Текст книги "Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера"

В 1921–1922 годах пациентом Арвайлера на 1,5 года стал горный инженер, 63 лет. Врачебный отчет характеризует его как «типичного неврастеника». Поначалу он попал в закрытое отделение, из которого писал брату, что «целиком и полностью заперт здесь по настоянию жены». Брат сообщил врачу, что этот слабонервный мужчина, «дрожа, валялся на коленях» перед своей женой. «Никогда и никому он этого не говорил. Мне это сказала в прошлое воскресенье сама его жена. Она и сама, очевидно, весьма нервная, но значительно превосходит его энергичностью и силой воли. И сказала даже, что она его ударила!» Муж без конца мучается из-за былых алкогольных эскапад, хотя пил всегда только пиво. Он присоединился к одному борцу с алкоголизмом, бывшему пьянице, тот его сильно запугал, и теперь он в ужасе от того, что народ прежде не был просвещен о вреде алкоголя. Видно, как даже среди горняков, хорошо знавших, что такое жажда, потребление пива теряло свое доброе имя и чистую совесть. Инженер ощущал боль не через нервы, а скорее сердцем, и переживание боли имело у него профессиональный оттенок, он постоянно использовал образы вроде «как будто кто-то глубоким буром вонзается в сердце». Однако корни его нервного расстройства уходили не в профессию горняка и не в мировую войну. Очевидно, что его проклятием с самого начала стал брак. Уже в 1886 году, непосредственно после женитьбы, у него начались проблемы с желудком, и он отправился отдохнуть к родителям. В присутствии жены у него случались припадки «буйства», когда он опрокидывал столы и стулья, чтобы потом на коленях вымаливать прощение (см. примеч. 106).

Семья как источник нервозности – в целом литература обращалась к этой теме мимоходом и очень сдержанно, однако ни в коем случае не игнорировала ее. Крамер описывал, как «нервные» члены семьи взвинчивали друг друга «до крайнего раздражения». На приеме у врача, еще до того, как пациент успевал произнести хоть слово, часто можно было по поведению мужчины сделать вывод о нервозности его жены, и наоборот. Так, он описал не только «мужчину, с виду здорового как бык», которого превратила в невротика истеричная жена, но и униженную «задавленную рабыню», за которой распознается «раздражительный, склонный к насилию, эгоцентричный, со скрытой нервозностью муж». Крамеру известны случаи как устойчивого разделения ролей между активным и пассивным невротиком, так и случаи переменной индукции, которая продуцирует что-то вроде нервных противотоков. По контрасту с этим, учение об истерии разрабатывает устойчивый ролевой сценарий. Для Уэйра Митчелла истеричная барышня – это «вампир, высасывающий кровь у здоровых людей вокруг».

Не все авторы признают агрессивный тип неврастеника. Дрезденский невропатолог Отто Шер считает, что типичный неврастеник становится для своего социального окружения «осликом для перевозки грузов», чей изнурительный труд так низко ценится, «что нередко ослику достаются еще и подбадривающие тычки в форме скрытых намеков, усмешек и т. д., так что он считает вполне в порядке вещей просто брести дальше и терпеть, и приноравливаться к еще большему грузу». Поскольку семейной терапии культура рубежа веков еще не знала (хотя надо сказать, что некоторые семейные пары отправлялись в нервную клинику вместе), то спасения приходилось искать лишь во временной изоляции от семьи. Густав Ашаффенбург[126]126
  Ашаффенбург Густав (1866–1944) – немецко-американский психиатр, в свое время крупнейший специалист в области судебной психиатрии и криминологии, ассистировал Крепелину.


[Закрыть] не считал преувеличением мнение, что «разлука с домочадцами – это уже половина лечения». Врач из Кройцлингена, познакомившись с семьей одного из своих пациентов, банкира из Гамбурга, в 1920 году пишет Людвигу Бинсвангеру, что этому человеку следовало бы «срочно оставить своих домашних»: «в адском котле его дома […] атмосфера настолько сгустилась от всякого рода интриг и домогательств, как не бывало даже в придворных кругах эпохи рококо», и его выздоровлению грозят серьезные проблемы (см. примеч. 107).

