Текст книги "Калигула или После нас хоть потоп"

– Ты сделаешь то, о чем я прошу?

– Нет, господин. Не сделаю, – твердо произнес Фабий. – Не могу. Я теперь вижу некоторые вещи иначе, чем раньше. Я был на волосок от смерти.

В таком положении человек понимает, кто он таков, понимает, что жизнь – это не фарс. Теперь я держусь тех же взглядов, что ты и твой уважаемый отец. Если бы я потребовался тебе для такого дела, то к твоим услугам, господин…

В красном тумане несмываемого позора Луций с ненавистью запомнил слова Фабия. Ледяным тоном он закончил разговор:

– Ну хорошо. Посмотрим!

И с величавым достоинством удалился.

***

Калигула встал. Он уже побывал в руках массажистов, банщиков и парикмахеров. Теперь на нем застегивают золотой панцирь, на котором изображен Гелиос на колеснице.

Макрон наблюдает. С форума сюда доносился шум толпы. Макрон раздвинул занавески. Море голосов гудело:

– Слава Гаю Цезарю, сыну Германика!

– Ты слышишь, дражайший?

Калигула был еще в полусне, голова у него трещала, но он все слышал и самовлюбленно улыбался. Макрон потирал руки.

– Хорошая была идея: приказать, чтобы в сенатских ведомостях поместили сообщение о болезни Тиберия, а? Отличная идея! Теперь настроение в Риме перед тобой как на ладони!

Мутными от кутежей глазами Калигула посмотрел на Макрона.

– Спасибо тебе, дорогой Невий. Мой народ получит чего хочет… – Он намеренно сделал паузу. – Если Макрон в решающую минуту докажет свою верность…

– Клянусь щитом Марса! – поднял правую руку Макрон.

Калигула моргнул:

– Эта минута уже недалека… Ты полагаешь… ты веришь?

– Себе я верю всегда, – спокойно сказал Макрон.

Но Калигула спокоен не был. Голос его дрожал:

– Нам бы уже пора…

– Все готово, господин мой. Наши лошади и свита.

– Как… как… нет, ничего, – пробормотал Калигула. – Едем!

Он резко вскочил:

– Я хочу, чтобы все поскорее кончилось. Пошли!

Макрон кивнул.

Ворота дворца распахнулись, два всадника неслись карьером, за ними – конные преторианцы. Луций как раз приближался к воротам.

– Мой Гай! – крикнул он.

Лошадь Калигулы пронеслась мимо. Калигула заметил Луция, но не остановился.

Макрон на ходу дружески кивнул Луцию.

– О Гай! Боги! Ты слышишь? – кричал Луций, но его слова потонули в грохоте копыт.

Глава 34

Удивительные вещи происходили в те дни, когда Тиберий решил вернуться в Рим.

На соррентском побережье у Скотолы внезапно появилась стая саранчи. На другой день утром виноградники около Геркуланума покрылись снегом. Ночь спустя содрогнулась земля-и каприйский маяк рухнул.

Император был суеверен с малых лет. Но навязчивое желание вернуться в Рим побороло страх перед плохими предзнаменованиями.

– Почему, почему мне хочется во что бы то ни стало вернуться, Фрасилл?

Ты говоришь: констелляция звезд этого не рекомендует. Предзнаменования также меня предостерегают. Разум мне говорит, чтобы я не вступал в Рим.

Меня одинаково ненавидят и стар и мал. Скажи мне, Фрассил, какие силы пробуждаются в человеке, когда он хочет вопреки всему добиться своего?

Фрасилл, в желто-красной мантии, какую носят восточные маги, смотрел на беспокойное море и молчал.

– Хочу ли я спустя одиннадцать лет вдохнуть гнилой воздух Рима? Хочу ли снова посмотреть на дорогу, по которой я возвращался в триумфе на Капитолий? Или я хочу вернуться в места, где прожил с Випсанией несколько счасливых минут? – Он склонил голову и понизил голос:

– Скажи! Почему?

Ты, вероятно, это знаешь!

Фрасилл пожал плечами и ответил вопросом на вопрос:

– Почему изгнанник стремится вернуться на родину? Почему перелетные птицы через моря и горы возвращаются в свои гнезда? Почему путник спешит туда, откуда он вышел? Почему человека снова и снова притягивает пропасть, над которой у него закружилась голова?

