Текст книги "Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме"

Глава шестая

Муниципалитет, на территории которого находится лагерь, называется Эйле. Это живописное местечко в Нижней Силезии; несмотря на наличие здесь угольных шахт, высоко в горах располагаются также санатории. Некогда больные со слабым сердцем прятались в них от летней жары. В сезон здесь обычно прохладно, и караваны облаков закрывают землю от палящего солнца. Если вы одеты по погоде, у вас есть имя, деньги, сигареты и газеты, то побыть гостем в санатории – очень даже неплохо.

Мы узнали это от первых резидентов лагеря, который до сих пор строится; мы – третья партия, прибывшая сюда. Пока нас всего несколько сот человек. Девяносто процентов – греки, остальные голландцы, французы и поляки. Есть несколько человек из Будапешта. Естественно, все евреи.

Зарождающаяся иерархия лагеря формировалась по национальному принципу. Старшина – невысокий худой французский еврей. У него есть имя – Макс, и, по слухам, он владел в Париже ночным клубом с безупречно плохой репутацией. Он – всемогущий повелитель, злобный, беспощадный, вездесущий хозяин. Его дубинки боятся не меньше, чем хлыста и револьвера эсэсовского шарфюрера или коменданта лагеря.

Михель, лагерный писарь, из Амстердама. Работы в лагере ведут три компании. Вальденбурское отделение Georg Urban AG роет землю, Kemna AG бурит туннели, а Baugesellschaft строит бараки для будущего поселка узников. Вся лагерная аристократия состоит из трех капо компаний, их заместителей и старшин блоков, Blockälteste. Естественно, помимо старшины лагеря – верховного капо – и лагерного писаря. Кухни нет, поэтому нет и кухонной аристократии. Высокопоставленные «медики» также пока отсутствуют. Суп привозят в котлах-термосах на грузовиках неизвестно откуда.

Наше прибытие особой суеты не вызывает. Рабочие с вершины холма бросают на нас мимолетные равнодушные взгляды. Тощий старшина лагеря получает список от главного охранника, сопровождающего колонну. Зачитывает вслух номера. Палатки ждут нас на холме, пустые, только отстроенные. Впервые я вижу их так близко. Палатки круглые, из фанеры. Внутри каждой по периметру круглого участка земли, похожего на цирковую арену, – голый деревянный пол. Все палатки одного размера и поделены на двадцать четыре остроугольных треугольника. Каждый ровно такой величины, чтобы на нем мог кое-как разместиться очень худой человек. Тем не менее «жильцы» упакованы как сардины в банках, потому что в каждую палатку заталкивают по тридцать узников. Спокойно отдохнуть точно будет невозможно.

Мы приносим опилки – на них нам предстоит спать. В лагерях смерти опилки заменяют солому. Нигде я не видел ни соломинки. На этой бесплодной, глинистой, засоленной земле солома ценится высоко – это корм для скота. Нам выдают по два тюка опилок на палатку: только-только чтобы присыпать пол из влажных досок. Тонкие синтетические одеяла укладываются на наши примитивные спальные места, и тотчас же мы – впервые! – слышим страшное слово, от которого наши сердца впоследствии будут стремительно подскакивать к горлу:

– Appel! – Перекличка!

Перекличка – это общий сбор, на котором отдают приказы, зачитывают список работ на день, а также допрашивают, выносят приговор и приводят его в исполнение, без всякой отсрочки, на месте. Обычно перекличка проходит на рассвете, перед отправкой на работу, и по вечерам, когда мы возвращаемся в лагерь. Обычно. Но ржавый рельс, свисающий с дерева, – лагерный гонг, – звонит практически ежедневно перед отбоем или в те немногие часы, что есть у нас для отдыха. Его звон означает внеочередную перекличку. И мы никогда не знаем, сколько времени простоим, пока нас будут пытать чуть ли не до смерти, на ветру, под дождем, под неусыпными взглядами; более того, мы не знаем, свидетелями чему можем стать и кто будет жертвой смертного приговора, оглашенного и тут же исполненного.

