Текст книги "Калигула или После нас хоть потоп"

Император лично примет участие в суде.

Сенаторы восторженно приняли императорский приказ.

– Хотя наш великодушный император, следуя в данном случае закону об оскорблении величества, мог сам назначить наказание провинившимся, он желает, чтобы они предстали перед судом, члены которого будут избраны из сенаторов, и чтобы сочинителю "Фаларида" Фабию Скавру была предоставлена возможность защищаться, как предусматривает это римское право. Итак, пусть сенат решит, кто станет, либо добровольно, либо вынужденно, patron ex offо[63]63
  Назначенный защитник (лат.).


[Закрыть], который будет защищать Фабия Скавра. Главным истцом в этой тяжбе об оскорблении… о государственной измене император назначил меня.

Луций кончил.

Поднялся консул Понтий.

– Трудно ожидать, что кто-нибудь по своей воле захочет защищать изменника. Поэтому, прежде чем мы сами назначим защитника, я исполню формальность, спрашивая, есть ли среди сенаторов человек, который хочет защищать Фабия Скавра?

Консул запнулся и вытаращил глаза. Над рядами кресел поднялась единственная рука. Собрание сенаторов взволновалось; это невероятно, невозможно! Но рука была поднята, и это была рука Сенеки.

– Ты погубишь себя, безумец! – зашептал сзади сенатор Лавиний.

Сенека встал, он был бледен. Он оперся дрожащими руками о спинку стоящего перед ним кресла, откашлялся и в мертвой тишине проговорил:

– Я знаю, что эту обязанность вы все равно возложили бы на меня, адвоката плебеев, как меня называют, ибо я и раньше защищал нескольких ремесленников. Я спешу предупредить ваше решение и вызываюсь сам.

Собрание сенаторов застыло в нерешительности. Что делать? Соглашаться?

Протестовать? Из неопределенности их вывел смех. Смеялся дядя императора Клавдий. На вопросительный взгляд Луция он ответил присущим ему шутовским тоном:

– Угадал, а? К-кому еще мы м-могли бы п-поручить это, как не нашему Сенеке? Оратору из ораторов, а?

Напряжение ослабло. Сенаторы зашевелились, ожили, некоторые даже заулыбались. Великолепный будет поединок. Сенека против всемогущего Луция Куриона, своего бывшего ученика. Кто ж из них окажется победителем?

Понтифик Юпитера Капитолийского возжег на алтаре жертвенный огонь, прося у богов всех благ для императора Гая Цезаря. Благовонные травы и пшеничные колосья были хорошо высушены, высеченная искра легко воспламенила их, сначала крошечный, как детский мизинец, огонек разгорелся. Дым поднимался прямо вверх.

Понтифик воздел руки и торжественно провозгласил. что видит в огне благое знамение для императора.

Сенаторы стремились и для себя увидеть в огне что-нибудь приятное.

Луций Курион тоже усматривал в пламени добрый знак для своих честолюбивых замыслов. И лишь Сенека смотрел выше, поверх алтаря; он видел, что дым собирается под сводами храма и осаждается на стенах серовато-зеленой плесенью. Сенека в знамения не верил.

Глава 56

Склонив голову, вошел Фабий в огромное помещение базилики Юлия. Ни белизна мрамора на шестидесяти могущих арках, расположенных двумя рядами, ни море света, через окна вливавшееся внутрь, не лишили ее строгости и холодной деловитости: вчера – биржа, сегодня – зал суда.

Фабий на мгновение поднял глаза от пола, выложенного мелкой мозаикой, в эту высь, а потом смотрел только прямо перед собой. Зал был полон неподвижных белых тог, восседавших в мраморных креслах. Он не различал лиц. Его провели между кресел на место для обвиняемых, два стражника с мечами в руках встали за его спиной. Кто-то подошел и снял с него кандалы.

Он огляделся. Около него сидело несколько присяжных судей, за ними сенаторы и шеренги преторианцев. Галерея верхней части базилики была пуста: римский народ, обычно присутствовавший на судебных разбирательствах, сегодня не был допущен. У стола напротив Фабия сидело четверо: председатель суда консул Понтий, справа второй консул Клавдий, дядя императора, слева Луций Курион и писец. Кресло рядом с Луцием, покрытое пурпурной накидкой, было пусто. Там, напротив меня, сядет Фаларид, объяснил себе Фабий.

