лютовали здесь, как в Этидзэн, но северный ветер, гулявший над озером Бива, леденил замок своим дыханием – крепостные стены не были ему помехой. Зато снегопады обходили Адзути стороной, быть может гонимые тем же неласковым ветром.

Сменились две луны со дня новоселья, и вдруг Охацу поведала Тяте, не признавшись, откуда у нее эти сведения, что Такацугу пожалована земля в провинции Оми с доходом в две с половиной тысячи коку и что сейчас он гостит в Осакском замке.

– Господин Такацугу наверняка слышал о нашей новой резиденции и теперь не преминет нанести нам визит, – с надеждой добавила Охацу.

Тятя и сама не отказалась бы повидать двоюродного брата – в этом замке они вели жизнь уединенную и мучительно скучную, самураи, знакомые и незнакомые, на женскую половину никогда не заглядывали. Однако, в отличие от сестры, она не слишком-то рассчитывала на появление Такацугу в Адзути.

Дни на озере Бива текли мирно и безмятежно, потому столь неправдоподобно звучали долетавшие порой до княжон слухи о новой смуте в стране. Поговаривали, что Нобукацу заключил союз с Иэясу Токугавой и не сегодня завтра должна разгореться война между их объединенными силами и армией Хидэёси. Местные самураи, однако, и виду не подавали, что назревает нечто серьезное, как будто все это ни в малейшей степени их не касалось.