Неожиданно нас вызывают на первую перекличку. Большим квадратом мы строимся перед палатками. Те, кто прибыл раньше нас, стоят по колоннам в зависимости от компании, на которую работают. С краю – небольшая группа лагерных уборщиков. В середине живого квадрата – старшина лагеря и писарь. Напыщенные капо компаний расхаживают перед своими колоннами, выравнивая их ударами дубинок. Измученные до обморока, изголодавшиеся люди с немым ужасом таращатся в центр квадрата. Старшина выкрикивает во все горло:

– Achtung! – Внимание!

Узники замирают в отчаянном напряжении. Привычным движением руки сдергивают тюремные шапки с бритых голов.

Шарфюреру СС лет сорок или пятьдесят. Каждый вечер после переклички он достает свою скрипку и неуверенно наигрывает сентиментальные плаксивые мелодии мерцающим звездам. Он уже забил до смерти дубинкой двадцать семь человек, а девять застрелил из револьвера во время перекличек, на глазах у остальных заключенных. Это дюжий светловолосый тевтон с водянистыми голубыми глазами и очками на носу. Дома в Померании у него своя бойня. Теперь ею управляет жена. Ничего не поделаешь, война, долг зовет…

Револьвер торчит из кобуры, за ремень заткнут хлыст. Он выходит в центр площадки к писарю и старшине, держащему список. В их сопровождении движется дальше мимо рядов. Старшина лагеря зачитывает наши фамилии, по пять за раз, и шарфюрер щелкает кнутом над головой первого в каждой группе.

Пока что все в порядке. Избави боже, чтобы было не так. Теперь время для инквизиции. Lagerälteste заглядывает в листок у себя в руке и кричит:

– 21825!

Человек выходит из колонны и бредет к центру, с трудом заставляя переступать непослушные ноги. Он знает, что его ждет, потому что перекрестный допрос обычно следует за жалобой, поданной гражданским надзирателем или эсэсовским охранником.

– Вонючий еврей, с десяти до половины первого ты уклонялся от работы. Где ты был? Мы что, по-твоему, кормим тебя тут бесплатно?

Ответа мы не слышим – только свист хлыста. И это еще разминка.

21825 встает на четвереньки. Это лишь формальность – чистая традиция, – поскольку удары все равно приходятся на голову.

– Пятьдесят! – объявляет скрипач.

Приговор исполняет старшина лагеря. Мясник из Померании не углубляется в детали, но внимательно наблюдает, и старшина вкладывает в удары все силы и даже более того, потому что если лагерный бог заподозрит его в снисходительности, то удары, как уже случалось, посыплются на голову палача.

После третьего удара 21825 растягивается, извиваясь, на земле. Сначала он издает отчаянные животные крики, но к двадцатому удару они переходят в скулеж. Двадцать первый и все остальные удары обрушиваются уже на неподвижную массу. Старшина взмахивает рукой, из группы уборщиков выходят трое и оттаскивают жертву в сторону.

– 27111! – раздается среди оглушительного молчания.

Следующий выходит вперед. И снова град ударов. Сцена напоминает венгерскую пьесу XIX века «Трагедия человека» Имре Мадача. Ее действие происходит в коммуне в далеком будущем. То же самое, казалось бы, но какая разница! Старик в пьесе получает лишь легкое наказание, здесь же очкарик из Померании совершает убийство. Мадач только фантазировал – Гитлер воплотил фантазии в реальность.

Хлыст проходится по телам еще трех жертв, после чего перекличка заканчивается.

Я шатаюсь от головокружения. Меня тошнит. Стоим в очереди за дневным пайком: хлеб с ложкой кисловатого джема. Новичкам супа не полагается – кухня еще не знает о нашем прибытии. Я заглатываю хлеб за несколько укусов, и голод становится еще более мучительным. Две вещи в лагерях смерти немыслимы: улыбки и насыщение.

Половина девятого вечера. Полчаса до того, как погасят свет. Мы еле слышно переговариваемся возле палаток. Среди редких жителей Будапешта тут находится сын Важони[21]21
  Вилмош Важони (1868–1926) – венгерский политик, депутат, кратковременно занимал пост министра юстиции в 1917 году. Его сын – Янош Важони (1900–1945) – политик, лидер антифашистского сопротивления – умер вскоре после освобождения из концлагеря.


