Текст книги "Гонзу Читатель"

Да нормально я жила, нормально. Никакая не старая дева, не зануда, не синий чулок. Ничего подобного. И подруги у меня завелись, и даже одно время мужик был, вполне себе приличный, в банке работал менеджером по… Господи, как его? По хеджингу вроде. Что-то очень прогрессивное, сколько он ни рассказывал, я так и не смогла себе внятной картинки составить.

Мы с ним даже как-то поехали зимой на лыжах кататься. На Юнгфрау. Здорово было. Правда, в первый раз на эту чертову трассу забравшись, я вниз поехала не столько на лыжах, сколько на собственной морде. Ободрала ее снежком, как теркой. И всю неделю такая стертомордая и щеголяла. Ну и что? Мой катался, а я внизу, сидя на террасе с глинтвейном перед расцарапанным носом, махала ему лапкой в вязаной рукавичке.

Расстались мы с ним безо всякого, без скандалов, соплей и упреков. Закончился срок аренды снимаемой нами пополам квартиры, и мы разъехались каждый в свою сторону.

А восемь месяцев назад папа умер – сердце. И оказалось, что квартиру – ту самую, в старой части Нюрнберга; ту, где я была принцессой Лили – он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может, там и останусь. Все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.

Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но это была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем, я ее узнала, а она меня – нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг, в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:

– Лили, малышка!

У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.

Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемневшая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу лежала мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мною стул – привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места – «икеевская» перекладина с плечиками для одежды.

Я вернулась домой.

Мой Энди и его Люсьен

С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки – новые, мы ходили их покупать вдвоем – и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку – старый, он принес его из дома. Когда остается у меня ночевать по средам и пятницам (почему именно в эти дни, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигает к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаша, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток, и если у меня не заладится с преподаванием, я смогу подрабатывать в Выставочном центре – там всегда требуется обслуга в рестораны. Энди вывешивал, скинув одну из моих блузочек, свою рубашку, сверху пиджак. Он у него какого-то невыразимого зеленовато-горохового оттенка, в мелкую продрись, слегка смахивает на охотничий или тирольский, с псевдозаплатами на локтях, коричневыми такими, кожаными… Наверное, псевдокожаными. Да не суть. Брюки, аккуратно, по стрелочкам сложив, вешает прямо на перекладину.

Я верчусь на кухне, готовлю нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджариваю, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползаемся на диван в гостиной. Ну, это не гостиная никакая на самом деле.

Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет – стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники – не выбрасывать же, – и, главное, комп. Мощный стационарный комп с большим монитором.

Я не очень люблю, как все сейчас, на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю – по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол-экрана, а экран весь – восемь дюймов. Не, мне надо, чтобы у меня перед носом экран – во! Тридцать два дюйма, и клава нормальная, чтобы колотить по ней.

Ну, само собой, тут же в кабинете и столик еще журнальный. Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а если надо встать – в туалет там или за чаем, – книгу кладу на столик. Значит, это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный».

Мы, в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь… У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур!

После ужина при хорошей погоде у нас моцион – прошвырнуться вдоль воды полчасика-час, как пойдет. Но по пивнякам мы больше не ходим – прошел период ухаживания. Пролетел со свистом, как фанера над Парижем, уложившись в один вечерочек. Теперь нам нечего деньги зря мотать, пива мы и дома попьем. У меня, ясное дело, дома. Когда с моциона вернемся. То, се, киношка какая-нибудь, развернув монитор к дивану – телика у меня нет, – или просто в ящиках посидим, початимся, и на боковую, в постельку.

Про постель ничего плохого не скажу. Взрослые люди, обговорили, как ему нравится, как мне, нашли, можно сказать, точки соприкосновения. Да я бы в жизни ничего подобного вслух с мужиком обсуждать не стала! Как это можно проговаривать: «Мне нравится, когда ты делаешь так»? Да не «так», а полным текстом, что именно ты делаешь, где и чем… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто это само собой разумеется. Я, красная как рак, косноязычно: «Бе-бе ме-ме». Он: «Я тебя не понимаю». Я, закрыв глаза, скороговоркой: «Та-та-та». Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас на высшем уровне. Нирвана!