Август Шатлен, многолетний директор крупной психиатрической клиники в швейцарском местечке Префаржье, опубликовал уже в возрасте 73 лет (1911) труд «Гигиена нервной системы», в котором он советовал нервным парам проводить каникулы отдельно друг от друга. Кроме того, он, что необычно для того времени, заговаривает о нервном потенциале в отношениях между матерью и дочерью, что для многих мужчин оставалось скрыто: «Я видел дочерей, которые жили только с матерью и доходили до чрезвычайной неврастении. “Мое дорогое дитя, – говорит мать перед смертью, – что станется с ним, когда меня не будет?” […] И скорбящая дочь очень скоро избавляется от своей тяжелой неврастении. Так часто бывает у женщин» (см. примеч. 108).

Смерть ближнего как терапия – подобные мысли по большей части оставались табу, кроме желания отцеубийства, обнаруженного Фрейдом в подсознании. Однако тогда же некоторые врачи уже понимали, что не только отношения с отцом, но и отношения с матерью могут быть источником нервозности – в том числе и у мужчин. Юристу 26 лет, в 1910 году вторично прибывшему в Кройцлинген (в 1907 году он уже лечился там три месяца), Роберт Бинсвангер с особым тщанием и детальностью ставит диагноз «неврастения», чтобы предохранить пациента от подозрения в dementia praecox:

«При первом собеседовании в присутствии матери и врача пациент ведет себя в высшей степени по-детски. Это […] позволяет заподозрить dementia praecox. Однако такое предположение не подтвердилось. Диагноз указывает на проявившуюся в детском возрасте неврастению с навязчивыми идеями и навязчивыми движениями (мания аккуратности и чистоплотности). […] В умственном отношении с пациентом все в порядке. Как бы он ни был избалован, упрям и одержим нозофобическими[127]127
  Нозофобия – боязнь заболеть.


[Закрыть] идеями, интеллект его и благоразумие постоянно одерживают верх. […] Когда пациент уехал от нас в 1907 году, мы нажали на все рычаги, чтобы избавить его от настойчивой материнской опеки» (см. примеч. 109).

Нередко в историях болезни между строк просматривается нервный потенциал в отношениях между отцом и сыном. Возможно, нервозность в семье создавал раздраженный отец, тиранивший своих сыновей – может быть, именно это скрывалось за многочисленными указаниями неврастеников на «нервного» отца? Но если отец был ярко выраженный тиран или патриарх, об этом так и говорилось – в понятие «нервный» такие проявления не входили. А если буйного отца относили к категории «нервный», это означало, что его буйства не воспринимались всерьез. Правда, это вовсе не делало их более сносными. Гротьян с особой неприязнью вспоминал, что его отец, в общем и целом стремившийся «гуманизировать педагогику розги», в «нервной горячке» его все же лупил. Страдания под гнетом отцовского авторитета, напротив, обнаруживаются реже, чем можно было бы ожидать из расхожих представлений об обычаях кайзеровской Германии. Вместо этого обнаруживается совсем иное. Прусский профессор юриспруденции в разговоре с Робертом Бинсвангером в 1866 году озадачен тем, что его семилетний сын просит на все разрешение: «Дома Эрих вечно мучил нас вопросами, а можно ли ему то, а можно ли ему это». Очевидно, к зрелому возрасту сын превратился в комок нервов, совершенно неспособный к профессиональной деятельности. Если посмотреть, как отец анализирует состояние нервов своего сына, видно, что уже в 1880-е годы учения о нервах вышли за пределы медицины и инфицировали семейные отношения, а неврологический подход оттеснил морализаторство в отношениях отцов и детей на задний план (см. примеч. 110).