Два часа назад в его камеру в Мамертинской тюрьме вошел Сенека. Он советовал Фабию, как держаться перед судом, сказал, что Луций Курион будет его обвинителем, а он, Сенека, защитником. Когда Фабий это услышал, он стал спокойнее. Один вопрос занимал его мысли: сколько лет продлится изгнание, этого ему. наверняка, не избежать.

Он посмотрел на патрицианский профиль Луция, и губы его сжались.

Сегодня могущественный Курион припомнит ему все его дерзкие выходки.

К креслу для защитника подходил Сенека, сгорбившийся, кашляющий. Волосы прядями спадали ему на лоб и виски. Несмотря на несколько полноватую фигуру, лицо его было худым и изможденным, с резкими складками около губ, глаза лихорадочно светились. Фабий посмотрел на него с благодарностью. Мне повезло, что меня будет защищать Сенека. Нет человека, которого ему не удалось бы выручить. С ним тебе не справиться, он снова посмотрел на Луция, изменник, руки коротки. Сколько лет изгнания я получу? Он поднял голову и начал считать квадраты в потолке. Четыре, шесть, восемь, десять, больше со своего места он не видел. Десять? У него выступил пот на лбу.

Десять лет не видеть Рим. Квирина повсюду пойдет за мной, вместе нам будет легче, играть я все равно не брошу. Но десять лет!

Зал шумел, сенаторы развлекались, а с Палатина спускались императорские носилки, плотно окруженные солдатами личной гвардии. Большой форум был забит возбужденной толпой. Когда появились носилки императора, толпа умолкла. Леденящая тишина, холод. Даже арделионы на этот раз не приветствовали императора, ни одна рука не поднялась. Молчание. Через эту леденящую тишину плыли носилки, и император сжимал кулаки от нового оскорбления. Однако в базилике его встретил гром аплодисментов, все встали, всячески проявляя свою безграничную преданность.

Император шел медленно, очень медленно, желая продлить овации. Наконец сел. Херея встал за его креслом. Калигула настороженно всматривался прищуренными глазами. Он трясся от гнева. Посмотрите, как они меня горячо приветствуют, лицемеры, бросившие меня в трудную минуту и попрятавшиеся по норам, как кроты! Как они беззаботны, как весело выглядят, потому что на этот раз паршивый гистрион бил по мне, а не по ним. Их это развлекает, этих разбойников. Он посмотрел на актера.

Фабий исподтишка разглядывал императора. Он видел бледное одутловатое лицо с ввалившимися глазами, и воспоминание дорисовало на нем судорогу сладострастия при виде истязуемого Апеллеса. Фаларид. Хуже, чем Фаларид.

Долго ли еще, римский народ?

Председатель судебной комиссии консул Понтий приветствует императора, открывает судебное разбирательство по делу актера Фабия Скавра, раба по происхождению, ныне римского гражданина.

Глаза Фабия встретились с глазами Калигулы. Ни капли смирения нет во взгляде этого фигляра, раздраженно подумал император; неужели он так уверен в ораторских способностях Сенеки?

"Он мог меня казнить и без шума, – размышлял Фабий. – Он это проделывал уже столько раз. Но очевидно, он боится возмутить тех, снаружи.

Поэтому поставил меня перед судом. Даже сюда доносится приглушенный шум толпы с форума. Я не одинок. Там, перед базиликой, их теснят преторианцы, там с ними Квирина, Квирина!

Луций Курион читает обвинение: пьеса о Фалариде – это прозрачная аллегория, нападки на властелина, в которой Фабий Скавр оскорбил личность императора, возмутил против него народ, вызвал кровавые столкновения.

Голос Луция крепнет:

– За оскорбление императора ясной и целенаправленной 'аналогией с тираном Фаларидом, за возмущение народа я требую для обвиняемого от имени сената и римского народа высшей меры наказания!

Фабий слышит страшные слова, они приводят его в дрожь, но он с неодолимой верой пристально смотрит на Сенеку.

Консул Понтий обращается к обвиняемому:

– Фабий Скавр! Ты слышал обвинение. Ты признаешь себя виновным?

– Нет, – ответил Фабий спокойно.

На лицах полубогов в тогах промелькнула усмешка. Знаем мы это. Перед судом все корчат из себя невинных младенцев.