Я иногда задумываюсь после, когда кончаем и, довольные, сытые, отваливаемся друг от друга: «Это же Энди! Энди, мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди был недоступен. А теперь он мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!»

Про то, что мы учились с ним в одной школе, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову пришлось, то рассказала бы – подумаешь, тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня – ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках – он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.

* * *

– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше – тебе же тут совсем рядом.

Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться? Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама то, мама это, маме надо, мама хотела… Она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная.

Я в курсе, что у мамы все в порядке. Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает. Отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили – Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще? Все живы, здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В «Фейсбуке» пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с Новым годом, с днями рождения поздравляем, все как у всех.

А Энди может по три раза за вечер, когда он со мной, домой позвонить. И не чтобы узнать, приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток вроде никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболой. Это, говорит, гипербола, сколько лет мусолим одно и то же, а у него все гипербола. Смешно, правда?

И на третьем месяце наших отношений Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я кобыла и меня барышник на базар выводит. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.

И вот сакральный день настал, меня ведут на заклание. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот, что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду.

Народу в кафешке, кроме меня, три человека. Двое маляров, что ли, в комбезах, слегка подмазанных краской, пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась – морщинистые веки голубенькие, а губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони заскорузлые, ногти с траурной каемкой – такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится: то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.

И вот, наконец, вижу сквозь свое отражение в стекле, тормозит красный «Опель» Энди. Он сам вываливается и, обойдя свою машинюшку, открывает пассажирскую дверь. Явление Мамы. Среднего роста фигуристая мадам, блондинка загорелая, зад обтянут красными леггинсами, сверху курточка молодежная, тоже красная, расстегнутая, капюшон с меховой оторочкой под песца. На грудях, на розовой маечке надпись «Magic moments». И сапожки с опушкой. Красивые такие, коротенькие. Я бы сама такие носила с восторгом упоенья. Стрижечка модная, асимметричная, все на один бок. Ухоженная дама околобальзаковского возраста. Но я смотрела на нее сквозь последний свой щит, сквозь окно забегаловки, как на огнедышащего дракона, который вот-вот откусит мне башку.

Она вошла первой. Я поднялась. Но Мама направилась к соседнему столику, к этому сухостою старому, трансвеститу. Я обалдела. Она что, перепутала нас сослепу, решила, что ее Энди встречается с этой… с этим? Мама, протянув руки и улыбаясь приветливо козлищу спятившему:

– Амалия, дорогая…

Козлище, восстав, скрипуче:

– Тереза, детка…

И давай, перегнувшись через стол, щечками прикладываться. Я стою, челюсть как об колени брякнула, так она там и болтается.

Энди заходит. Ну, думаю, щас тоже на шею козлетону вешаться будет. А тот его по головушке огладил и ласково так, в глазки заглянув:

– Здравствуй, малышок, писюленька моя ненаглядная…

Но Энди маму под локоток и нежно от старикана оттаскивает. В мою сторону.

– Познакомься, мама, это моя подруга Бригитта.

Все положенное по протоколу мы совершили: улыбнулись друг другу лучезарно, щечками потерлись, причмокнув, за руки подержались. Ни дать ни взять счастливое воссоединение семейства после долгой разлуки. Уселись, меню изучили, заказали себе каких-то колбасок и бутылку «рислинга».

Пауза повисла. Ну, думаю, сейчас-то и начнется. Будут меня, сироту, пытать расспросами, где училась, где конфирмовалась. Но нет. Пани Тереза начала мне про сынулю рассказывать. Я услышала еще одну версию туманной юности Энди. В чем-то она пересекалась с известной мне по личным впечатлениям, в чем-то с тем, что он мне поведал, но были и абсолютно новые подробности.

Выяснилось, что среди его дарований главное – писательские способности. Да ладно, Энди – писатель! Я вспомнила мое появление в театральном кружке, пиэсу, которую он нам выкатил, и скандал, который учинил, не получив мгновенного признания.