Среди документов Бельвю обнаруживается история болезни 26-летнего кандидата филологических наук, который с энциклопедической полнотой представляет себя воплощением неврастении. Его распирает от обилия симптомов, и списку их нет конца:

«Невроз отсутствия желаний, утрата энергии, заторможенность мыслей, навязчивые идеи, меланхолия, ипохондрия, невозможность концентрации мыслей, состояния истощенности, чувство страха, ощущение оцепенения, апатия, летаргия, постоянные навязчивые размышления (дополнение: бессонница), недоверие (расстроенные состояния), мысли о самоубийстве, неравные (sic!) сексуальные побуждения, сентиментальность, внутреннее беспокойство и неуютность, отсутствие темперамента, чувствительность, боязнь людей (чувство отвращения), смущение, нетерпение, отсутствие юмора (скука), нерешительность, т. н. капризность […], безнадежность, уныние, недовольство […] (и т. д.)».

Такое нанизывание симптомов говорит не только о том, что пациент вел настоящий дневник своей неврастении, но и о знакомстве со специальной литературой. В тексте этого отпрыска мюнхенской литературной богемы бросается в глаза, что при всей его сверхточности сексуальный мотив упоминается лишь единожды и мимоходом. Может, поток слов лишь пытается отвлечь от самого больного места?

Подозрение усиливается, если вспомнить про отца пациента, сыгравшего, очевидно, значимую роль в этом случае неврастении. Его отец – Георг Хирт, редактор журнала «Jugend»[128]128
  Молодежь (нем.).


[Закрыть], основанного в 1895 году и уже к 1897 году «завоевавшему весь земной шар». Хирт вовсе не был репрессивным отцом из «правильного» бюргерского семейства. Совсем наоборот – это был пророк сексуальной свободы, правда, того сорта, который возводит сексуальное счастье в ранг обязательной программы. Демонстративно сильная и радостная натура с широкой ухмылкой и сверкающим взглядом, он обожествлял «райскую силу фаллоса» и издевался над теми мужчинами, которые из-за преждевременного семяизвержения лишали женщину радости оргазма. Онанизм он не считал чем-то ужасным, но презирал его как «обезьянье искусство». Был склонен к бахвальству своими сексуальными достижениями и считал важным демонстрировать потенцию до старости: «Там, где деды могут продемонстрировать своим внукам крепкие члены, дегенерация трусливо уползает в мышиную нору». Как и его сын, был доподлинно и детально знаком с учением о неврастении. Сын характеризовал своего отца как «экзальтированного невротика» и полагал, что унаследовал собственную нервозность от родителей (см. примеч. 111). Этот поучительный случай неврастении вытекает из таких отношений между отцом и сыном, какие по общим представлениям свойственны скорее не кайзеровской Германии, но современной. Он же подводит к сексуальной проблеме неврастении, и здесь история нервов позволяет взглянуть на довоенное общество с весьма непривычной стороны.

«Постель – подлинное поле боя неврастеника»: неврастения и мужские страхи – Венера, Бахус и Мальтус

Дискурс нервозности в сильной степени был полускрытым дискурсом о сексуальности. Под словами «нервное возбуждение» отчасти подразумевали сексуальное возбуждение, под «нервозностью эпохи» – водовороты «свободной любви», которая на рубеже веков многим казалась самой взрывоопасной темой. Сексуальные проблемы идут лейтмотивом через бесконечное множество историй болезни – в учебниках они не так отчетливы. Бирд называл «сексуальную неврастению» «едва ли не самой важной среди всех форм неврастении». Сексуальность предлагала классическую модель «возбудимой слабости», ведь сильная возбудимость и слабая потенция часто сопутствовали друг другу. Во множестве историй болезни сексуальные проблемы являются подлинным ядром неврастении или по крайней мере той точкой, где возникает острая потребность в лечении. Чтобы это увидеть, не требуются очки психоаналитика. Даже такой резкий противник Фрейда, как Теодор Циген[129]129
  Циген Георг Теодор (1862–1950) – немецкий психиатр и философ со строгим рационалистическим подходом, разработал комплексную систему теории познания. Занимался лечением Ницше в Йене.