Оба старца замолчали.

***

На следующий день, за четыре дня до мартовских ид, во времена консулов Гнея Ацеррония Прокула и Гая Петрония Понтия, император с небольшой свитой приплыл в Мизен. Сел в носилки, которые сопровождала конная стража. Следом за ним повозки с рабами и всеми вещами императора. На особой повозке везли в разукрашенной клетке императорского ящера.

Процессия, сопровождаемая преторианцами, направлялась по Аппиевой дороге к Риму. Было душно. Тяжелые тучи тянулись по горизонту, закрывая солнце. Император в носилках вспотел. Ежеминутно он откидывал занавески и смотрел, как пейзаж вдоль дороги медленно уплывает назад, хотя рабы сменяются каждый час и очень торопятся. Императору кажется, что они нарочно тащатся так медленно. Что нарочно сдерживают ритм. Он нервно дергает шелковый шарф, со злобой вонзает в него зубы. Ругается, угрожает, бросает рабам – он, старый скупердяй, – золотые, чтобы они до наступления вечера достигли ворот Рима.

Нигрин, гонец Сервия, спешащий на Капри с паролем смерти, встретил императорскую процессию. Гонец не имел понятия о том, какое сообщение он везет, о чем идет речь, он знал только пароль, который должен был передать. Завидев процессию, он спросил о центурионе Варе, командире личной охраны императора, и узнал, что тот остался на Капри. Пришпорив пятками коня, Нигрин поскакал дальше…

Выше человеческих сил было то, чего требовал император. Носильщики не добрались вовремя.

Наступила ночь, и император, видя тщетность усилий, приказал остановиться у седьмого мильного столба и на невысоком пригорке у дороги разбить палатки. Он не хочет входить в город ночью как хищный зверь, пришедший за добычей. Он войдет утром, днем, во всей своей славе, с Калигулой и Макроном, которые едут ему навстречу из Рима. Вскоре они появились и сами. Приветствовали императора с исключительной учтивостью.

Шпионы Сервия, следящие за Калигулой от самого Рима, были удивлены, узнав, кто разбил лагерь перед городом, и скрылись во тьме. Один из них во весь опор полетел сообщить Куриону, что император у ворот Рима.

Император стоял на пригорке. Над городом расплывался желтый свет, отраженный в небе от факелов на форумах, храмах и дворцах. Под этой желтизной бесформенным призраком застыла черная громада Рима.

За спиной императора стояли Калигула и Макрон. Они думали об одном и том же, но каждый по-своему.

Макрон смотрел на императора. Высокую фигуру в плаще удлиняла тень. Он казался еще выше. Заслоняет. Мешает.

Калигула смотрел на Рим. Он смотрел на город, как будто между ним и Римом не было никого…

Духота к ночи усилилась, но император дрожал от холода и зябко кутался в плащ. Он стоял неподвижно, он не мог оторвать глаз от силуэта города, медленно расплывающегося в темноте. Он тяжело опирался о палку, будто после долгого бега, и задыхался от противоречивых мыслей. Злые предзнаменования снова всплывали в мозгу: стая саранчи, снежный буран, рухнувший маяк. Предсказания Фрасилла и его совет: не возвращайся! Все становится ему поперек дороги, все ему мешает, предостерегает, препятствует, но он бросается бездумно, нетерпеливо, дико, давит, торопится, он должен идти, он не знает почему, но должен, какое-то чувство его гонит, бешеное желание растет, душит его, разрывает его нервы, кровь в его жилах кипит, это лихорадка, это безумие, но он должен снова увидеть любимый Рим, еще один раз его увидеть, в последний раз…

Всего только семь миль. Его сон становится действительностью. Его желание осуществляется. До Рима рукой подать. Завтра он войдет в ворота.

Что ожидает его в городе?

В это время на колени перед императором упал его любимый слуга, волноотпущенник Ретул.

Он бился головой о землю и от страха стучал зубами:

– Мой господин, благородный император, боги тому свидетели, что это не наша вина: твой ящер погиб. Господин, смилуйся, это не наша вина!