Наступил момент, когда обвиняемому задают вопросы. Начал сам Понтий:

– Почему ты, актер и автор мимов и фарсов, написал трагедию?

Фабий смотрел мимо консула в высоту на бронзовое лицо богини Немезиды.

Он думал о своем давнишнем сне – сыграть настоящую роль в трагедии.

Рассмешить зрителей легко. Пробудить в них нечто большее, чем смех, это уже искусство.

– Рим пресыщен наивными фарсами. Мне хотелось дать людям нечто иное, чем просто бездумная забава…

Луций глазами приказал секретарю писать, стиль скользил по восковой дощечке. Из рядов присяжных судей раздался голос:

– Почему ты выбрал именно Фаларида?

Почему? О боги! Почему? Как я могу объяснить этим выскочкам, что вокруг меня ходят замученные, угнетенные люди и сетуют: "Где человечность, Фабий?

Где справедливость?", и они не могут сказать в открытую, что их гнетет. А я могу.

– Почему я выбрал Фаларида? Трагедия изображает сильные страсти. Этого хотят зрители. Этого они хотели всегда. Все это они переживают сами…

– Да-да-да, это так, – заикнулся Клавдий и посмотрел, озираясь близорукими глазами и кивая. – Уже Аристотель предпочитал тра-трагедию.

Луций вонзил свои бесцветные глаза в Фабия:

– Какую страсть ты хотел изобразить в Фалариде?

Фабий смотрел в лицо богини, но видел истязуемого Апеллеса. Здесь, немного влево, сидит его мучитель. Фаларид. Он не отважился посмотреть туда. Мороз пробирал его до костей. Он поборол себя:

– Страстная любовь, интриги – это сегодня уже не захватывает. Люди жаждут более жестоких зрелищ. В Цирке и в театре. Жестокость, кровь, Фаларид, раскаленный бык, в котором людей сжигают живьем…

Секретарь, склонившийся над восковыми дощечками, едва успевал, хотя писал скорописью.

– Снова пьеса о тиране! – гневно выкрикнул из рядов присяжных Авиола.

Фабий искоса посмотрел на Сенеку. Адвокат был погружен в свои заметки.

– Пьес о тиранах много, – говорил Фабий. – Они пользуются успехом.

Приносят прибыль. А мне надо заботиться о своей труппе, я должен обеспечить своим людям средства к существованию. Мы живем ради того, чтобы играть, но также играем для того, чтобы жить.

Понтий бросил льстивый взгляд в сторону Калигулы.

– Вы нуждаетесь? Тогда почему вы не обратились к нашему императору? Он милостивый и щедрый. Он расположен к актерам.

У Фабия на лице задергался мускул. С хищниками не договариваются, с ними борются. Он выпрямился:

– Мы, благородный господин, не нищие, мы честным трудом зарабатываем себе на жизнь.

Калигула нахмурился. Так вот как эта сволочь объясняет мою щедрость. Он видит в этом подаяние, а не мое великодушие!

Понтий заметил неудовольствие императора и заторопился:

– Как же это случилось, что во время пьесы, которую ты выбрал только для того, чтобы заработать деньги, произошло открытое выступление против императора?

Фабий ожидал этого вопроса. Он боялся его. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться:

– Я не знаю, господин. Я не отвечаю, что зрители приняли это иначе.

Это не моя вина, ведь не могу же я совладать с такой толпой…

Луций прервал его.

– Так ты утверждаешь, что твоя пьеса не была аллегорией, что она не была преднамеренно направлена против нашего императора?

– Я настаиваю на этом. – Голос Фабия слегка дрогнул, хотя он и старался быть твердым. Наступила тишина.

Понтий посмотрел кругом:

– Больше ни у кого нет вопросов к обвиняемому? Тогда слово предоставляется защитнику.

Сенека встал, вежливо приветствовал императора и присяжных судей и начал:

– Вы выслушали сообщение, согласно которому актер Фабий Скавр обвиняется в том, что в преднамеренной аналогии с печально известным тираном Фаларидом он оскорбил нашего императора и восстановил против него народ римский. Выслушали вы и ответ обвиняемого, который это отрицает. Что ж, обратимся к фактам. – Он повернулся к Луцию и попросил его, чтобы из текста пьесы о Фалариде, который лежал перед ним, он процитировал хотя бы одно изречение, одно слово, в котором говорилось бы о благородном императоре, а не о тиране Фалариде.