[Закрыть], который в 1-м издании своего учебника по психиатрии 1894 года ограничивается лишь беглым упоминанием сексуального компонента неврастении, уже в 4-м его издании, собрав огромный опыт практики в Шарите, выделяет «расстройства сексуальной сферы» как особо важный фактор. Невролог Рудольф фон Хёслин в комментарии к «Справочнику по неврастении» Ф.К. Мюллера пишет о том, как опустошительно влияет сексуальная фрустрация[130]130
  Сексуальная фрустрация – угнетенное психическое состояние, возникающее вследствие полового возбуждения без сексуальной разрядки.


[Закрыть] на фантазию неврастеника и вызывает такую потребность в избавлении, что пациент ни о чем другом не может думать. Если гётевский Мефистофель смеется над «дамами»: «Особенно ж всегда умейте к дамам / Подделаться их вечный “ох” да “ах” / Во всех его бесчисленных тонах / Лечите всё одним, всё тем же самым»[131]131
  Пер. с нем. Н. Холодковского.


[Закрыть], то его рецепт кажется не менее пригодным и для мужчин. Об одном балтийском бароне, отправившемся в Бельвю в 1889 году, записано: «С 1878 года ни одного соития. Только этим летом после электрических ванн». Было ли это тем самым эффектом, которого так страстно ожидали от слабого тока мужчины? Электричество при импотенции действует «превосходно», заверял в 1911 году венский невролог Мориц Бенедикт, защитивший докторскую диссертацию по электротерапии (см. примеч. 112).

Отто Бинсвангер предсказывал своим студентам, что рано или поздно «почти каждый неврастеник» «раскроет им свое сердце» и «попытается доказать, что он стал несчастной жертвой юношеских глупостей» – читай: онанизма. Сам он воспринимал такое убеждение скорее как навязчивую идею. Более серьезно относился к нему Герман Оппенгейм, считавший онанизм в высшей степени вредным. Он установил, что «сексуальный аппарат» очень часто находится в самом центре нервных расстройств. Первое «звено в цепи» – мастурбация. Она продуцирует «целую армию нервных жалоб», а они, в свою очередь, вновь запускают мастурбацию – «получается замкнутый круг сексуальной неврастении». Как причина этого явления, так и частое следствие, по его мнению, – импотенция. «Да, и не будет преувеличением сказать, что большая часть индивидов, жалующихся на импотенцию, – неврастеники». Эти фразы выдержали все многочисленные переиздания его «Учебника по нервным болезням» (см. примеч. 113).

Классическим примером неврастенической озабоченности сексуальными проблемами служит «обеспеченный человек без определенных занятий», 36 лет, прибывший в Арвайлер в 1896 году. Вильгельм Эрб направил его туда «вследствие неврастенического состояния». Как сообщил пациент, «уже ребенком он страдал от нервозности». «Очень рано у него начались сексуальные фантазии, которые вскоре привели его к онанизму, которым он долгое время очень активно занимался». Получив высшее образование, он три года прожил с одной молодой вдовой и «был очень распущен сексуально». «При таком распутном образе жизни пациент периодически напряженно работал. В то время он часто страдал головными болями и давлением, а кроме того сердцебиением и сильнейшей неврастенией». Один профессор признал у него «сильно расшатанные нервы» и предписал «пребывание на юге и проч.» Поскольку он любил Ривьеру, то повторять дважды ему не пришлось. Возрос интерес к собственной неврастении: в Арвайлере он «активно изучал медицинские книги, а именно труд о неврастении Крафт-Эбинга», и «почти ежедневно» обнаруживал у себя новые симптомы. «По ночам пациент, видимо, очень мучается из-за сексуального возбуждения. Он говорит, что постель есть подлинное поле боя неврастеника» (см. примеч. 114).