Император взял факел из рук Макрона и вошел в палатку, Калигула и Макрон последовали за ним. Ретул и три раба, которые в течение нескольких лет заботились об отвратительном животном, рухнули на колени.

В окованной серебром клетке лежал дохлый ящер. Тучи муравьев покрывали его и глодали падаль. Тиберий смотрел на это потрясенный. Его амулет на счастье. Муравьи набросились на ящера. Они впиваются в его чешуйчатый панцирь, грызут, так что слышен хруст.

Император затрясся: его бил озноб и одновременно ему было душно. Это ожидает меня в Риме! Что теперь? Желание увидеть Рим столкнулось с желанием жить. Судьба ему указывает, что не пришло еще его время, она еще не желает его смерти. Она предостерегает его. Император еще хочет жить.

Желание жить сильнее. Сегодня неподходящее время для возвращения в Рим. Но оно придет. Оно придет! Придет! О мой дорогой Фрасилл! Это страшное предзнаменование было последним в цепи плохих примет.

Тиберий выпрямился. В нем пробудилась давнишняя энергия вождя. Он указал на Ретула и трех других рабов:

– Каждому по сто ударов. Ретулу двести.

– Господин! Смилуйся! – запричитал Ретул. – Мы не виноваты – мы погибнем…

Император не слушал и приказывал дальше:

– Макрон, распорядись, чтобы сняли палатки. Я возвращаюсь на Капри.

Торопись!

Преторианцы быстро свернули палатки, в ночи слышались крики истязуемых.

Вскоре императорская процессия повернула обратно. Шпионы Сервия шли за ней по пятам.

Император ночевал в своей вилле за Таррациной и на другой день после захода солнца приблизился к Путеолскому заливу. Перед Байями Тиберий вышел из носилок и сел на коня.

Был день мартовских ид, восемьдесят один год назад в этот день погиб под кинжалами Гай Юлий Цезарь.

Император все больше дрожал от озноба и во время езды плотнее кутался в пурпурный плащ.

Сегодня словно все сговорились против него, и море так разволновалось, что невозможно переправиться на Капри. Он решил переночевать в своей вилле, которую когда-то на мизенском берегу поставил расточительный Лукулл. Ему не хотелось быть одному с Калигулой и Макроном. Он вспомнил, что Сенека недалеко, в Байях. И сказал Макрону:

– Передай Сенеке, пусть придет со мной поужинать!

Ванна освежила императора. У него поднялось настроение, озноб прекратился после чаши горячего вина. Император почувствовал прилив сил, в нем снова пробудилась вера в себя. Он все-таки вернется в Рим!

Опираясь о палку, он вошел в ротонду малого триклиния и осмотрелся.

– За ужином нас будет больше, чем я думал, – сказал он с усмешкой, указывая палкой на двенадцать мраморных статуй главных богов, которые полукругом стояли вдоль стен. На темно-синем фоне занавесей, которые в приглушенном свете казались черными, белые тела богов и богинь ослепляли.

За императорским креслом в железной корзине горели желто-коричневым пламенем древесные угольки.

– Вы приказали для меня затопить? – заметил император иронически. – Вы отравляете мне последние дни. Стоит ли так стараться из-за старика, смотрящего в могилу.

Калигула наклонил шишковатую голову и сказал раболепно:

– Дедушка, мой дорогой, как ты можешь…

– Ты на пиру в Риме напился как свинопас. Эта шишка на лбу у тебя от пьянства. Молчи! Я знаю. Эх ты, ничтожество, даже пить не умеешь!

Император откинул портьеру и вышел на балкон. Его свита осталась в триклинии.

– Император хочет побыть в одиночестве, – сказал Макрон.

– Кто-то ему уже проболтался об этом пиршестве, – заметил Калигула, испытующе глядя на Макрона.

– Не меня ли ты подозреваешь? – возразил задетый за живое Макрон и тихо добавил:

– Ты же знаешь, что я твой человек, господин.

– На балконе холодно. Тебе не следовало бы там задерживаться, – заметил Харикл.

Только Фрасилл, которого сам император пригласил поужинать с ним, молчал. Все затихли в ожидании. Калигула не выспался и громко зевал.

Император глядел с балкона на море. Спускались синеватые сумерки.