Сенаторы удивленно зашевелились. Странное начало для защиты. Сенека обычно не начинает с вопросов.

Луций отвечал:

– Конечно, речь идет о Фалариде, но не слова, а само содержание и дух трагедии направлены против императора. Не слова, но их провокационный, вызывающий тон призывал к тому, что смысл пьесы о древнем Акраганте был перенесен на современный Рим, чтобы каждый зритель сравнивал любимого императора с проклятым тираном.

Сенека нанес прямой удар по Луцию:

– И ты, Луций Курион, ты тоже сравнивал императора с Фаларидом? Я лично никогда!

Луций побледнел. Калигула обратил на него слезящиеся глаза, сенаторы насторожились.

– Я люблю императора больше своей жизни. – заявил патетически Луций, – и именно поэтому я с грустью следил, как пьеса и актеры изощренно высмеивали Гая Цезаря, говоря о Фалариде. Уже сначала у меня было подозрение, что автор пьесы написал заранее продуманную аллегорию.

– Подозрение не является аргументом для суда, – сказал Сенека строго.

– В конце концов, пьеса была разрешена цензурой без изменений. Почему же ты тогда подозревал автора пьесы в преступлении уже "сначала", как ты говоришь? Почему ты был предубежден против него заранее? Римское право требует, чтобы присяжные выслушали объективное и документально подтвержденное мнение, но не личные домыслы.

Зал оживился, тоги зашевелились. Шепот.

– Еще немного – и Сенека уничтожит Луция Куриона.

У Луция было время прийти в себя после неожиданного выпада. Он высокомерно поднял голову:

– Я расскажу, как я пришел к своим "домыслам", которые, по моему мнению, имеют цену убедительных аргументов. За день до восшествия нашего любимого императора на трон я случайно встретился в храме Цереры с Фабием Скавром. Я предложил ему написать хвалебную пьесу о Гае Цезаре. А он – по этому вы можете судить об его отношении к императору – грубо отказался.

Ты признаешься в этом, Фабий Скавр?

И прежде чем Фабий успел ответить, резко вмешался Сенека:

– У обвинителя есть свидетели этого разговора с обвиняемым в храме Цереры?

– Может защитник доказать, что я лгу? – разозлился Луций.

Волнение охватило аудиторию, Калигула нервно постукивал сандалией по полу. Клавдий щурился на обвиняемого:

– Свидетели этого должны быть!

Фабий сделал гордый жест. Сенеке показалось, что он хочет признаться, и он быстро заметил:

– Римское право – это прочная конструкция. Я констатирую, что до сих пор не встречался с тем, чтобы кто-то оперировал перед судом утверждением, свидетелем не подтвержденным, чтобы с нашим правом обращались так, как…

– Он замолчал, подыскивая в напряженной паузе подходящее слово.

Луций не смог овладеть собой и закричал:

– Как?

Сенека сказал твердо:

– Так своевольно!

Сенаторы одобрительно закивали, ученик проиграл сражение учителю.

Удивительно: члены сената, которые как частные лица довольно своевольно обращались с параграфами в области прибыли и власти, не могли потерпеть этого перед судебной комиссией. В этот момент они были римлянами, защитниками римского права. Вся аудитория мгновенно отвернулась от Луция.

Луций почувствовал это. Он попытался быстро перекинуть мост через возникшую пропасть.

– Своевольным назвал защитник мое утверждение, но посудите сами, разве развитие действия в пьесе Скавра не свидетельствует о том, что я прав?

Посмотрим на жизнь обвиняемого. Уже несколько лет назад, во времена Тиберия, Фабий Скавр вместе с остальными актерами был изгнан из страны за бунт и распутный образ жизни. Наказание не исправило его и не пошло ему на пользу. Оскорбление сенаторского сана привело к тому, что он еще на год был изгнан. Он недавно вернулся и тотчас продолжил свою вредную деятельность. В фарсе о пекарях он высмеял магистратов и владельцев пекарен. Теперь его бунтарская деятельность достигла своего апогея. Он позволил в своей пьесе напасть на самого императора, надеясь историческим сюжетом прикрыть истинность своих намерений. Именно в этой связи и следует рассматривать действия обвиняемого.

Сенека потребовал слова.

– Славные присяжные судьи, сенаторы! Я обращаюсь к вам как к духовной элите римского народа. Разрешите мне задать вопрос: вы подозреваете всех трагических поэтов в том, что, изображая давно умершего тирана, они имели в виду властителя, при котором писали свои трагедии? Вы хотите вытащить из могил Эсхила и Софокла, хотите судить их за то, что они писали о Зевсе или Эдипе, в то время как чернь на представлениях бунтовала против своего существующего властелина? Я читаю на ваших лицах: никогда такое безумие не приходило вам в голову. И далее. Разве вы привлекли меня к суду, когда я во времена Тиберия написал трагедии, в которых почти каждый стих осуждает тирана? Ничего подобного. Император Тиберий читал мои трагедии и даже хвалил их. Ему не пришло в голову отнести все это на свой счет. А Луций Курион хочет доказать нам, что наш великолепный император Гай Цезарь настолько мелочный, что может приписать себе сходство с чудовищем Фаларидом?

Шепот восхищения пронесся по залу. Кто устоит против Сенеки? Сенаторы, внешне оставаясь серьезными, посмеивались про себя. Ну что, получил, Курион! Поражение за поражением.

Калигула подозрительно смотрел на Луция.

Луций, покраснев, закусил губы. Он напряженно следил за тем, что говорил Сенека.

– Только низкие духом, – продолжал Сенека, – лодыри и клеветники могут допустить такую гнусную аналогию, только необразованный сброд.

Чернь, эта чесотка на теле Рима, извратила смысл пьесы. Историческую правду пьесы она насильно исказила, связав ее с сегодняшним днем. Замысел автора был неплохим. Плохой и вредной оказалась реакция, вызванная стремлением толпы устраивать скандалы и извлекать из них пользу. Сенаторы, не Фабия Скавра и его актеров, не честный римский народ, а продажную чернь обвиняю я в том, что она использовала трагедию о Фалариде в своих интересах! Пусть же она предстанет на месте обвиняемого, который невиновен!

Херея слушал внимательно. Надо же, Фабий, простой комедиант, а здесь за него сражается самый мудрый человек с самым могущественным. Херея временами позволял себе делать вслух замечания.

– Молодец этот наш Сенека, – сказал он.

На низком лбу императора обозначилась большая продольная морщина. Как все, он чувствовал, что перевес на стороне Сенеки. Сам выдающийся оратор, он понял, что успех Сенеки затмил его императорское красноречие. Он завидовал ему. Ревновал. Морщина на его лбу стала глубже.

Луций вкрадчиво обратился к Сенеке:

– Как может наш драгоценный Сенека сравнивать свои пьесы с "Фаларидом"

Скавра? Ведь все мы хорошо их знаем. И я спрашиваю вас, благороднейшие отцы, почему трагедии Сенеки не вызвали беспорядков и почему "Фаларид" закончился кровавыми драками? Я утверждаю, что пьесы Сенеки, хотя и посвящены тиранам, не несли в себе бунтарских умыслов. Пьеса же Скавра – наоборот!

Луций возвысил голос:

– Довольно легко приписать преступление Скавра стихийности народа.

Легко свалить вину на безымянную толпу и призывать на суд тысячеглавую римскую чернь, как предлагает защитник. Раньше он называл эту чернь народом и часто как защитник оказывался на ее стороне против аристократии, хотя сам он аристократ. Он и сегодня думает так же, но сегодня ему удобнее назвать народ чернью и обвинить его, так как он знает, что невозможно наказать толпу.

Голос Луция, всегда холодный и резкий, стал пронзительным:

– Вы, отцы Рима, вы уже забыли о миме Фабия о пекарях, в котором он нападал на сенат как на единое целое и на всех вас? Разве это тоже не было аллегорией? Очевидно, она была несколько более прозрачной, чем нападки на нашего императора в "Фалариде"?

Луций взял в руки таблички писца и, заглядывая в них, продолжал:

– Разве не сказал на допросе Фабий Скавр, что он писал свою трагедию, сознавая, что народ переживает большие страсти вместе с актером? Он сказал не правду, утверждая, что не в его власти управлять тысячеглавой толпой! К сожалению, мы убедились, что он подчинил ее себе. Я ни на пядь не отступлю в своем утверждении: каждый стих в заключительной сцене "Фаларида" был вызовом. Каждым стихом, словом и страстным тоном Скавр нападал на императора. Только глухой мог этого не слышать. Только соучастник Скавра мог не обратить на это внимания!

Луций кончил. В помещении базилики наступила тишина. теперь симпатии присяжных оказались на стороне Луция.

Сенека знал, что играет с огнем, когда взял на себя защиту Фабия, но он не боялся. Он верил в силу своих аргументов, в свое ораторское искусство, в свое вошедшее в поговорку счастье в каждом судебном процессе. Он надеялся на непоколебимое римское право. Однако он не учел, что защищает Фабия, обвиняемого не в пустяковой краже, а в государственном преступлении, он выступил не только против императора, но и против сенаторов, к которым принадлежал сам. Медленно, медленно в его мозг вкралось опасение и даже страх.

Фабий нервничал. Украдкой огляделся. Солнце проникло сюда через высокие окна, и лучи его опустили в зал сияющий занавес. Светящаяся завеса закрыла фигуры присяжных судей, размазала их лица, Фабий не мог различить их выражения, но знал об опасности. Он почувствовал себя потерянным в этом пространстве. С надеждой он искал глаза Сенеки, но Сенека прижимал к губам платок, стараясь побороть кашель. Стояла тишина, удушливая тишина, в ушах Фабия еще звучали резкие слова Луция, они гудели в зале. Снаружи доносился отдаленный шум толпы, и Фабию казалось, что он слышит крики двух сражающихся войск: против меня, против нас, вспомнил он о возбужденных зрителях, стоит не только кровожадный Калигула, но и его правая рука Курион. Здесь собрался весь могущественный Рим, чтобы уничтожить меня.

Фабий усилием воли унял дрожание рук, это был не только страх, это был бессильный гнев. Как тогда, когда он забылся и все высказал Тиберию в лицо. Он посмотрел прямо перед собой. В кресле, покрытом пурпурным покрывалом, сидел Фаларид.

Калигула следил за Сенекой с ненавистью. И этот против меня! Связался с бывшим рабом. Патриций! Колючие глаза перелетели на Фабия и встретились с его взглядом. Фабий не отвел глаз. Какая дерзость со стороны этого гистриона. Кровь бросилась в голову императора. Завертела искрящиеся круги, зашумела волнами в висках. Император видел, как Фабий в этом красном тумане меняется, вот уже там стоят два Фабия, сто Фабиев, все дерзко, бесстыдно смотрят в глаза императора.

Калигула откинулся в кресле и быстро махнул рукой, отгоняя от себя призраки.

Луций по нескольким секундам тишины понял, что победил. Он заметил жест императора. Прочитал в нем нетерпение и решил быстро закончить суд.

– Славные присяжные судьи! Суть тяжбы разъяснена, все пункты обвинения документально подтверждены.

Сенека вздрогнул, уязвленный, и быстро поднял руку.

Председатель суда не заметил ее. Он не хотел ее замечать. Луций продолжал:

– Я спрашиваю вас, уважаемые сенаторы, долго ли мы еще будем терпеть выходки неисправимого мятежника, бывшего раба Фабия Скавра? Волнения в театре Помпея и в городе стоили жизни семистам людям. Будущие мятежи могут поставить под угрозу весь Рим. Здесь речь идет о многом. Не только об императоре, но и о родине, о всей империи. Вернете ли вы Риму былой порядок или оставите без примерного наказания преступника, который уже завтра снова начнет настраивать народ против государственной власти, императора и вашей?

По базилике Юлия пронеслась буря разгоряченных голосов, из этого шума можно было понять только одно: никогда!

Консул Понтий также заметил жест императора, он но обратил внимания на руку Сенеки, который просил слова; он сформулировал вопрос, считают ли присяжные виновным Фабия Скавра в преступном подстрекательстве, угрожающем государству, и в оскорблении величества. Поднялись руки всех присяжных судей. Потом они начали тихо совещаться.