Изучая истории неврастеников, легко понять Фрейда, который в кругу таких пациентов пришел к убеждению, что исток всех нервных расстройств кроется в сексе, а все остальное лишь побочные явления. Если верить в то, что неврастения вызывается каким-то одним, но чрезвычайно сильным фактором – а большинство специалистов придерживалось иного мнения, – то подозрение почти неизбежно падало на сексуальность. Сложнее понять, почему Фрейд считал необходимым извлекать подлинные сексуальные мотивы из глубин подсознания и предполагать внутреннего цензора – даже в сновидениях. Как замечает в своем справочнике Хёслин, сны неврастеников кишели сексуальными фантазиями (см. примеч. 115). Пациенты начинали свои рассказы с сексуальных тем, не дожидаясь наводящих вопросов от врача. Чтобы попасть в империю секса, Фрейду достаточно было подчиниться желанию пациентов выслушать их сознательные и выразительные описания. Однако сконцентрировавшись на обосновании подсознательных сексуальных мотивов, он оставил в стороне столь частые в историях болезней банальные мотивы, не требовавшие анализа: неосуществленные сексуальные желания, досаду из-за проблем с потенцией, страх перед сифилисом и мнимыми ужасами онанизма.

Немало фактов из этого исследования отвечает антифрейдовскому предположению Мишеля Фуко, что эпоха модерна характеризовалась не замалчиванием сексуальности, но разговорами о ней, и что именно эти обильные речи оказались фактором давления. Во многих случаях в историях неврастеников бросается в глаза вовсе не вытеснение темы секса, а невольный и многословный поток слов и размышлений.

Поэтому в позиции врачей-невропатологов, склонных отвлекать внимание пациента от его сексуальности, стоило бы видеть не столько ханжество, сколько жизненную мудрость. Герман Оппенгейм, рассуждая об импотенции неврастеников, подчеркивал: «Половой акт не терпит рефлексии, отстраненного созерцания собственного Я, тревожных раздумий и опасений». Пожалуй, и столь категоричный отказ от любых рефлексий несет в себе некий страх и стеснение – будто одни мысли об этом способны извратить либидо. Его максима в отношении секса выдает судорожную установку «закрыть-глаза-и-вперед» (см. примеч. 116).

Существенный недостаток всей специальной литературы о нервах – отсутствие мысли о том, что невротик может наслаждаться своей сексуальностью так, как получается, как позволяет ему его нервозность. Искать в учениях о нервах отголоски юмора и легкости по отношению к теме секса – затея почти безнадежная, большинство авторов были явно не способны воспринимать ее без звериной серьезности. Неважно – здоровым или нездоровым явлением считать частое половое сношение, но с тем, что половое поведение тесно связано с общим здоровьем, были согласны почти все. И напротив, к мысли, что для здоровья не так уж важно, ведет ли человек половую жизнь и как именно он это делает, приходили лишь очень немногие авторы.

«Он думает, что над всей его жизнью тяготеет проклятие, потому что он с ранней юности онанировал», – значится в документах Арвайлера об одном 40-летнем учителе старших классов, который с 22 лет тревожился по поводу своей neurasthenia dyspeptica[132]132
  Диспептическая неврастения (лат.). Диспепсия – нарушения нормальной деятельности желудка и пищеварительной системы.


[Закрыть], в то время как врач «над этим смеялся». Типичное признание неврастеника. Онанизм совершенно однозначно находился в центре неврастенических тревог. Когда Фрейд в 1893 году, размышляя о неврастении, пришел к выводу, что «источник» мужской неврастении – это мастурбация, и не одна из причин, а единственно подлинная причина, он тем самым озвучил и официально признал точку зрения, широко распространенную именно среди пациентов. Действительно, из самих историй болезни видно, что если кто-то сочтет необходимым объяснять неврастению конкретной сексуальной причиной, он неизбежно выберет онанизм. Список историй, где встречается эта тема, не имел бы конца. «Мы все едины во мнении, что тема онанизма абсолютно неисчерпаема»: такой фразой Фрейд завершил соответствующую дискуссию на заседании Психоаналитической ассоциации (см. примеч. 117). В то время это было именно так. Онанизм нередко кажется своеобразным наркотиком – чем-то желанным и в то же время пугающим, он переживался как нечто, обладающее значением и потенциалом. Популярный автор Вильгельм Бёлыне[133]133
  Бёлыне Вильгельм (1861–1939) – немецкий писатель и издатель. С помощью художественных произведений популяризировал актуальные знания естественных наук, прежде всего теорий Дарвина и Геккеля. Был одним из инициаторов первой Народной школы в Германии.