[Закрыть], бывшего министра юстиции Венгрии, еврея. Янош Важони с невеликим успехом, зато с большими амбициями, решился попытать силы в политике. Как-то раз, припоминаю, нас представили друг другу на светской вечеринке.

Он похудел вдвое, а его обычная любезная улыбка превратилась в болезненную гримасу на изможденном лице. Этот человек явно умирает, хотя провел тут не больше пары недель. Говорят, он уже трижды пытался покончить с собой. Ему, заядлому курильщику, особенно трудно справляться без никотина. С безумной страстью он фантазирует о горах сигарет, о табачных россыпях. Он снова становится человеком только в те редкие мгновения, когда умудряется раздобыть сигаретный окурок или пару крошек табаку. В такие моменты он собирает венгров вокруг себя и произносит долгие речи, неизменно заканчивающиеся на оптимистической ноте:

– Нас не продержат тут более нескольких недель. Нет, ни в коем случае. Как только начнется вторжение, они сразу падут. Свобода близка, вот увидите, мы все поедем домой.

Даже сейчас он говорит что-то в этом роде. В его трясущейся руке дымится окурок дешевого «Капрала». Недокуренную сигарету сегодня Яношу дал англичанин-военнопленный на полустанке, где он грузил вагоны. Пространно, с мельчайшими подробностями, он пересказывает остальным историю своего везения. Этот человек счастлив.

Мы, новоприбывшие, разбредаемся по палаткам готовить постели. Люди из Сомбора, Суботицы и Нови-Сада пытаются оказаться в одном месте. Старшина лагеря с писарем тоже являются. Они хотят узнать новости с фронта. Потом бьют в лагерный гонг, который откликается дребезжащим гулом, и на нас, рабов, опускается глухая ночь.

Глава седьмая

4 часа утра. Кто-то стучит по палатке снаружи.

– Auf! – Подъем!

Команда тех, кто будит узников по утрам, бежит по рядам палаток. Писарь яростно колотит по рельсу, свисающему с дерева. Полусонные рабы вскакивают на ноги. Те, кто снимал на ночь полосатые робы, теперь поспешно напяливают их обратно. Умыться вряд ли получится. Сотни человек теснятся перед несколькими едва капающими умывальниками во дворе, и лишь некоторым удается ополоснуть руки и лицо ледяной водой. Пить ее строго запрещено – она может быть инфицирована. И так во всех лагерях без исключения.

Новый удар в гонг зовет на утреннюю перекличку. Надо поторапливаться, потому что те, кто не вышел вовремя, рискуют собственными жизнями. Пропустить поверку – один из самых тяжких проступков, нередко караемый смертью.

Сложно представить себе что-то более безнадежное и невыносимое, чем подобное пробуждение в столь мучительных условиях. Тебя ожидает очередной день пыток и опасностей, голода и побоев, грязи и вшей, и от этого осознания немедленно хочется умереть. Положить всему конец – эти слова регулярно вспыхивают в полусонном мозгу. А ведь сейчас весеннее утро! Позже, в еще более унылые рассветы ноября и декабря, мы будем вспоминать происходящее сейчас как радостные утренние мгновения. В эти дни у нас хотя бы была надежда, что в конце концов выглянет солнце и согреет наши окаменевшие от заморозков робы.

Но кто думал про ноябрьские утра? Нам и так доставалось сполна. Погруженные в жуткое настоящее, мы и представить не могли, что последуют еще большие ужасы.

Завтрака нет. Слышатся голоса капо, выкрикивающие на повышенных тонах ругательства, – так они подгоняют узников, заходящихся в кашле. Я просыпаюсь еще более усталым, чем заснул. Жесткая постель, присыпанная опилками, не дает отдохнуть, тем более на пустой желудок.