Зелено-желтая, мертвая серость напомнила ему самый печальный день его жизни. Сад его дома на Эсквилине погрузился именно в такие синеватые сумерки, когда прибыл гонец от Августа. Отчим писал ему, что приказал развести его с Випсанией, которую Тиберий любил всем сердцем. Старая боль внезапно ожила в нем. Она росла от бессильного гнева, оттого что ему не удалось вернуться в Рим.

Однако еще есть время. Он растопчет этот муравейник начисто. Он страшно отомстит этой тысячеглавой гидре! За всю жизнь, за десятки лет страданий.

На всех падет моя месть. Только дайте мне время, боги! Он повернулся и вошел в триклиний.

Сенека уже был там.

– Здравствуй, Анней! Ты действительно живешь недалеко.

– Желание любимого императора для меня закон…

Тиберий нервно махнул рукой. Любимый император! Фи! Не нравится мне это.

– Мудрец считает разумным склонять голову перед властелином? Я считаю это неразумным, если речь идет о властелине, у которого есть голова на плечах. Разве не так? Вот, дорогие, еще один повод, чтобы наговорить мне комплиментов. Ну, достаточно. Что делает повар? Спит? Он хочет уморить нас голодом?

И в эту минуту появились рабы, разносящие блюда с едой. Макрон ждал, когда император начнет есть. Потом взял из блюда кусок жареного свиного вымени, зажевал, зачавкал. Император, посмотрев на Сенеку, прищурил глаза, словно говоря: ну и мужик! Макрон, ничего не замечая, продолжал чавкать, тыльной стороной руки вытирая жир, стекающий по подбородку, и сообщал новости из Рима. Издали приглушенно звучали арфы.

В другое время Тиберий прислушивался к тому, что говорил Макрон. Эти сообщения вносили в его одиночество биение жизни. Сегодня он слушал Макрона одним ухом, другим прислушивался к звукам арф, ел мало, как всегда, и молчал. Сенека, заметив, что Тиберий не интересуется россказнями Макрона, спросил императора о здоровье.

Тиберий чувствовал, что по его жилам растекается необычайное тепло. Это было приятно. Хорошо и легко думалось.

– Отлично, мой дорогой. – ответил император и продолжал словами Сенеки:

– Я провожу дни в ожидании ночи, а ночь, – в страхе перед рассветом. А как ты?

Сенека нахмурился. Посмотрел на императора и сказал уклончиво:

– Я хотел в Байях спокойно поработать, но мне это не удалось.

Сообщение о насильственной смерти Кассия Севера выбило меня из колеи…

Император ударил кулаком по столу. Его глаза зло вспыхнули.

– Что ты говоришь? Кассий Север? – Ив гневе он обратился к Макрону:

– Это снова твоя работа?

Макрон вскочил и начал оправдываться. Император понял, что он не лжет.

– Кто же тогда его убил?

– Кто бы это ни сделал, – сказал дерзко Калигула, – он сделал хорошее дело. Дед, ты сам должен был давно заставить его замолчать.

Тотчас, как появилась его хроника. Разве тебе безразлично, что он твою мать изобразил кровожадной, властолюбивой фурией, убивающей каждого, кто стоял на ее или твоем пути?

– Замолчи! – возмутился император. Убийство старого приятеля Августа претило ему. Однако он чувствовал, что Калигула в одном прав. Север изобразил Ливию в таких черных красках, что на весь род Клавдиев легла тень. И он сказал гордо:

– Такие способы запрещены. Судить виновника, да. Но нанимать убийц?

Позор. Расследуй это, Макрон, и сообщи мне. Над чем работал Север?

Ответил Сенека:

– Я встретил Кассия недавно в Риме. Он рассказал мне, что пишет трагедию. Очень жаль…

– О чем? – спросил император.

– О тиране…

Возмущение императора обрушилось на Сенеку:

– О тиране. Против тирана! Точно так же, как ты. Все пишете пьесы против какого-то тирана! А где он? – Голос его срывался. – Не против меня ли это направлено? Скажи правду!

Сенека побледнел. Отблески горящего угля красными пятнами легли на его молочно-белое лицо.