[Закрыть] полагал, что онанизм есть праопыт бессмыслицы, и что лишь знакомство с таким опытом порождает насущную потребность в смысле (см. примеч. 118).

Страх перед последствиями онанизма для 1880-х годов не был новостью. Но чтобы понять, насколько неврастения была все же болезнью своего времени, приведем выдержки из историй болезни пациентов, наглядно отражающих связи между ней и эпохой.

В первом случае речь идет о 20-летнем сыне пастора из окрестностей Ольденбурга, в 1902 году проведшем семь месяцев в Арвайлере. Там он, подбодренный доктором, составил подробный отчет об истории своего онанизма, врач и пациент явно сходно воспринимали патологический потенциал этой темы. Впрочем, по всей биографии пациента видно, как постепенно между переживаниями пациента и советами врача формируется своего рода спираль. Очевидно, врачи внушали молодому человеку страх, а он, со своей стороны, оказался чрезвычайно подвержен их воздействию и без участия родителей постоянно выискивал все новых консультантов, волновавших и тревоживших его. В итоге в нем бурлила фатальная смесь из недетской мудрости и жалости к себе:

«В данный момент мне почти двадцать лет, с самой ранней юности, очевидно, еще с десятилетнего возраста, я страдал от онанизма, во всяком случае я помню, что у меня еще не было семени, когда это расстройство впервые дало о себе знать. Как я до этого дошел, я не помню, меня никто не соблазнял; может быть, наряду с легкой нервной предрасположенностью сыграла свою роль слишком обильная еда. Болезнь приходила часто и интенсивно, сначала ежедневно минимум по разу, в последние годы обычно два-три раза. […] Всякий раз врачи признавали меня здоровым, хотя выглядел я очень грустным, а родители из-за врачебной оценки тоже ничего не замечали. Вместо этого они лишь поощряли вялое и болезненное состояние своего отпрыска лечением на курортах. Так, после прохождения четырехнедельного курса в соляном курорте Ротенфельде под Оснабрюком, я потащился в путешествие по Гарцу до зимы 1899 года, там внезапно стало очень скверно, у меня начались поллюции, которые затем стали повторяться по два раза за ночь. В моем несчастье я прочел про доктора из Берлина, который лечил подобные расстройства по переписке».

Он написал доктору и получил указания, которые были не вполне удобны для молодого человека, живущего в родительском доме: ему нужно было питаться по определенной диете, поддерживать пищеварение клистиром… Он думал, что советы ему, вероятно, помогли бы, если бы он мог «следовать им целиком и полностью», но в реальных обстоятельствах только теперь и началось настоящее возбуждение: «Поскольку я лечился тайком от моих домашних и страстно хотел выздороветь, то делал все очень нервно и многое неправильно». Целых четыре месяца не было дня, чтобы он «был действительно сыт». В конце концов, в сентябре 1899 года он сознался родителям в своем недуге. Об отцовском гневе говорить не приходится. Вообще, по контрасту с тем, как обычно представляют себе традиционный дом священника на севере Германии, в его истории совсем не присутствует гнетущий отцовский авторитет. В ответ на признание родители растерялись и для начала отправили его на целых шесть месяцев в отпуск. Он сам инициировал собственную терапию. В поисках правильного лечения он добрался до Берлина, там он сперва воодушевился кислородными процедурами, однако вскоре с ним случился «сильный рецидив прежнего расстройства», а именно онанизма: «Болезнь приходила ежедневно до пяти раз за день». Для него онанизм уже сам по себе есть болезнь, и она развивается своим чередом, так что сам он ничего сделать не может. Трактуя самоудовлетворение как болезнь, он обставляет это так, будто сам не является активным участником процесса. Отношений с женщиной он, кажется, не искал, хотя очень часто оказывался вне родительского присмотра; о женщинах он вообще не говорит. В его случае онанизм – это часть тотальной зацикленности на самом себе. Общий контекст этой невротической истории на удивление современен и совершенно не отвечает стереотипу «юности в кайзеровской Германии»: покладистое общество всеобщего благосостояния, пышное изобилие терапевтических практик и не более чем тень отцовского авторитета.