Пока я пережевывала эту инфу, к нашему столику подрулил допивший свой кофе Амалия. Снова был произведен ритуал объятия-чмоканья-ручканья, и Амалия уплыл прочь с нашего горизонта, надеюсь, навеки. Видя мое неприкрытое недоумение, Энди пояснил, что этот откровенно слетевший с катушек дедок – мамино активитэ̀, она устраивает культурный досуг всякого социально-опекаемого старичья, концерты, танцы, экскурсии, лекции о любви и дружбе и тому подобное. Амалия – один из ее подопечных.

Через час с небольшим наши посиделки закончились. Ну и славно, я, честно говоря, подустала держать спину и лицо. Мы с Энди оплатили счет четко пополам. Пани Тереза небрежно бросила на стол чаевые, три евро мелочью. Я проводила их к машине и долго махала им вслед рукой, утирая скупую слезу. Шучу.

* * *

Итак, что мне открылось нового в моем обожаемом Энди.

Он писатель. Нет, не так. Вот как надо: он Писатель. Все, что есть на свете Эндиного – все или с большой буквы, или одними большими буквами. С придыханием. Свято.

В очередную совместную среду я стала потихоньку вытягивать из него сведения. Аккуратненько так, издалеча. Вот, говорю, хочу что-нибудь новенькое почитать. Он так удивленно:

– Почитать? Да ты вообще, по-моему, ничего не читаешь. Я у тебя и книг-то не видел.

Ну, это он зря. Книги у меня есть, целая дюжина. Давно покупаю только те книги – я имею в виду, в бумажном виде, – которыми реально хочу обладать. Чтобы они у меня стояли здесь, на стеллаже, всегда, вечность. А не просто прочитать и забыть. «Просто прочитать» я в электронную книжку закачиваю. С ней удобно, можно на ярком солнце, а можно в полном мраке, и свет включать не обязательно. Но когда Энди приходит, я, естественно, в постели носом в страницу не утыкаюсь, среды и пятницы – не библиотечные дни. Вот он меня с книжкой и не видал ни разу.

Но зачем же такие скоропалительные выводы делать, что не читаю и книг у меня нет? Вон, стоят на верхней полке, выше зайцев. «Двенадцать вечеров» – японские сказки, старая, зачитанная-захватанная, ее мне в детстве папа на ночь читал. Там сказочки еще те, про лешего-тэнгу и водяного-каппу, про ведьм с фиговой тучей глаз на икрах ног, про хитреца и мошенника Хикоити – в самый раз перед сном маленькой девочке почитать, обожаю ее. «Сирано де Бержерак», я Ростаном в подростковом возрасте зачитывалась, даже французский стала учить, чтобы в оригинале промусолить, наизусть помнила почти целиком. «Старшая Эдда», издание подарочное, красивое, бумага, рисунки, супер. Гессе, «Игра в бисер». И еще там разное.

– Ну почему же, – говорю.

С дивана свесилась, пошарила под ним, вытащила свою элкнижку, включила.

– Вот детектив Кобо Абэ читаю, неплохой, хотя и несколько занудный. Это очень по-японски – дотошно всякую мелочь выписывать.

И с этим самым японцем я сразу попала в цель. Вот так вот пульнула на удачу, и сразу в яблочко – опа! Энди завелся. И посыпалось из него, что детективы сейчас писать разучились, что старики-классики типа Честертона или Леблана – это класс, там все четенько, одно из другого вырастает, логика сюжета, разделение подозрения на всех персонажей, ничего случайного. А нынешние понапихают черт-те сколько народу, и этим бедолагам нечем заняться, они ползают по страницам сонными мухами, сюжет сыпется, мотивы невнятны – в общем, блуд и фигня. Значит, именно детективный жанр и засосал Энди. Ясненько. И только я собралась попросить у него почитать какое-нибудь творение, как он сам говорит:

– Слушай, ты ж филолог – подкорректируй мои рассказы. Ну там, запятые, может, какие шероховатости. Сам, когда читаешь, не всегда следишь. Типа, «пошел-пришел», «сказал-рассказал», по три «когда» к ряду в соседних предложениях. Ну, ты понимаешь.