Калигула не удержался:

– Это сейчас модно. Сегодня каждый пишет против тирана.

– Сжечь. Все это сжечь! – заорал Макрон.

– Нет, нет, – поднял руку Сенека:

– Ради всех богов, только не это.

Книга превратится в пепел, а с ней и великие, никогда не возместимые ценности…

Тиберий прервал его:

– Тебе жаль книг наших летописцев Корда и Лабиена? Тебе недостает этих памфлетов о моей семье? Разве кто-нибудь имеет право копаться в личной жизни моей матери или моей?

Сенека собрал все свое мужество:

– Ты не должен был сжигать книги Корда, Лабиена и Севера, благородный.

Ты сам написал сенату: "В свободном государстве дух должен быть свободный". А хорошая книга имеет цену человеческой жизни. – И тихо досказал:

– В конце концов, идеи нельзя сжечь – они не горят… Все равно эти книги кто-нибудь спрятал. Я на твоем месте разрешил бы их переписать…

Четыре пары глаз посмотрели на Сенеку с удивлением. Почему он играет в такую опасную игру?

Но император внезапно притих. Посмотрел на лицо мраморного Аполлона, скользнул взглядом по совершенным чертам божественного лица и иронически кивнул головой Калигуле:

– Запомни это, Гай. Я все оставляю наследнику. Пусть он проявит себя мудрым властелином, лучшим, чем я. – И без иронии, жестко добавил:

– Я уже ничего менять не буду. Пусть меня боятся, только пусть слушаются.

В тишине потрескивали фитильки светильников. Зашелестела сползшая в железной корзинке кучка сгоревших углей. Афина Паллада внимательно смотрела на Тиберия, и император переводил глаза с богини на Сенеку. Ему было жарко. Он поднял чашу, возлил в честь властительницы мудрости и отпил сам. Потом приказал вынести корзину с древесным углем.

– Спасибо за твоего "Тиэста", Анней. Я прочитал. – Он смешно искривил рот:

– Снова против тирана. А как же иначе? Тиран Тиэст, снедаемый страхом и манией преследования. Он жесток, его жестокость – оборотная сторона страха. – И, оглядев лица, на которых снова появилось выражение испуга, засмеялся:

– Не обо мне. Я говорю о Тиэсте, мои милые. Когда трагедию покажут на сцене?

Сенека пожал плечами.

– Думаю, не так скоро. Для сцены придется основательно переделать.

– Кого бы ты хотел видеть в роли Тиэста? Апеллеса?

– Конечно, Апеллеса. Но меня просил об этой роли… – Сенека остановился, но все же решил продолжить:

– Меня просил об этой роли Фабий Скавр, говорил, что давно мечтает о такой роли, а благодаря твоему великодушию он бы мог… Я думаю, что он справится. Когда-нибудь это будет великий актер…

– Но еще больший бунтарь, – вмешался Тиберий и потом задумчиво добавил:

– Я хотел бы посмотреть на его Тиэста.

– Моя пьеса тебе понравилась, государь?

Тиберий покачал головой:

– Прикажи замолчать арфистам, Макрон. – И к Сенеке:

– Есть нечто, что меня удивляет во всех твоих трудах. Словно по земле, где живут твои герои, прошла чума. Фатум, который имеет столько обличий, у тебя имеет только одно лицо: понурое, безликое, невыразительное…

Император против своего обыкновения говорил очень быстро. Его ирония то угасала, то взлетала, словно языки пламени:

– Ты часто выступаешь против эгоизма. И в своих пьесах борешься с эгоизмом. Я размышлял об этом. Послушай: я хочу сохранить свою империю.

Сенаторы и всадники-республиканцы заботятся о своих прибылях. А ты, ты тоже хочешь своего: ты не хочешь волноваться. Кто из нас эгоист, мудрец, ты, провозглашающий: кто хочет жить для себя, должен жить для других?

Подожди, дай мне досказать. Говорят, я эгоист, вижу все в черном свете.

Хорошо, у меня есть основания для этого, ибо на пути к своей цели я встретил горы препятствий. Но почему в черном свете видишь все ты, господин над собой, ты, утверждающий, что настоящее наслаждение – это пренебрегать наслаждениями? Ты, который может жить в своем почетном спокойствии и оградиться от всего мира? Откуда в тебе, философ, такое море пессимизма, такая лавина пессимизма?