Во втором случае перед нами гимназический учитель 39 лет из Гамбурга, не женатый, проживавший у матери и в 1896 году прибывший в качестве неврастеника на пять месяцев в Арвайлер. По его сообщению, он онанировал «с самой ранней юности» до последнего времени; кроме того, в 1882 году вследствие инфекции у него появился «гнойничок» на пенисе, а в 1888 году с ним случилась белая горячка. Однако начало своей неврастении он датировал брюшным тифом, которым он заболел в 1890 году и следствием которого стали тяжелые нарушения пищеварения.

«С того времени он очень внимательно наблюдал за собой, кроме того, с тех пор как его мать, с которой он проживал, заболела меланхолией, много общался с психиатрами и немало узнал от них о таких вещах как неврастения, паралич мозга и наиболее частые причины подобных явлений. Уже давно считал себя неврастеником и боязливо избегал удовольствий и развлечений».

Неврастения выражается у него не в определенных физических симптомах, а в легкой утомляемости и депрессии, и прежде всего в неспособности принять решение о помолвке: «Состояние ухудшилось вследствие чрезмерных упражнений и гимнастики, а еще более вследствие помолвки, которую пациент из-за длительных колебаний и нерешительности очень долго отодвигал». Дело было тем более щекотливым, что невестой в данном случае была дочь директора школы, где он работал. У него было ощущение, что его хотели с ней сосватать; «его сажали за стол напротив нее, и однажды мать сказала: “Доктор И. так плохо спит, ну вот, это моя дочь”». Один из коллег ему предсказывал, что он потеряет место, если в скором времени не примет решение; к тому же он опасался, что «общество выживет его из Гамбурга», если он не женится на дочери директора. Эта напряженная ситуация, очевидно, стала для него острым поводом бегства сначала в болезнь, а затем и в Арвайлер. В Арвайлере врач записывает, что сон пациента «нарушен вследствие сексуального возбуждения». «Вообще создается впечатление, что мысли пациента много вращаются в этой сфере».

Один из психиатров, с которыми он свел знакомство, заподозрил у него «начинающийся паралич мозга». В то время, имея такие страхи, было успокоением знать о себе, что ты – чистый неврастеник, и неврастения твоя является исключительно следствием онанизма. Может, именно поэтому учитель подчеркивал, что он онанировал «с самого раннего детства». Если бы ему очень хотелось избавиться от онанизма, он стремился бы к браку, однако именно этого он избегал. Хотя мысли его были заняты сексуальными фантазиями, он в то же время не чувствовал себя созревшим для брака и боялся, что болен венерической болезнью. Здесь, как и во многих других случаях, онанизм кажется не причиной расстройства, а скорее средством, которое трансформирует разного рода тревоги в неврастению и переводит их таким образом в устойчивое хроническое состояние, которому можно дать название и держать под контролем. Хроническое беспокойство вследствие онанизма и здесь кажется частью ярко выраженной зацикленности на себе и феноменом эпохи, в которой хотя и бушевали страхи перед «рукоблудием», однако же никто не был уверен в характере и степени его пагубности.

Последний пример – из низших слоев общества: в 1909 году холостой сапожник, 24 лет, из берлинского района Шёнеберг отправился в Шарите, где ему поставили диагноз «ипохондрическая неврастения с тревожными аффектами». Он сообщает, что его родители «нервнобольные» и сам он «нервнобольной». Он чувствует себя больным уже два года и страдает от продолжительной головной боли. С прошлого года у него случаются ночные поллюции, иногда 2 раза подряд. Он почти лишился сна; чувствует «зуд в пенисе, но без эрекции».