Ну конечно, я понимаю. Конечно, посмотрю. Конечно, подкорректирую. Давай сюда свои рассказы.

– А кстати, много их, рассказов этих? – спрашиваю.

Говорит:

– Да штук двадцать.

Ничего себе! Я, честное слово, думала, три, от силы пять. Двадцать! Сколько ж лет он их писал?! И тут у меня на языке засвербел вопрос, а он хоть опубликовал что-нибудь где-нибудь? А спросить неловко как-то, вдруг – нет. Но я вывернулась:

– О, – говорю, – это ж целая книга!

А он:

– Умница. Я и хочу цикл закончить, а потом сразу целиком опубликовать.

Значит, не печатал. И не пытался. Хотя, кто знает, может, пытался, да не вышло, вот и решил сразу оптом.

И я превратилась в карманного корректора Эндиных детективов. Теперь наш распорядок слегка изменился. Нет, среды и пятницы остались на своем месте, но к пятнице добавился довесок – первая половина субботы. Если раньше Энди покидал меня сразу после завтрака: «Ну пока (поцелуйчик), до понедельника, увидимся в школе», – то теперь с утра мы разбираем, что я там наисправляла в его текстах. А домой он уходит уже после обеда. Поскольку оба мы страшно заняты и правильный обед никто не готовит, обычно заказываем какой-нибудь китайский или ливанский фастфуд, или я быстренько смотаюсь на рынок возле кирхи, куплю в ларьке фалафель. И пару бутылок «тухера». Дешево и сердито.

Главным героем детективного сериала Энди был не полицейский, не инспектор или следователь, как можно было бы предположить, и, уж конечно, не частный сыщик, затертый Шерлок Холмс, а такой средней руки интеллектуал-культурист, Джеймс Бонд-надомник, бездельник по жизни и бабник по призванию. Звался он Люсьен Альбрехт. Полуфранцуз, полунемец, родом из Кинцхайма, малюсенького эльзасского городишки. Преступления, сыпавшиеся ему прямо под ноги, он распутывал благодаря своему недюжинному интеллекту и хакерским навыкам, обретенным непонятно где и когда, они просто были у него, и все. Наверное, с рождения. Сложные ситуации он разруливал сам – на то и мускулы, и владение всеми видами оружия, какое можно найти на просторах интернета, включая индейские болас, малайский боевой отравленный двухклинковый кинжал, огнемет времен Второй мировой и портативный беспилотник, оснащенный маленькими ядерными бомбочками. Все попадавшиеся на его пути красавицы стремились ему отдаться, бабы попроще помогали изо всех сил в надежде на ласковый взгляд или вообще просто так, бескорыстно. Они обворовывали своих боссов и мужей, тащили секретные документы из сейфов и старинные полотна из особняков, а нечего было влезать в преступные аферы (это к документам) и красть из мировых музеев (это к полотнам). Среди благоговевших перед ним полицейских и интерполовцев всех европейских стран и парочки латиноамериканских Люсьен имел прозвище. Вот так и тянет сказать Соколиный Глаз или Отважный Барс, но ладно, на самом деле – Маугли. Энди считал, это круто.

– Понимаешь, Маугли – он маленький и голый, но умеет побеждать всех, и не важно, клыки там у них, когти, зубы. Главное – башка. Маугли выше зверья джунглей. И мой Люсьен тоже.

Не в смысле маленький и голый. А в смысле всех крошит одной левой и с одного взгляда зрит истину.

Безусловно, Люсьен-Маугли был слепком с самого Энди. Не клон, не близнец, а скорее как античная статуя или придворный портрет вельможи. Он показывал какую-то часть оригинала, щедро дополняя его всяческими прикрасами. Он был тем, чем Энди хотел бы быть, и имел то, чего Энди не хватало – бесконечный калейдоскоп риска, успех, длинноногие полногрудые фемины с IQ 181, яхты, суперские тачки, блестящие пистолетики. Могу сказать абсолютно убежденно: любой писатель – признанный или нет, не важно – грешит тем, что пишет про самого себя. Всегда. Писатели – талантливые шизофреники с синдромом множественной личности. Или множества личностей. Вот они и раздают эти личности своим героям. Одному – свои победы, другому – свои фобии и опасения, третьему – несбывшиеся мечты и скрытые пороки. Вот таким он мог бы стать, если бы… А этим не стал бы ни за что, даже если бы… Множество личностей, множество вариантов движения вперед, множество вселенных.