Император говорил как в бреду:

– Твоя мораль – это мораль убийцы. И знаешь почему? Ты имеешь большое влияние на людей. Большее, чем я, большее, чем боги. Сегодня целый Рим подражает тебе, однако в отличие от тебя – без последствий. Весь Рим вслед за тобой занимается ораторством. Какое влияние будут иметь твои трагедии? Потеря вкуса к жизни: самоубийства как эпидемия. Это хорошая мораль, мой Сенека?

Тиберий закашлялся.

Калигула делал все, чтобы внимательно слушать. Он, который в последнее время видит себя римским императором, хочет он этого или нет, выглядит ничтожеством в сравнении с Тиберием. Его мысль не в состоянии следить за мыслями старца и тем более их понять. Зависть, чувство неполноценности перерастает у него в ненависть: долго ли еще?

Сенека дождался, когда приступ кашля у Тиберия прошел, и сказал:

– Я не могу отвечать за то, что в моих трагедиях отражается наша жизнь. Если самым сильным чувством нашего времени является страх, должен быть страх и в моих пьесах. Я не могу этого видеть иначе…

– Ты даешь силу этой сенаторской сволочи пассивно или активно сопротивляться мне, императору, – сказал, нахмурившись, Тиберий. – Ты говоришь о конце света…

– Да, – перебил Сенека императора, – я ясно говорю, что конец света будет наказанием человечеству за его развращенность.

– А тиран, конечно, самый развращенный из всех, – добавил Тиберий, глаза его сверкали, он с нетерпением ждал ответа философа.

– Тиран – несчастный человек, – сказал Сенека медленно. – Раскрой душу тирана, и что ты там найдешь? Она разбита, растоптана, разорвана жестокостью и похотью, измучена страданиями, которым нет конца…

– Измучена страданиями, которым нет конца. – повторил император тихо.

Да, ему это знакомо. Он это пережил. Ему показалось, что перед ним разверзлась бездонная пропасть страха и он стремительно падает в нее.

Он побледнел, ловил воздух посиневшими губами. Попытался встать. И не смог. Попытался что-то сказать. Изо рта его вырвался прерывистый хрип. Он схватился руками за горло. Глаза начали вылезать из орбит. Он задыхался.

Терял сознание, голова его поникла.

Фрасилл испуганно вскрикнул. Все вскочили. Одни в испуге, другие с надеждой.

Харикл с помощью Макрона уложил императора на ложе, освободил ворот платья и сделал несколько движений руками, чтобы возвратить ему дыхание.

Он приказал принести воды, и Фрасилл смочил ею виски императора.

На крик Фрасилла сбежались рабы, которые теперь стояли возле статуй богов и молча смотрели. Калигула внимательно следил за стариком и думал про себя: уже? Сейчас? А вытаращенные на Макрона глаза спрашивали, не наступила ли подходящая минута.

Макрон стоял, расставив ноги, как человек, который решился или помочь, или добить. Но боялся перед столькими свидетелями.

Врач продолжал делать искусственное дыхание. Некоторое время спустя кровь прилила к лицу Тиберия. Сознание постепенно возвращалось. Император медленно приходил в себя.

***

Сенатор Сервий Геминий Курион сидел в таблине своего дворца и, как предполагал Луций, готовил речь, которой он в сенате возвестит о падении империи и провозглашении республики.

Номенклатор объявил о приходе сенатора Ульпия, и Сервий приказал провести его.

Ульпий сидел напротив друга. Щеки худого, высокого старика, обычно желтые, были в эту минуту серыми.

– Я только что видел. Сервий, как твой сын шел на Палатин. Наверняка к Калигуле. Ты не знаешь, почему именно в тот момент, когда он должен быть со своими солдатами, он идет в стан неприятеля?

Сервий не шевельнулся. Только сердце забилось сильнее и потемнело в глазах. Его сын. Его единственный сын. Последний Курион. Он с мольбой протянул руки к Ульпию:

– Мой Ульпий, я не знаю почему. Не суди несправедливо, ведь мы не знаем, может быть, он кого-нибудь разыскивает во дворце… – Говорил он тихо, страстно защищая сына. Но голос его перерастал в отчаянный крик, цепляясь за последнюю надежду:

– Я не верю! Ведь это же мой сын!