«По ночам у него возникает ощущение, как будто его мысли отделяются от него и парят в воздухе; это случается, когда он думает о своей нервной болезни. […] Когда он выходит на улицу, его ослепляют огни; если приближаются повозки, он вздрагивает и пугается […]. Тогда он боится потерять рассудок. Не может выносить уличный шум. […] Утомление после работы и в особенности после семяизлияний (sic!); потом сразу приходят печаль и тревога. Он уже не справляется с работой. С тех пор по-настоящему не смеется. Много работал с гомеопатическими средствами».

«Упрекает» ли он себя – спрашивает врач. – «Да». – «За что?» – «Что я не был просвещен об этом прежде, в родительском доме. О половых процессах – мастурбации». Нет никаких указаний на то, чтобы врач развеял его тревоги. История болезни показывает, что страх большого города и нетерпимость к шуму могли в то время переживаться как сопровождающие явления глубокой сексуальной неуверенности, и что такой опыт не ограничивался буржуазным обществом. В этом случае не родители наводят страх перед онанизмом – наоборот, пациент обвиняет их в том, что они его не «просветили». Псевдопросвещение о скверных последствиях онанизма в низших слоях общества кажется в то время еще чем-то новым, не таким, чему бы учили родители. Иначе трудно было бы представить, что курьер из Франкфурта – еще один пациент Шарите в тот же период времени – в юности без всяких помех мог онанировать до 12 раз (см. примеч. 119).

Панический ужас перед «рукоблудием» идет из XVIII столетия. В течение XIX века страх перед онанизмом явно вышел далеко за пределы медицинских и педагогических кругов. Этот процесс до сих не получил удовлетворительного объяснения, да и потребность в его объяснении еще не осознана. Ветхий Завет с его проклятиями в адрес Онана ничего не объясняет, враждебность к сексу викторианской эпохи в общей ее форме принадлежит к царству легенд, а таких обвинителей онанизма как Тиссо[134]134
  Тиссо Самюэль Аугуст Андре Давид (1728–1797) – швейцарский врач. В своей популярнейшей книге о мастурбации (1759) доказывал вред от растраты семени.


[Закрыть] в конце XIX века уже давно нельзя было цитировать. С позиций материалистической медицины модерна разницы между онанизмом и половым сношением в воздействии на организм, собственно, быть не могло. Живучесть и распространение фобии вряд ли можно было бы объяснить, если бы онанизм во всей полноте своих одиноких фантазий не был так подвержен тревогам. Между медицинской литературой и живым опытом был явно запущен фатальный взаимообмен: об этом свидетельствуют многие сообщения пациентов.

Здесь нужно вспомнить одну очень простую вещь, а именно, что со второй половины XIX века, когда повсюду стал доступен дешевый каменный уголь и холод уже не вынуждал людей тесниться друг к другу, телесная дистанция между людьми выросла как никогда прежде. Только теперь, когда все больше молодых людей стали спать в одиночку, мир онанических фантазий мог широко развернуться и обрести свою тревожную навязчивость. В то же время сексуальная фантазия стимулировалась с другой стороны. Благодаря общему увеличению телесной дистанции между людьми, сокращение этой дистанции в сексе приобрело черты чего-то экзотического и даже извращенного, что еще больше будоражило и возбуждало фантазию. В то время, когда люди еще постоянно и с головы до ног были упакованы в одежду, представление о голой коже несло в себе мощный заряд, что трудно постичь сегодня. Одиночество онанизма позволяло разыгрывать такие фантазии без всякого предела и стимулировать их в повышенном темпе. Молодой человек невольно доходил до границ своей потенции и переживал фрустрацию, которая разрушала весь мир фантазий и оставляла после себя нервозное бессилие, знакомое многим неврастеникам.