Император думал о Луции. Отличный оратор. Умеет выкручиваться, ничего не скажешь. Не боится. Даже меня, хотя он тоже считает меня Фаларидом, как и все здесь присутствующие. Я слишком его избаловал. "Луций – вот это был бы император!" – сказала Ливилла. Да. К тому все и идет. Очень скоро он меня обойдет…

Совещание было коротким. Все встали, и консул прочитал приговор:

"Именем сената и народа римского Фабий Скавр, римский гражданин, принадлежащий к актерскому сословию, за названные преступления приговаривается к смертной казни путем отсечения головы".

Мгновение царила тишина. Взоры всех были обращены на приговоренного.

Потом началось всеобщее ликование.

Фабий стоял прибитый, ничего не слыша и не понимая. Потом понял. Открыл рот и разразился смехом. Безумный, истерический смех сотрясал помещение базилики. Все вытаращили на него глаза: не сошел ли он с ума? Смех не прекращался. Фабий не шевельнулся, но всем показалось, что он приближается к императору. Калигула испуганно скорчился и начал звать стражу.

Охрана набросилась на Фабия, зажала ему рот руками, однако из-под их рук продолжал звучать судорожный смех осужденного и крик:

– Фаларид! Фаларид!

Подбежала стража, окружила Фабия, заткнули ему рот. надели наручники и обнаженными мечами начали подталкивать к выходу.

Снаружи сомкнутыми рядами стояли преторианцы, за ними – молчаливая толпа. Его протащили сквозь строй солдат. Тишину разорвал отчаянный крик Квирины:

– Фабий!

Его втолкнули в сырую камеру тюрьмы. Он упал на солому, крик любимой сломил его. Он вцепился пальцами в землю. Крик сменился горячим шепотом:

"Фабий, у нас будет прекрасный дом, вот увидишь!" Он зарылся лицом в гнилую солому и тихо застонал.

***

Калигула, съежившись, сидел в кресле. Он напоминал грифа, поджидающего, не шевельнется ли где-нибудь жертва, и машинально выдергивал золотые нити из бахромы плаща. Между тем Понтий оглашал приговоры другим: Апеллес – три года изгнания, Мнестер и остальные, кто играл в «Фалариде», – год.

Калигула не слушал, смотрел на Сенеку: а теперь я рассчитаюсь с тобой!

Заседание суда окончилось. Император поднялся, не спуская глаз с защитника. Собрание шумело, сенаторы вставали, все следили за взглядом Калигулы.

Сенека крутил свиток дрожащими руками. Наконец поднял голову. Зрачки василиска заморозили его. Взгляд императора нес смерть. Руки Сенеки судорожно сжали свиток. Он медленным шагом направился к выходу. Сенаторы расступались перед ним, словно это шел прокаженный. И они знали, что Сенека умрет раньше, чем приговоренный Фабий.

Преторианцы открыли тяжелые бронзовые двери. Сенека вышел, двери с грохотом захлопнулись за ним.

Сенаторы встали и ждали, когда уйдет Калигула.

К императору подошли Луций и Авиола. Луций спросил, доволен ли император решением суда. Калигула не ответил. Бескровные губы были сжаты.

Луций понял, что император зол на него. А все из-за Сенеки! По мнению Сенеки, большее преступление видеть в Фалариде Калигулу, чем написать и играть Фаларида! Жить рядом с тираном всегда опасно.

Авиола пригласил императора на пятницу в свой дворец к обеду. Он подобострастно уговаривал его:

– Я хочу доставить тебе удовольствие, божественный! – И продолжал, словно Калигула проявил интерес:

– о, никогда! Я не могу рассказать, это сюрприз. Позволь мне это!

Хищные глаза скользнули по Авиоле, император кивнул, думая все еще о Сенеке.

Луций старался отвлечь императора:

– После обеда, если тебе будет угодно, мы могли бы зайти на форум посмотреть на казнь бешеного пса.

Император снова молча кивнул.

Авиола, который не забыл, что подстроил ему Фабий со своими "преторианцами", рассмеялся, обращаясь императору:

– Отлично. Пошлю Луцию миллион сестерциев, что бы перед казнью он приказал разбросать их от твоего имени среди зрителей на последнем выступлении любимого актера.

Клавдий сказал племяннику, заикаясь больше обычного:

– Мне жаль это-го ко-ме-медианта. У него был такой царственный жест…

– Ты болван! – с отвращением сказал Калигул повернулся к Клавдию спиной и направился к выходу вдоль рядов восторженно приветствующих его сенаторов.