Ульпий молчал. Он смотрел на друга печальными серыми глазами и твердо сказал:

– Если бы он шел с нами, то был бы в эту минуту на Марсовом поле, а не на Палатине!

Сервий опустился в кресло. Из глаз его текли слезы. Лучше потерять единственного сына, чем узнать о его измене. Но это невозможно, уговаривал он себя. Этого не может быть. Тогда земля перестала бы быть землей. Тогда солнце должно было бы упасть на Рим и сжечь его. Нет, нет, нет! Мой сын не может предать родину! Но где-то внутри шевельнулось сомнение.

Ульпий читал текст речи, приготовленной для сената: "Мы устранили тирана, уничтожившего свободы римского народа. Это сделали мы, верные защитники республиканской чести, которую мы почитаем больше собственной жизни…"

Сервий следил за взглядом Ульпия, видел, что он читает, и дрожал всем телом, не в состоянии произнести ни слова, не в состоянии даже думать.

Номенклатор постучал:

– Твой гонец, господин…

По безвольному движению руки Сервия в комнату вошел мужчина, покрытый дорожной пылью, усталый от быстрой езды, в глазах его читалась боязнь передать плохую весть. Он растерянно смотрел на Ульпия.

– Можешь говорить, – велел Сервий.

– Мой господин, мы ехали следом за Калигулой и Макроном, у седьмого мильного камня на Аппиевой дороге наткнулись на лагерь к которому те присоединились…

– Какой лагерь? – спросил Ульпий.

– Преторианцы, гвардия. "Император стоит у ворот Рима" – так нам сказали. Мы не поверили, подошли ближе к лагерю и при свете факелов увидели его. Что нам делать дальше, господин?

Сервий молчал. Потом сказал гонцу:

– Ничего. Возвращайтесь все обратно.

***

Император смотрел из-под прикрытых век. Читать по лицам людей было его любимым занятием.

Он читал: лицо Калигулы – обманутые надежды. Макрона – ненависть, Харикла – гордость, что ему удалось воскресить императора, Сенеки – облегчение, что император не умер в его присутствии, Фрасилла – напряжение, которое после первого вздоха Тиберия сменилось радостью.

Старый император тронут. Посмотрите! Фрасилл уговаривал меня не возвращаться в Рим, он и сейчас боялся за мою жизнь и весь сияет, что я остался жив.

Он поднял веки и улыбнулся астрологу. За Фрасиллом стояли рабы. Он видел их. Всю свою жизнь он не обращал на них внимания, не замечал их.

Сегодня он словно увидел их впервые. В глазах всех рабов было бесконечное равнодушие, холод, пустота. Император – не император, человек – отродье паршивой суки, все равно, все одинаково, пусть уходит, пусть околевает, что нам до этого?

Не обращая внимания на ликование своих гостей, не слушая их проявлений радости, он закричал:

– Гордин, воды!

Гордин, самый старший из рабов, поспешил выполнить приказ. Он подал императору чашу на серебряном подносе.

Гордин служит мне уже пятьдесят лет, и я ни разу не приказал его выпороть, сделал его надсмотрщиком. Старец внимательно приглядывается.

Глаза раба смотрят на него: холод, пустота, равнодушие, страшное, оскорбительное равнодушие.

Римский император, тиран и деспот, перед которым дрожат колени у царей, воспринял равнодушие своих рабов как тяжелую несправедливость.

– Вон! – хрипло закричал император. – Все рабы вон!

Гости взволнованно поднялись.

– Что это значит? Он сошел с ума!

Император скрипел зубами:

– Собаки, собаки, проклятые собаки. – Он повернулся к столу. – Что вы на меня уставились? О ком я говорю? – И он улыбнулся. – Совсем не о вас. О рабах говорю. Бесчувственные собаки. Но почему я разозлился? Ведь это не люди, скот. хуже, чем скот…

Сенека уважал старого императора. Точнее говоря, старого вояку, удачливого командующего и хорошего хозяина. Он знал, что Тиберий, как и все римляне, практик и не любит теории. Для Сенеки же главное – принципы, в нем соединены философ и правовед. Сейчас слова императора противоречили его взглядам и убеждениям. Он тихо, но настойчиво подал голос:

– Прости меня, благородный император, но я с тобою не согласен. Рабы такие же люди, как и мы… – Тиберий мрачно молчал.