Если честно, детективы Энди обладали всеми пороками, какие он вешал на других ныне здравствующих собратьев по перу: и сюжет иной раз распадался на куски, и персонажи порой были не прорисованы, оставались картонными болванчиками. То слишком много деталей и действие задыхается, стопорится бесконечными описаниями мелочей не по делу, то, наоборот, фон событий задан схематично, смазано. А то вдруг по-настоящему классный кусок, динамика, герои, антураж – все четенько, как любил выражаться Энди.

Я как-то попробовала высказать свои замечания, дескать, вот тут бы добавить, может, описание природы или города, а то твой Люсьен мчится как по трубе в аквапарке, летит в пустоте и темноте. И враз получила лопатой по балде:

– Это не твое дело. Это мой рассказ, и все, что я считаю нужным сказать, я сказал. Если тебе непонятно, то это твоя проблема, я не собираюсь подстраиваться под каждого. Здесь важно действие, и описывать природу на пяти страницах я не собираюсь, я не Стендаль и не Толстой. Я просил тебя только откорректировать текст, а не отредактировать. Мне это не нужно. Я взял кубики и собрал пирамидку, а ты приходишь и начинаешь мои кубики переставлять: «Надо не так, надо вот так…» Если такая умная, возьми СВОИ кубики и сама строй СВОЮ пирамидку. Понятно? И так далее, и так далее…

Все, я поняла, умолкаю, мой повелитель. Теперь я только ставлю или убираю запятые, делю слишком длинные предложения на два покороче, исправляю рядом стоящие «он-он», «пришел-шел-ушел» и всякое такое. В сюжет не вмешиваюсь. На святое не замахиваюсь. И у нас мир, тишь, благодать.

Каждую последнюю субботу месяца мы ужинаем втроем: Энди, его мама и я. В «Балканских специалитетах». Как и в первый раз, заказываем колбаски и «рислинг». Как и в первый раз, счет мы с Энди оплачиваем пополам. Это традиция.

Я обрастаю традициями, они наворачиваются на меня коконом, оплетают. Плетут вокруг меня сеть новой реальности. Центр этой реальности – Энди, он торчит посреди нее как майское дерево посреди поля, я вожу свои хороводы вокруг него бесконечно, круг за кругом. Быстренько в два движения отпарить Эндины брюки в четверг перед выходом на работу – традиция. Кофе в нагретой чашке в постель субботним утром – традиция. Делать вид на работе, что мы едва знакомы, зачем отнимать у прочих училок надежду – традиция.

Теперь я знаю о нем гораздо больше, чем в начале наших отношений. Разговоры за колбасно-«рислинговым» столом приподняли завесу тайны над вечерами вторников и четвергов. Энди ходит в фитнес-клуб жирок сгонять. Ну зачем же я так неуважительно, грубо практически? Он поддерживает фигуру. Это мамино выражение. Мама и сама посещает занятия йогой.

– Спорт очень важен для жизни, он дает заряд бодрости, мы просто обязаны двигаться. Жаль, что ты, Бригитта, ничем не занимаешься. Неужели не можешь выкроить время? – Вот уже меня воспитывает чужая мама.

Собственной не удалось придать своему творению законченную форму, так чужая аккуратно топориком подтешет.

Фитнес – бр-р! Зал, полный «девочек» пред– и постпенсионного возраста разной степени разъетости и тощих плоскозадых теток для контраста. И мы все вместе пляшем танец живота, постоянно путая направление движения, наступая друг другу на ноги и тыча растопыренными пальцами в глаза. Ну, по крайней мере, я обязательно все перепутаю и буду размахивать руками, как ополоумевшая мельница. Нет уж. Я лучше останусь одна дома и попляшу перед монитором компа, не надо мне сомнительного удовольствия групповух.