Дерьмо растекается вонючими ручьями вокруг пугающе шаткой, неустойчивой уборной. Люди, присаживаясь облегчиться, натыкаются друг на друга в непроглядной темноте. Тени толкаются над омерзительной ямой, переругиваются, отшатываются, вздыхают. У одного-двух в руках вспыхивают сигареты. Остальные, глядя, как тают эти крошечные огоньки, умоляют о затяжке. Курильщики сидят на корточках над кучами дерьма, постанывая и затягиваясь глубже. В Стране Аушвиц первое, о чем приходится забыть, – это чувство брезгливости. Самые запасливые из нас, у кого еще сохранился хлеб со вчерашнего дня, выменивают его на затяжку. Заключаются поспешные сделки: тот, кто лишился пищи, жадно глотает дым, тот, кто поделился сигаретным окурком, по-прежнему на корточках вгрызается в хлеб.

Старшина лагеря кричит:

– Antreten! – Построиться!

Начинается бешеная суета. Мы строимся с невероятной скоростью на холоде раннего утра. Новички стоят в отдельной колонне. С комендантом лагеря приходят гражданские: это прорабы из компаний, нанимающих у государства рабов. Новый отбор, сильно напоминающий невольничий рынок.

Каждой компании нужно определенное количество рабочих. В первую очередь выбирают самых крепких; учитывается также знание немецкого языка. Из трех компаний наибольший страх внушает Kemna. Не только из-за слухов о ее жестоких гражданских надзирателях, – от рассказов про их зверства волосы встают дыбом, – но еще и потому, что Kemna занимается бурением туннелей. В нашей ситуации нет ничего хуже, чем попасть в туннель. Urban AG ведет наземные работы: раскопку, дробление породы, прокладку железнодорожных путей, – но и она вскоре приступит к бурению. Те, кто прибыл раньше нас, говорят, что Baugesellschaft, строительная фирма, самая лучшая – отчасти еще и потому, что работать придется непосредственно в лагере, так что к ежедневным тяготам не добавятся выматывающие марши за несколько километров до площадки и обратно. Естественно, первые заключенные постарались попасть к строителям. Таким образом, у них, в отличие от нас, была фора; теперь новичков разбирают Kemna и Urban. Мне удается избежать Kemna, и я становлюсь одним из рабов Georg Urban AG. За мой труд компания платит Гитлеру две марки в день, компенсируя «стол» и «обмундирование», и я не питаю иллюзий насчет того, что мне не придется отрабатывать эту сумму кровью.

Рабы Urban AG строятся в отдельную колонну, и младшие капо набирают свои группы. Сегодня формируются свежие бригады для новых стройплощадок. Случайным образом я попадаю в одну из них. Группы по двадцать – двадцать пять человек расходятся в разных направлениях, каждую сопровождает эсэсовский охранник и гражданский прораб.

Мне повезло: моя стройплощадка недалеко. Я буду перетаскивать рельсы. Мы встаем по бокам от рельсов, сложенных под прямым углом, подхватываем верхний по команде капо «Взяли!» и тащим. Это чрезвычайно тяжело. Каждый метр тянется бесконечно. Тем временем греки, с которыми меня поставили, вроде бы и не напрягаются. Я понимаю, что с помощью хитроумного маневра они делают так, чтобы большая часть веса ложилась на мои плечи. У меня такое чувство, будто руки вот-вот оторвутся от торса, я обливаюсь потом, голова кружится, темнеет в глазах.

Таков мой обряд посвящения в Эйле.

Глава восьмая

Проходит четырнадцать дней такой же мучительной агонии. Былая жизнь, мир за колючей проволокой превращаются в прекрасный сон, который приснился мне когда-то давным-давно. Возможно, не в этой жизни. Я дотрагиваюсь до лица и даже без зеркала понимаю, насколько оно вытянулось. Спотыкаясь, бросаюсь к котлу с черно-коричневым супом, словно дикое животное, вместе с остальными. Постоянный голод усиливает яростное, неукротимое желание курить. Как только предоставляется возможность, я вымениваю у греков табак на свою дневную пайку хлеба.

Греки в лагере – главные спекулянты. Они невероятно изворотливы, лицемерны и лживы, умудряются на все наложить свою лапу и устанавливают заоблачные цены. В основном это восточные евреи, депортированные из Янины и Патр, а также с греческих островов. Чернявые, дикие, безжалостные, они следуют каким-то странным чужеродным инстинктам, которых мы не понимаем, не можем понять, отринув их столетия назад. Я взираю на них с недоуменным потрясением – на это живое опровержение иудейской мировой солидарности и подтверждение расовых предрассудков, всей той нацистской чуши о черноте еврейской души.

Образованных среди них нет. Большинство поразительно невежественны. Что касается рода деятельности, то это преимущественно странствующие торговцы и мелкие лавочники. Меня воротит от их вечных дурацких улыбок. Им известно многое из того, что нам не положено знать. С редкой пронырливостью они успели за несколько дней свести с немцами дружбу. Эти люди обладают невероятной способностью выдавать суету за усиленный, напряженный труд. В этом они преуспели настолько, что даже бдительные немцы, полные подозрений, им верят. По природе они лентяи и бездельники, постоянно отлынивающие от работы, однако именно их охранники и Meister – прораб – ставят нам в пример. Они первыми выклянчивают окурки у немецких надзирателей. Каждый из нас напряженно всматривается, когда сигарета догорит и надсмотрщик ее выплюнет, но греки кидаются за ними прежде остальных.

Они не могут запомнить даже самых простых фраз на немецком, однако постоянно что-то талдычат прорабу, спрашивают, отрицают. В отсутствие знания языка они прибегают к жестикуляции, размахивают руками и ногами.

“Ungar nix ahhrbeit, grek gut ahhrbeit!” – выкрикивают они на ломаном немецком, – «Венгры не работают, греки работают хорошо», – по десять или двадцать раз на дню в доверчивое ухо прораба-немца. За это они получают в благодарность сигарету.

Воруют греки тоже мастерски. Кража – особенно кража хлеба, означающего жизнь, – это преступление, караемое смертью. Обычно заключенные сами вершат правосудие, причем немилосердно. Кровожадная толпа бросается на вора и линчует его, застав на месте преступления. Столь низкий проступок – похищение хлеба – в мгновение ока разжигает невиданные страсти, напоминая о том, что сегодня или завтра кто-нибудь вот так же может умыкнуть наши сокровища, припрятанные под тряпьем или в мешке с цементом.

Десять месяцев спустя, в лагере смерти Дёрнхау, я несколько раз становился очевидцем подобных казней. У меня на глазах умирающих от голода людей, которых поймали на краже хлеба, рвали на куски, запинывали и избивали до смерти.

Но поймать наших греческих «товарищей» с поличным практически невозможно. До сего дня я так и не раскусил их изощренных трюков и приемов. Точно так же я никогда не пойму, как они стащили хлеб, спрятанный глубоко в мешке соломы, который я для надежности подложил под голову. На мешковине не осталось ни единого разреза или прорехи: очевидно, вор просунул руку и нащупал хлеб с такой ловкостью, что я даже не очнулся от тревожного полусна. Тут требовались достойное восхищения самообладание и не менее выдающаяся ловкость рук. Действительно, греки-заключенные были чудотворцами.

Две недели в Эйле…

С невиданной скоростью я погружаюсь в лагерную пучину. Оскальзываясь и спотыкаясь, тороплюсь завладеть киркой, чтобы грузить рельсы, а не таскать их. Пытаюсь заполучить миску супа погуще или чуть более удобное место для сна. С нечленораздельными выкриками сражаюсь за морковку, валяющуюся в грязи на обочине дороги. Стискивая зубы, бросаюсь за сигаретным окурком.

Побудка в четыре утра, в пять – начало работ, которые продолжаются до шести вечера, с получасовым перерывом в полдень. Хаос спешных построений, вечерних перекличек и распределения пайков крадет у нас ежедневно еще полтора часа. Около половины восьмого можно немного подумать о себе. Мутная вода, тонкими струйками текущая из умывальников, позволяет лишь слегка смочить лицо и руки, покрытые толстой коркой грязи, пыли и цемента. Если повезет, тебе забинтуют раны, но для этого придется сначала отыскать самоуверенного и бестолкового поляка, изображающего из себя врача. Дома он – в лучшем случае – работал санитаром, но с тем же успехом мог быть ткачом или печником.

Я провожу на ногах по семнадцать часов в день и минимум четырнадцать из них гну спину на работах. Литр холодной жижи, именуемой супом, которую черпаком плескают мне в ржавую миску, нисколько не утоляет ненасытный голод. Жадно, практически не жуя, я заглатываю положенную мне четверть буханки хлеба. В ней около четырехсот граммов, но хлеб волглый, безвкусный и липкий. Он тоже не насыщает. Мне жаль тех, кто экономит и распределяет его на целый день, по сантиметрам нарезает на тоненькие кусочки. Когда появляется возможность купить сигареты, большая часть моего пайка оказывается в желудках пронырливых греков.

Существует еще Zulage – «прибавка». От пятнадцати до двадцати граммов маргарина, джема или прозрачный ломтик конской колбасы, обычно тухлой. Раз в неделю мы получаем настоящий шедевр среди супов – молочный. Сладкий, теплый, восхитительный. В нем плавают кусочки лапши. Наши языки приходят в восторг от забытой способности ощущать вкус. Мы клянемся себе, оказавшись дома, каждый день есть молочный суп. Мы будем устраивать молочно-суповые оргии, будем купаться в молочном супе.

Еще один праздник – картошка, плавающая в подливке. Пять-шесть кривых кусков нечищеной картошки и пара столовых ложек соуса. Каким бы редким оно ни было, это блюдо позволяет ощутить подобие насыщения. Кроме Zulage и хлеба, это единственная пища, которую мы получаем не в жидкой форме. Картошка и молочный суп – главные деликатесы.

В основном наше меню составляют морковный суп, щавелевый суп или так называемый «бункер-суп». Каждая порция – супа, хлеба, Zulage – содержит ровно столько калорий, чтобы поддерживать в человеке жизнь. Поддерживать, а не питать. Последнее для них неважно. Способность заключенного работать и продолжительность его жизни они исчисляют месяцами. Когда он падает замертво, наглухо запертые поезда подвозят свежую, упитанную рабочую силу. Калорийность рациона в лагерях смерти рассчитана прилежными недалекими немецкими учеными и является результатом методичного немецкого экспериментирования с абсурдно подробными протоколами изысканий. Наедаться досыта – другое дело. В этом нет нужды.

Именно эти немецкие ученые придумали бункер-суп – жижу, воняющую плесенью, – порошковый сыр, варенье из патоки с отвратительным запахом и прочие арестантские лакомства.

В восемь вечера на улице темно хоть глаз выколи, и язычок пламени в масляной лампе посреди палатки дрожит на ветру. Смертельно уставшие люди пытаются вытянуться на своих ложах-треугольниках. Мы отрыгиваем тепловатую кашицу непереваренной пищи, перебинтовываем ожоги. И чешемся – постоянно.

Я в палатке с людьми из Нови-Сада. Уже несколько дней мы работаем вместе с моим старым другом Белой Маурером, адвокатом и журналистом, издававшим некогда в Югославии ежедневную газету на венгерском языке. Я не виделся с ним некоторое время после отправки из Тополы. Он тогда сомневался, что нас депортируют. Бела пустил меня на соседнее место в палатке. Кроме него и маленького Болгара, остальные тут из Нови-Сада.

Маурер человек добрый и умный, его все любят. Он прибыл цветущим, с весом в сто двадцать кило, и, как ветеран борьбы с несварением, отказывался от любой недиетической пищи. Несколько недель он вообще ничего не ел, выживая на своих запасах жира. Теперь же приспособился. Весит он ныне не более семидесяти килограммов и поглощает бункер-суп с той же поспешностью, что и все мы. Его живот – он сам так утверждает, – больше не болит.

Мы жадно прислушиваемся к его обманчивым уверениям:

– Делайте как я. Просто правильно оцените ситуацию. А ситуация какая? Ситуация такая, что надо продержаться всего четыре месяца.

– Легко сказать, – замечает тощий, вечно печальный Глейвиц. – Ты-то с собой целый бочонок жира привез.

– Чушь! Ты тоже сможешь это пережить. Нет такого человека с нормальным здоровьем, который не продержался бы на внутренних резервах четыре месяца. А то, что через четыре месяца все закончится, – это математический расчет. Когда мы уезжали, всем, кто в здравом уме, было ясно – немцы проиграли войну, провалив блицкриг на восточном фронте.

Имхоф, адвокат, негромко возражает:

– Что они проиграли, это правда. Но и мы вместе с ними.

Темпераментный Маурер только отмахивается:

– Мы поедем домой! Ты понимаешь? Домой. Англосаксы, может, уже высадились на континенте. После вторжения все произойдет стремительно. Никакого больше затишья. На востоке Советы перехватили инициативу, мелкие страны-сателлиты их поддерживают. На что вообще Гитлеру надеяться?

– Не на что, – подтверждает Имхоф. И добавляет: – Как и нам.

– Чушь! Поражение совсем близко. Четыре месяца – максимум.

Все в палатке слушают, затаив дыхание. Надежда расправляет свои крылья. Мы снова способны верить – ровно до переклички на рассвете следующего дня. Убедительный, настойчивый Маурер сеет вокруг себя уверенность. Я один не ощущаю ее.

– Да ты погляди вокруг, Бела! Оцени количество материалов – первоклассной древесины, стали, железа и цемента, – что сюда привозят каждый день; всех этих молодых крепких мужчин, без которых фронт по-прежнему может обходиться на пятом году войны! Где дефицит? Где хоть тень грядущего коллапса?

– Где? – отвечает Бела. – Я тебе скажу где. Во-первых, в животах… А во-вторых, в душах. Вчера я переговорил один на один с Йозефом. Знаешь, с тем коротышкой, блондином. Прорабом в карьере. Кажется, я его раскусил. Настоящий ариец. Стадный менталитет. У него психологическая потребность подчиняться старшим и издеваться над младшими. Но я ему внушил, что работал судьей, и он пришел в восторг. Назначил меня капо в своей бригаде. Так вот, этот Йозеф мне признался, что получает в месяц всего два яйца. Помимо этого, среди всего прочего, двести пятьдесят граммов мякинного хлеба в день и две – да-да, две – сигареты. Либо такое же количество трубочного табаку. Йозеф заядлый курильщик, и поскольку покупать сигареты втридорога, по полторы марки, по спекулятивной цене ему не по карману, он теперь курит листья клубники.

– И поделом, – перебил я. – Я вчера уже начал сушить лошадиный навоз.

– Когда-нибудь я об этом напишу, – говорит Маурер злорадно, с видом превосходства надо мной, курильщиком. – Вернусь домой, напишу толстенную книгу про Аушвиц. На шестьсот страниц.

– Значит, наш Йозеф перешел на клубничные листья, – продолжает он. – Сегодня он еще убежденный нацист, но кто знает, что будет завтра. Диктаторам не пристало терпеть поражения, и уж тем более им не стоит шутить с пустыми животами своих подчиненных. Этот Йозеф до сих пор человек Гитлера. Их безумные доктрины, громкие девизы все еще живы у него в голове, но долго ли прокричишь «Хайль Гитлер» на двухстах пятидесяти граммах хлеба? А когда Йозеф прознает, что его жена и ребенок дома в Саксонии получают всего по сто пятьдесят? Да, у них есть гвозди, доски, цемент и сталь. По крайней мере, так кажется. Но желудок гвоздями не набьешь. Ты своими глазами видел, что даже эсэсовские солдаты питаются немногим лучше, чем мы.

Он меня не убедил.

– Им варят другой суп, – возражаю я. – С мясом. Они получают больше хлеба, у них есть кофе и сигареты. Одежда, обувь, деньги. Они не пашут по четырнадцать часов в день. Разве этого недостаточно, Бела? Нам противостоят восемьдесят миллионов убийц, и если петля затянется, наши шеи окажутся в ней первыми.

Глейвиц сухо добавляет:

– И это только третьеразрядное содержание в тылу. Будьте уверены, что солдаты на фронте получают и шоколад, и табак – сколько угодно. Не говоря уже о трофеях.

– Не все восемьдесят миллионов – убийцы, – говорит Маурер, как обычно взмахивая рукой. – Не более…

– Не более десяти миллионов, – заканчивает за него Глейвиц. – Но и это очень много, черт их побери…

Вокруг к их словам прислушиваются с горьким удовлетворением. Маурер не сдается – даже не собирается. Он настаивает: людей нельзя сравнивать с кровожадной безумной собачьей сворой.

Я же тем временем думаю:

Это правда. Нельзя объявлять громадную нацию, сыгравшую решающую роль во множестве исторических событий, народ, подаривший миру Гете и Бетховена, лауреатов Нобелевской премии – таких знаменитых ученых, как Роберт Кох и Вильгельм Рентген, – в коллективном грехе маниакальных убийств, с одной стороны, и грабежей – с другой. Это было бы оскорблением не только для аналитического ума, но и для самой человеческой сути. И тем не менее это факт, что из восьмидесятимиллионной массы «думающих людей» по меньшей мере десять миллионов прямо или косвенно заинтересованы, а то и вовлечены в эту зверскую бойню. Осознанно или нет, миллионы являются сообщниками преступления. Террор не объясняет в достаточной мере практически полное отсутствие сопротивления. Возможно, говорить о восьмидесяти миллионах убийц и нельзя, но о нескольких миллионах – можно. Совершенно точно можно.

Это единый народ. Со своими противоречиями, со своими заблуждениями. Народ, породивший не только Роберта Коха, но и Ильзе Кох, Бухенвальдскую ведьму, самую извращенную серийную убийцу всех времен; не только Кеплера[22]22
  Иоганн Кеплер (1571–1630) – немецкий математик, астроном, установивший законы движения планет Солнечной системы.


[Закрыть], но и Гиммлера. Людей, движущих цивилизацию вперед, и тех, кто рвется стать ее могильщиками. Гуманистов и садистов – по очереди. Солдаты Наполеона носили в своих вещмешках маршальские жезлы, гитлеровцы – ножи для кастрации.

Но вслух я этого не говорю. Майский ветерок врывается в палатку сквозь незастекленное окно, едва не задув огонек масляной лампы. В палатке все тридцать человек, вот-вот наступит комендантский час. Мы ждем маленького Болгара, который дома в Венгрии, в Сегеде, учился на инженера, а теперь работает вместе с людьми Тодта на строительстве бараков. Ему невероятно повезло, и он занял по-настоящему привилегированное место. Болгар обитает на олимпе объедков и окурков, он сидит за столом, чертит и таскает за инженерами измерительные инструменты.

– От мягкосердечия он точно не умрет, – говорит Маурер про маленького Болгара, поскольку этот коротышка – ростом не больше полутора метров – никогда ни с кем не делится своими сокровищами. Зато у него есть возможность просматривать газеты, и он регулярно и с радостью делится с нами последними новостями.

После прихода маленького Болгара мы тушим масляную лампу, и он, без предисловий, переходит к докладу. Память у него исключительная: практически слово в слово он пересказывает нам статьи из Schweidnitzer Beobachter, ежедневной местной газеты, издаваемой нацистским новостным агентством DNB.

Потом он сообщает, что слышал от людей Тодта. Как всегда, новости вдохновляющие. Высадка союзников еще не началась, но слухи о ней уже витают в воздухе. Даже немцы ожидают ее со дня на день и обсуждают вероятные последствия.

– Сегодня тот толстяк, Гедике – знаете, инженер из Берлина, отец четверых детей, я уже раньше о нем рассказывал, – угостил меня пивом. Что, как вы думаете, он при этом сообщил? «Ну, парень, скоро поедем домой». Клянусь, вот прямо так!

– Это ему так кажется, – скрипит голос Глейвица в темноте.

– Что?

– Что он поедет домой.

Маурер садится на своей койке.

– Он, может, и не поедет, а вот мы – да.

– Это точно, – говорит Грож, миллионер-мануфактурщик.

– А что, если перед сдачей они просто уничтожат лагеря? – спрашивает Глейвиц. – Если запрут нас в бараках и подожгут? Если отправят в газовые камеры? Или перестреляют из пулеметов?