Макрон, сын раба, а сегодня большой господин, оскорбленно поднял брови.

Калигула хрипло рассмеялся и процитировал Марка Теренция Варрона:

– Средства труда делятся на три части: орудия говорящие, издающие нечленораздельные звуки, и орудия немые; к говорящим относятся рабы, к издающим нечленораздельные звуки – волы, к немым – телеги. Не люди, а говорящие орудия, мудрый Сенека.

Философ помрачнел. С каким удовольствием отделал бы он этого хомяка, но будучи человеком осторожным спокойно сказал:

– Принцип против принципа, мой Гай. По мнению философов-стоиков, все люди равны. Это и мое убеждение.

– Позор! Отвратительно! Оскорбительно! – кричал Калигула.

Тиберий обратился к Хариклу и Фрасиллу. Ему хотелось знать мнение ученых-греков.

– Мы чужеземцы, мой император, – уклонился Харикл. – И нам не следует здесь…

– Мы, – сказал Фрасилл, когда врач замолчал, – мы, греки, люди чувств. Еще наш Платон высказывался об идеальном государстве, в котором господствует человечность и справедливость…

– Разве ваша Эллада так совершенна? Существует ли в ней эта человечность и справедливость? – насмешливо взвизгнул Калигула.

– Нет, – тихо ответил Фрасилл. – Теперь нет. С приходом римлян у нас все изменилось…

– Все империи держались на рабстве, – оправдывался Калигула. – Империя фараонов, Хаммураппи, Навохудоносора, персидского Дария, карфагенская империя, империя Александра Великого…

– Но что стало с этими империями? – воспользовавшись паузой, прошептал Сенека.

Страшная тишина воцарилась в триклинии после этих слов. Так дерзко предсказывать будущее Рима? Тиберий почувствовал, как жар заливает его тело, грудь, шею, голову. Несокрушимой волей он поборол слабость и внимательно посмотрел на философа.

– Ты великодушен, мой Сенека, – заметил он язвительно, – если относишь Рим к империям, пришедшим в упадок. – В словах императора послышался гнев. Но внезапно Тиберий изменил тон:

– Эти империи погибли из-за своих врагов, мой милый, разве не так?

– А разве у Рима нет врагов? У него их больше, чем некоторым кажется, – заметил Сенека.

– Варвары на границах? – спросил император.

– Да, – согласился философ. – Но еще больше он сам себе враг.

В ответ на вопросительный взгляд императора Сенека продолжал:

– Рим, когда-то свет во тьме. когда-то народ над всеми народами, честный и твердый, изменил своим идеалам. Продал честь и героизм за наслаждения. Золото, словно рабские цепи, висит на его ногах. Блеск на поверхности, внутри гниль и ветхость. Это второй яд в теле Рима.

– А его третья болезнь – ты, ясновидящий Гиппократ?

Сенека скептически покачал головой:

– Как мы можем узнать, чем мы больны, если нам даже невдомек, что мы больны? Я думаю, мой господин, что мы гибнем потому, что сильный и слабый ненавидят друг друга и что эта ненависть день ото дня растет. Я думаю, что неслыханная гордость, грубое распутство и животные страсти римских богачей, хотя и ведут Рим к гибели, еще не являются его главной болезнью…

– Договаривай, что ты хотел сказать!

Сенека посмотрел в упор своими бледными глазами в горящие глаза старца и, глубоко вздохнув, произнес:

– Рим болен тем, что римский исполин стоит на ногах рабов.

Наступила тишина. Картина была точной и правдивой. Все. чем похваляется Вечный город и вся империя, построено руками рабов. Это знает каждый.

– Это самая главная опасность, – добавил робко Сенека.

Император рассердился:

– Самая главная опасность – это лицемерие. И твое, Сенека! А не твои любимые рабы!

Сенека огляделся, нет ли рядом рабов. Потом понизил голос и продолжал: