Текст книги "Калигула или После нас хоть потоп"

Глава 59

Самой почитаемой богиней была Венера, богом – золото.

Практичный дух Авиолы объединил два эти божества: какой-то весьма посредственный скульптор изваял для него Венеру из чистого золота. Так это безвкусное сооружение и стояло в триклинии на высокой подставке, слепя глаза своим блеском.

Сенатор был безумно горд, он то и дело похвалялся: она весит больше двух тысяч фунтов, а стоит дороже, чем большой жилой дом.

Авиола заговорщически подмигнул драгоценной статуе. Ничего не поделаешь, моя золотая, придется тебе перебраться на Палатин. В императорском дворце ты не станешь менее красивой. Он любовно сдул соринку с подставки и поднял на богиню глаза: краса лучезарная, я-то знаю, хотя это вообще-то не твое дело, но ведь Марс был твоим любовником. Так ты уж хоть ради него помоги нам рассеять сомнения императора!

Ведь недаром это чудное слово "bellum" значит и "красота" и "война"! А констелляция, как говорят астрологи, сложилась теперь для нашего дела самая благоприятная: с одной стороны, народ римский все не унимается, а с другой – германцы на границах беспокоят. И то и другое должно повлиять на Калигулу.

"О богиня! Подтолкни этого строптивого мула, чтобы он пошел, куда нам надо! Окажи благодеяние, моя золотая!"

Начали собираться сообщники Авиолы, они хотели упредить дорогого гостя.

Все затихли, когда вошел Гатерий Агриппа. На лицах сенаторов появилось соболезнование, они обступили вошедшего, обнимали его. В голосах их слышались нотки глубокой печали.

– Какое это горе для тебя! Какое горе для нас!

– Такой способный и благородный юноша!

– Он всегда казался мне слишком задумчивым!

– Какая потеря для Рима, о боги!

– Скажи, дорогой, почему… почему он сделал это?

Гатерий тяжело опустился в кресло, прикрыл глаза, но на лице его не отразилась боль, которую испытывает отец, потерявший сына. Римский патриций умеет владеть собой. Перед его глазами стояло письмо, которое оставил сын. "Я любил жизнь, отец. Душа моя была ясна, как солнечный день в твоих садах. Ты сам, отец, превратил для меня свет в тьму. И выхода я не вижу. Я не могу жить в мире, в котором не осталось ничего, кроме алчности, грязи и страха…"

Гатерий проговорил:

– Он был болен, друзья. Это был наивный мечтатель, слишком наивный для своих лет. – Гатерий вздохнул. – Он был человек слабовольный. И немного поэт. Жаль.

– Бедный мальчик, – заметил Авиола.

– Теперь ты остался один, – сказал Бибиен.

Все сочувственно кивнули; они не подумали о том, что в их мире каждый одинок.

– Рим похож на колючего ежа, – сказал вошедший Пизон. – На ощетинившегося всеми своими колючками ежа.

– Что же, он против нас выставил колючки? – спросил Авиола.

– Нет, нынче не против нас. Нынче против кое-кого другого. – Пизон издевательски почтительно взглянул на статую Калигулы.

– Эти оборванцы вопят как одержимые, и что ни слово, то ругань. Бедный наш дорогой император! – сказал Даркон.

– Пусть орут. Они и меня поносили. Я, по их мнению, вор и мошенник, – отозвался Бибиен.

– А я гнусный блюдолиз, – заметил Друз.

– А я кровосос и торговец человечьим мясом, – рассмеялся работорговец Даркон.

– Бедняжки. – насмешливо проговорил Друз. – они надорвут глотки.

Хрипят-то они уже и сегодня. А завтра, когда стадо лишится своего пастуха, этого комедиантского крикуна, они и вовсе онемеют.

– А что же сталось с отважным защитником Фабия, с Сенекой? – спросил Даркон.

Авиола громко расхохотался:

– Он уехал в Байи лечиться от испуга.

И, обращаясь к Даркону, Авиола тихо добавил:

– Он одной ногой был на том свете. Калигула счел его поступок личным оскорблением для себя и перед ужином сказал Херее, чтобы тот приказал задушить его той же ночью. А Цезония ему и говорит: "Зачем тебе это нужно?

У него чахотка. Врачи говорят, что жить ему осталось не больше двух-трех месяцев. Оставь его на попечение Таната". Калигула, говорят, задумался, а потом сказал: "Ты права, дорогая. Пусть его покарает другой бог!"

Даркона это позабавило.

– Потрясающе! Другой бог! Какую, однако, власть забрала над ним эта женщина!

Авиола пожал плечами:

– Надолго ли?

Потом он обратился к Бибиену:

– Как дела на Палатине?

– На этой неделе мы со всей пышностью откроем лупанар. Он займет всю западную часть императорского дворца. Ту, что возле сада, где у Тиберия была библиотека. Она как нельзя лучше подходит для наших целей. Сплошное золото и шелка. Вы глаза вытаращите. – Бибиен продолжал голосом рыночного зазывалы:

– Самый большой, самый великолепный, самый изумительный лупанар на свете! Только для благородных римлян и восточных монархов! Отборные красотки со всего света! И кроме того, жены и девицы из знатнейших римских семей. За вход – сто золотых! А кроме того. за тройную плату – сенсационное развлечение: все три сестры императора.

– Перестань! – испуганно воскликнул Друз.

Бибиен пожал плечами:

– Наивный! Цезарь рассказывает об этом каждому встречному. Он сказал, что сам будет взимать входную плату. Скрывать тут нечего.

Сенаторы оживились, лишь Пизон хмурился. У него была красавица жена и не менее красивая пятнадцатилетняя дочь.

– Я бы занялся Ливиллой. Это настоящий бес, огонь, а не женщина, – заявил Даркон.

– А я, наоборот, я бы попробовал Агриппину, – с видом гурмана заметил Бибиен. – Она такая нежная, скромная…

Авиола забеспокоился. Он вспомнил о Торквате, которую отослал в Испанию, подальше от этой напасти. А вдруг и там до нее дотянутся лапы Калигулы?

Друз со смехом сказал Даркону:

– Но ведь Ливилла – невеста Луция Куриона. А ты хочешь…

– Я думаю, ей это не помешает, – саркастически улыбнулся Даркон.

– А Луцию? – ухмыльнулся Бибиен.

Они оба расхохотались.

– Даже на царственной розе есть шипы!

– Ничего, Луций это перенесет.

– Луций все равно в выигрыше. С ним она даром…

– С гладиаторами тоже, – засмеялся Даркон, – а мне за это удовольствие придется заплатить цену – сотни рабов.

– Где Курион? – спросил Гатерий.

– Он придет вместе с императором, – ответил Бибиен. – Император без него шагу ступить не может. Мне кажется, что даже Инцитата он не любит так сильно, как Луция.

Даркон наклонился к нему и тихо спросил:

– А как насчет нашего дела?

Авиола указал глазами на золотую Венеру.

– Подарок для него.

– О! Это стоит того.

– Она весит больше двух тысяч фунтов. Я многого жду от сегодняшней встречи, – добавил Авиола.

Даркон скептически сощурился:

– Слишком долго это тянется. Наш любимый император непостижим. Вот и эта история с Сенекой. А что, если и войну он захочет оставить на попечение другим богам?

Пизон подумал о римских толпах и трусости Калигулы. Он хрустнул пальцами и закончил свою мысль:

– Сегодня с ним нетрудно будет договориться.

Остальные думали то же самое и кивали.

Они ошибались. В эти дни император действительно перепугался не на шутку. Но, едва оправившись, он пришел в ярость. Он злился на народ и на сенат. С народом, который в глазах Калигулы был неблагодарной, низкой тварью, разделается Херея и его преторианцы. Но сенат? Тут придется взяться за дело самому.

Калигула трясся от злобы, когда вспоминал, как в дни смертельной опасности сенаторы забаррикадировались в своих дворцах и бросили его на растерзание черни. И как смели они позвать его к себе! Прямо-таки вызвать!

Он проклинал себя за то, что, будучи в хорошем настроении после суда над Фабием, принял приглашение. А может быть, эта ловушка, заговор? Может быть, его заманивают в волчье логово?

А не послать ли Авиоле корзину персиков? Или уж разорить все это патрицианское гнездо, когда они соберутся у Авиолы? Может быть, надо принести их в жертву богам?

Но инстинкт самосохранения был сильнее кровожадности. Нет, нельзя ссориться со всей римской знатью, ведь знать и армия – его последняя опора. Нельзя уничтожать золотой источник, золото должно поступать равномерно, а то ведь если забрать сразу все, то потом и взять будет неоткуда. Но отомстить им следует.

Клянусь Геркулесом! Я вам покажу! Вы у меня получите за вашу дерзость!

Он приказал Херее сопровождать его к Авиоле с двумя сотнями конных преторианцев.

Процессия тронулась в путь в ту минуту, когда Скавр рассказывал в тюрьме Фабию, как буря, разразившаяся в театре, продолжает бушевать на улицах Рима.

Сенаторы были в превосходном расположении духа, а старое хийское вино развеселило их еще больше.

Но вдруг вбежал управляющий и доложил Авиоле:

– Господин! К нашему дому приближается войско!

Они выскочили на террасу, откуда открывается вид на храм Геркулеса.

Там, где дорога поднималась ко дворцу Авиолы, сверкали на солнце шлемы, панцири и копья преторианцев. У сенаторов перехватило дух.

Боги олимпийские! Так не ездят в гости! Так выходят навстречу мятежникам!

Они сбились в кучу, голова к голове, на лицах их выступил холодный пот.

У каждого были на совести кое-какие грешки. А ведь теперь и малый грех может иметь серьезные последствия.

Вчера вскрыл себе вены сенатор Таппон, которому принадлежала целая флотилия торговых судов. Он, говорят, с насмешкой отозвался о золотой конюшне Инцитата.

Вчера вечером всадник Саберний получил из императорского дворца корзину персиков, потому что не оказал должного почтения изображению Калигулы. А теперь его серные рудники уже отписывают в императорскую казну.

Переменчивость Калигулы просто ужасна: Макрона он до последней минуты носил на руках. Доносчик, шкатулка с ядами, списки тех, от кого есть чем поживиться и до кого скоро дойдет очередь, – вот путь, которым следует ныне злая воля Калигулы.

Обрюзгшие лица сенаторов побледнели. Каждый подозрительно смотрел на другого: не ты ли доносчик? За кем из нас они едут? Быть может, за всеми сразу. Сенаторы переполошились. Нельзя ли куда-нибудь убежать, скрыться?

Нет, нельзя. Так выпьем по крайней мере, пока их еще нет здесь! Скорее!

Руки у всех тряслись, вино расплескивалось. Зубы стучали о края хрустальных чаш.

Калигула вышел из носилок. На Авиолу, который кланялся ему у ворот, он даже не взглянул.

Калигула шел быстро, за его спиной развевался шафранный плащ.

Он ворвался в триклиний, как тигр. Схватил хрустальную вазу с цветами лотоса и грохнул об пол.

– Юпитер Громовержец! Зачем это вы собрались здесь? Что за сборище! – орал император, злобно перебегая взглядом с одного лица на другое. – Что это за сборище, которое вызывает к себе императора, словно претор – преступника? Не понравилось, что это я судья вам? Захотелось все переиначить?

Авиола в ужасе кланялся и бормотал:

– Господин наш! Возлюбленный цезарь!

– Ну вот, я перед вами. Ваша прихоть исполнена. Что же дальше?

Вторая драгоценная ваза ударилась об пол и разлетелась вдребезги.

– Извольте, говорите, что вам угодно! Чего вы желаете! – скрежещущий голос императора звучал все громче и громче. – Так что же благородные сенаторы изволят приказывать своему императору, о котором три дня даже и не вспоминали?

Авиола усилием воли подавил страх. Он уловил истерическую нотку в словах императора и сообразил, что на этот раз дело обойдется без крови.

Это Авиолу успокоило. Но он понял также, что сладить с императором будет нелегко.

Он подошел поближе, поцеловал край пурпурной тоги и почтительно приветствовал императора. Авиола говорил спокойно, и плавный тон его речи привел в чувство остальных. Все принялись приветствовать гостя так усердно, как только могли.

Преданность безграничная. Верность не на жизнь, а на смерть. Горячая любовь к великому императору. (Авиола заметил удовольствие на лицо императора и бросил на Даркона одобрительный взгляд: великолепное слово – именно великий!) Император стоял у входа, на его неприветливом, упрямом лице. окаймленном редкими, рыжеватыми волосами, отражались разноречивые чувства.

Движением плеч он сбросил на руки Авиоле расшитый плащ и улегся на ложе.

Ему удалось их напугать! Он налетел на них, как коршун на куриный выводок.

Калигула злорадно улыбнулся:

– Испугались моих преторианцев?

Лицо Авиолы изображало грусть и обиду.

– Нет, божественный, "испугались" – это не то слово, ибо совесть наша чиста и бояться нам нечего. Но мы безмерно огорчены тем, что к самым преданным тебе людям ты являешься с такой свитой. Разве я, разве все мы не лучшая твоя стража?

– Рим – это свора изменников, – упрямо сказал Калигула.

– И нас, верных своих слуг. ты почитаешь изменниками? – с горестным изумлением прошептал Авиола.

– А чем вы от них отличаетесь? – возразил Калигула. – В глаза льстите, а за моей спиной радуетесь, что чернь бунтует против меня.

Сенаторы зашумели.

– Ты несправедлив к нам, божественный! – вскричал Гатерий.

– Твои слова причиняют боль! – простонал Бибиен.

– Чем заслужили мы твое недоверие? – вопрошал Даркон.

– Я накажу всякого, кто осмелится косо взглянуть на тебя! – кричал Пизон.

– Я жизнь за тебя отдам! – бил себя в грудь Друз.

Они клялись, присягали, гнули спины, но императора не тронул поток раболепных слов.

Авиола поставил перед Калигулой хрустальную чашу с вином, отпил из нее сам и заговорил:

– Как раз сегодня, в кругу наиболее преданных тебе людей, мы хотели заверить тебя, что мы всегда были и всегда будем твоей опорой в заботах.

– Авиола запнулся, проглотил слюну и пробормотал:

– В заботах, которые ожидают всех нас в связи с дурными вестями с Дуная…

Калигула резким движением сбросил на пол чашу с вином.

– Стычки на границах устраивают мои легаты! – Его лицо перекосилось от злости.

"Фаларид!" – подумали они.

– Теперь речь идет не о простых стычках, божественный, – решительно проговорил Пизон. – Как сборщик податей на севере я имею достоверные известия от своих людей. Готовится набег германских племен на наши римские земли. Рим должен опередить варваров, чтобы первым нанести удар и загнать их подальше в задунайскую глушь. Ты станешь победителем…

– Избавиться от меня хотите? – закричал Калигула. – Клянусь всеми богами! Из-за того, что вам хочется золота, я должен проливать кровь?

Он встал с ложа и забегал по триклинию, лицо его было искажено от гнева. Смотреть на него было смешно и страшно.

– Рим недостоин меня. И я покараю его. Я покину его. Я перенесу столицу в Александрию! А вы поедете со мной!

Удар был неожиданный и ошеломительный. В Александрию! У сенаторов кровь застыла в жилах. Теперь им было ничуть не легче, чем когда они решили, что отряд преторианцев прислан для того, чтобы всех их перебить.

Они были изъедены пороками, с Римом их связывала только нажива, дворцы и виллы, это были корыстолюбцы без сердца, но Рим они все-таки любили.

Родовые предания были связаны с семью холмами города. Деды и отцы жили здесь, здесь же должны жить сыновья и внуки и отсюда править миром. Вовсе не трудно было бы обратить имущество в деньги и продолжать наживаться в Александрии, даже, пожалуй, и легче; новый рынок и новое окружение всегда имеют свои выгоды. Но покинуть Рим? Без нас Рим погибнет! Рим – это мы!

Ведь это наш Рим!

В глазах их стоял ужас, но противоречить императору они боялись.

Наступило долгое молчание. Калигула продолжал ходить по комнате; он выжидающе смотрел на сенаторов. Нетерпение его росло, оттого что они молчали.

Опять заговорил рассудительный Пизон:

– Никогда, никогда, мой цезарь, не приходило мне на ум, что я мог бы покинуть Рим, город городов, центр мира, который воздвигали твои и мои предки. Город великолепный, великий, единственный…

Голос его дрожал. Страх оставил его. Если Рим будет потерян, то стоит ли заботиться о жизни? Он оглянулся на других, потом посмотрел на безжалостное, то бледневшее, то красневшее лицо императора и продолжал:

– Прости, божественный цезарь, но я полагаю, что могу говорить за всех: мы не можем покинуть Рим. И ты не можешь. Позволь мне быть откровенным. Источник твоей силы здесь; и поэтому Рим непобедим. Но если ты оставишь Рим, открыв варварам свой тыл, то в этом они увидят твою слабость.

– Какое мне дело до варваров? – накинулся на него Калигула. – Я могу сделать все, что захочу. А если мне удастся сломать вековую традицию, то это, напротив, будет доказательством моей силы. И вас я заставлю пойти вслед за мной!

Авиола набрал в легкие воздуху и решительно сказал:

– Ты можешь предать нас казни, господин, но покинуть Рим не заставишь.

Калигула подскочил к Авиоле и грубо схватил его за плечи:

– Ты знаешь, с кем говоришь, ничтожество?

– Знаю, с владыкой Рима, – сказал Авиола, – знаю также, что только вместе, ты и мы, сможем отстоять империю. Это знали Август и Тиберий.

Тиберий побеждал, потому что нападал первым. Атака – залог военного успеха. И тебе это известно, мой господин!

Калигула стал в тупик. Он быстро заморгал и стал хрустеть пальцами.

Авиола понял, что император в нерешительности.

– Сегодня падет голова бунтовщика Фабия Скавра, и римский сброд опять залезет в свои норы. Ты будешь в безопасности, бежать никуда не следует.

Но необходимо подумать, мудрый владыка, об опасности предстоящей: о варварах!

Калигула колебался. Он прилег на ложе. Авиола пользовался нерешительностью императора и продолжал:

– Римские легионы с их прославленными орлами мы снабдим таким оружием, что варвары кинутся наутек, едва лишь завидят армию. Ты, сын Германика, поведешь солдат, они играючи переберутся через Дунай и Рейн и добудут для Рима новые провинции и владения. Новый Страбон опишет новый мир. Мир, принадлежащий императору Гаю Цезарю…

Калигула шевельнулся.

– Ты возвратишься в Рим, и тебя будет ждать невиданный доселе триумф.

Ты будешь бессмертен! Клянусь, половину своего имущества я отдам, чтобы прославить твой триумф! – с жаром произнес Авиола.

– И я! И я! – закричали остальные.

Страсти накалялись.

Сенаторы внимательно следили за лицом императора. Безумец! Мальчишка!

Как у него открылся рот, как заиграли глазки, когда он услышал о триумфе!

Он наверняка уже видит себя на золотой колеснице, движущейся по Священной дороге, царь царей, владыка мира во всей славе…

Император раздумывал: они хотят выставить меня из Рима. Если меня тут не будет, у них развяжутся руки. Если я буду далеко на Дунае, они смогут лишить меня власти и провозгласить императором кого-нибудь другого.

Глупость! Армия на моей стороне. И если я начну войну, они обещают мне триумф. Триумф, какого мир до сих пор не видывал!

Инфантильная душа Калигулы попалась на удочку обещанной бессмертной славы. Золото, солдаты – все будет у него, чтобы прославиться. Ему не придется жертвовать ничем. А если он там погибнет? Последняя мысль начисто уничтожила мечты о триумфе.

Император молчал, напряжение росло. Сенаторы поняли, что какое-то более сильное впечатление заслонило видение славы.

Боги! Кто способен понять этого человека! Что за жизнь – постоянно быть начеку и следить за его настроениями, чтобы не свернуть шею. Авиола начал наобум:

– Именуемый отцом отечества, ты прославишься, как Октавиан Август, и даже более; имя твое войдет в историю, а это обязывает и тебя и нас. наш возлюбленный император…

На дворе послышался цокот копыт, потом быстрые шаги. В триклиний вбежал Луций Курион. Не поздоровавшись ни с кем, он кинулся прямо к императору, лицо его было красным от волнения.

– Что случилось, Луций?

Луций наклонился к Калигуле и что-то зашептал:

– Сколько, говоришь? – пролепетал император.

– Больше двадцати тысяч солдат. Между Ленцией и Лавриаком часть германцев уже перешла Дунай, – шептал Луций. но в напряженной тишине было слышно каждое его слово. – Элий Проб отступил. Есть опасения, что варвары ворвутся и в Паннонию!

Сенаторы забеспокоились. Луций выпрямился, он стоял рядом с императором, словно был его телохранителем.

Калигула обеими руками теребил край синей, расшитой звездами туники, он хрипло дышал и беспомощно озирался.

Авиола подошел к императору:

– Плохие новости? Не стоит пугаться, если даже новости самые ужасные. Ведь у тебя есть мы!

В этот миг, неожиданный, как молния, луч озарил тьму страха, в которой пребывал император. Вот оно, решение! Единственное и совершенное. Калигула просиял. Не боги ли внушили эту блестящую мысль своему земному брату? Или, может быть. это благодетельная судьба печется обо мне? О, я не последую примеру безумца Тиберия! Оставить Рим, чтобы за моей спиной они могли плести интриги?

Император отпил вина и встал.

Поднялись и все остальные, предчувствуя значительность минуты.

– Глуп тот правитель, который не признает правоты своих советчиков и не способен сознаться в собственной ошибке. Я решил. Я отправляю свои легионы, доставшиеся нам в наследство от предков. Рим получит новые провинции и новые богатства…

Речь цезаря заглушили крики ликования.

– Vivat Gaius Caesar imperator!

Император обнял и поцеловал каждого. Сенаторы будто сошли с ума от радости. Наконец-то они достигли цели! "Иметь и жить!" Они хлопали в ладоши, топали, кричали. задыхались от счастья, опустошая чаши с вином.

Ценою какого страха была куплена эта победа!

Наконец-то две могущественные силы империи слились воедино. Вернется золотой век.

Не для Рима, но для римской знати.

Их золото опутает марионетку на троне и поведет ее куда захочет.

Набожные сенаторы с благодарностью посмотрели на сияющую богиню. Но видели они не прекрасную богиню любви, а металл, из которого она была сделана.

– Эта золотая Венера принадлежит тебе, мой император! – воскликнул Авиола. – Вот та маленькая неожиданность, которую я тебе обещал!

Император поблагодарил его улыбкой. Затем он продолжал:

– Но я, так же как и вы, превыше всего люблю Рим. И сию минуту докажу вам это: я не покину Вечный город. Я остаюсь с вами!

Сенаторы побледнели. Замерли. Оцепенели. Они не знали, что делать.

– Как и мой прадед, божественный Октавиан Август, о котором ты упомянул, милый Авиола. я останусь в Риме. Отсюда я буду командовать военными действиями. Но кого же мне назначить главнокомандующим? – Он скользнул взглядом по Херее и продолжал говорить, будто бы про себя, но на самом деле вслух:

– Херея для этого уже негоден. Староват. Он и до Дуная свои дряхлые кости не дотянет.

Сенаторы со злорадством посмотрели на старого служаку. Их тешило его унижение. Херея побледнел и молча опустил глаза. Он привык к императорским оскорблениям, но это задело его за живое. Ни на что не годный седой ветеран! Старый, беззубый пес, охраняющий дом своего господина, – вот на кого похож он теперь!

Калигула разглядывал собравшихся. Сенаторы напряженно следили за каждым его движением.

Херея не мог опомниться от унижения. Чем заслужил он такое? Если бы жив был Германик, этого бы не случилось. Старику вспомнилось прошлое. Германик уважал его. Умирая, он доверил ему своего сына Гая Цезаря. Солдаты любили Германика и почитали его. Он был им как брат. Как не похож на него Калигула! Его окружает стая гиен. И эти гиены верховодят в Риме.

Император остановился взглядом на Луции. И торжественно провозгласил:

– Главнокомандующим войсками на севере я назначаю Луция Геминия Куриона!

Луций вздрогнул и невольно выпрямился. Наконец-то!

– Благодарю! Благодарю, мой цезарь! Я не обману твоего доверия!

Калигула посмотрел на разгоряченное лицо Луция. В уголках его глаз скользнула ироническая усмешка. Не обманешь, знаю. Напротив, сделаешь больше, чем от тебя требуется. Ты честолюбивее, чем Юлий Цезарь. Ты хочешь триумфа! Хочешь моей власти! Победив на Дунае, ты направишь легионы против меня. Осторожно, дражайший! Я устрою все иначе: если ты победишь и уничтожишь варваров, а может, и новую провинцию захватишь – не бывать тебе больше в Риме! Я найду человека, который будет следовать за тобой по пятам и в нужный момент отправит тебя к твоим предкам…

Император обратился к сенаторам:

– Согласны ли вы с моим выбором, друзья?

Сенаторы повскакали со своих мест, прославляя мудрость императора, хотя осуществить их намерения удалось лишь наполовину: они выиграли военные поставки, прибыль была обеспечена, но император, этот нависший над их головами Дамоклов меч, останется в Риме.

Калигула был удовлетворен. С Луцием все решилось; умников этих он перехитрил. Жаль, что только наполовину: они наполнят казну золотом и при этом будут у него в руках, но и он всегда будет бояться их происков.

Итак, было заключено перемирие между двумя чудовищами, выгодное для обеих сторон, для обеих сторон опасное, потому что ни одна но знает ни дня, ни часа.

Кто кого?

Они смертельно ненавидят друг друга, но и существовать друг без друга не могут. И он и они в опасности: есть народ, чернь, варвары.

Они – сообщающиеся сосуды. Они все враги здесь. Никто никому не верит, каждый ненавидит другого, но у них одна дорога, выхода нет. А за ними ползет тень – страх. Чудовища пожирают друг друга; одно хватает за горло другое, в то время как на него наваливается третье.

Кто кого?

– Возольем Марсу! – воскликнул Пизон. – Пусть наши замыслы осуществятся!

– Возольем императору! – крикнул Авиола. – Это наш Марс!

– Слава бессмертному!

– Вечная слава империи!

– Вечная! Вечная!

Великое слово заставило вспомнить о малом, но не менее важном: к чему она, вечность? Пусть хоть теперь будет хорошо!

Что нам известно о завтрашнем дне?

 
О том, что будет, знать остерегайся.
Но каждый день, дарованный судьбою,
Считай добычей…
 

Carpe diem![64]64
  Пользуйся мгновением! (лат.).


[Закрыть].

Сегодня, теперь, сию минуту дай захлебнуться золотом, вином, наслаждением – после нас хоть потоп!