Текст книги "Испанский вариант"

Бургос, 1938, 6 августа, 17 час. 09 мин.

Штирлиц продолжал бушевать. Он не лез с кулаками на Пальма. Он умел бушевать иначе – отходил к окну, сцеплял пальцы за спиной и, переступая с мысков на пятки, вколачивал фразы, словно гвозди:

– Вы сказали, Пальма, что это именно наши люди хотели вас угрохать под Уэской. Вы утверждаете, что в вас стреляли не красные, а коричневые – то есть мы. Почему же вы остались после ранения здесь? Почему вы не уехали в свою родную Ригу? Или, на худой конец, в любимый вами Лондон?

– Я остался потому, что во мне до сих пор живут сомнения, Штирлиц. Окончательные решения я принимаю, лишь когда сомнениям места не остается. Тогда я принимаю единственное решение. Если в меня, друга Германии, стреляют немцы, значит, что-то случилось; значит, враги пытаются нас поссорить, мягко говоря.

– Какие враги?! – крикнул Хаген и осекся, потому что Штирлиц повернулся и отошел от окна. – Какие враги, господин Пальма? – повторил он тихо.

– Наши с вами, – ответил Пальма. – Наши общие враги…

Штирлиц снова включил лампу и направил яркий свет в лицо Яну.

– Хорошо… Поговорим о наших общих врагах…

Лондон, 1937, октябрь

Узнав о ранении Яна, Мэри Пейдж приехала в посольство Латвии – за десять минут до того, как клерки закончили свой рабочий день. Сначала швейцар учтиво объяснял этой красивой женщине, что посещение посольства в столь поздний час нецелесообразно, но потом, видя, что все разговоры бесполезны, соединил даму с советником Петерисом, который немедленно согласился принять ее.

– Вы уже знаете? – спросила Мэри.

– Да.

– Вы можете помочь мне получить испанскую визу сегодня же?

– Нет.

– Что говорят врачи?

– Врачи пока молчат. Это же ранение в голову…

– Вы думаете…

– Я думаю, что Ян пролил кровь не на той стороне и не за то дело.

– По-вашему, было бы лучше проливать кровь на стороне красных?

– А подыхать за фашистов?

– Сейчас я не сужу, когда, на чьей стороне и почему он пролил свою кровь, Петерис. Я сейчас просто жалею кровь – его кровь, понимаете? Вы же его друг…

– Мы были друзьями, Мэри. Так вернее. Как мне это ни обидно. Что вы собираетесь делать в Испании?

– Вы задаете дикие вопросы. Я собираюсь быть с ним. Просто-напросто.

– Простите, но меня спросят в испанском консульстве – кто вы ему: жена, сестра?

– Скажите, что сестра.

– Я чиновник министерства иностранных дел, и я не могу лгать: мне дорог престиж родины.

– А жизнь… знакомого? Солгите им что-нибудь… Солгите, что я еду туда как сестра милосердия из Армии спасения…

– Я сострадаю вам, Мэри… Но врать не стану. Это не тот случай, чтобы врать. Постарайтесь понять меня. Впрочем… Если хотите, я попробую связать вас с одним джентльменом, он может помочь вам, только он может…

Генерал Гортон успел внимательно оглядеть Мэри, пока шел ей навстречу по толстому белому ковру, скрадывавшему шаги: казалось, что он двигается бесшумно, как кошка.

– Я понимаю ваше горе, – сказал он, усаживая женщину в кресло возле камина. – В наше время ваш стоицизм был правилом, ныне, в век прагматизма, это исключение – тем приятнее мне помочь вам… Кофе?

– Спасибо.

– Можно спросить чаю… Говорят, правда, что он портит цвет лица.

– Сейчас хорошая косметика.

– Вы сохраняете чувство юмора. Господин Петерис просил меня принять участие в вашей судьбе…

– В судьбе моего друга.

– Мисс Пейдж, вы англичанка?

– По паспорту я латышка… Моя мать – англичанка.

– Видимо, кровь сильнее паспорта?

– Генерал, в госпитале умирает мой друг.

– Не считайте медлительностью внешние ее проявления. Я могу договориться о вашей поездке в Бургос сегодня же. Петерис объяснил вам, кто я?

– Нет. Он просто сказал, что вы можете помочь мне.

– Напрасно он играет в детскую конспирацию. Я из контрразведки империи, мисс Пейдж. У меня корыстный интерес к вашему больному другу. Я хочу, чтобы мой интерес, корыстный, и ваш, бескорыстный, совпали.

– Вы предлагаете мне шпионить?

Гортон отрицательно покачал головой:

– Нет. Я предлагаю вам охранять вашего друга. Если, конечно, он выкарабкается из этой передряги. Говорят состояние у него тяжелое.

– Он выкарабкается.

– Вы его хорошо знаете?

– Именно поэтому я и убеждена в том, что он выкарабкается.

Гортон улыбнулся:

– Он чувствует, как вы постоянно молитесь о нем.

– Я атеистка.

– Можно молиться и не веруя. Как правило, большинство людей обращается к богу в минуты трудностей: в дни счастья мы забываем о нем.

– Я актриса, генерал…

– Разве у актрис не бывает трудностей?

– Я говорю о другом. Я не умею охранять. Я умею петь, и то довольно плохо…

– Охранять любимого надо от друзей – всего лишь. От врагов мы вам поможем сохранить его.

– Почему латыш пользуется таким вниманием британской контрразведки, генерал?

– Я объясню, если услышу ваше согласие помочь мне.

– Вам или той службе, которую вы представляете?

– Я не разделяю два эти понятия, мисс Пейдж. И я, и моя служба отдали себя делу охраны империи от посягательств извне – отныне и навечно.

– Не думала, что разведчики так сентиментальны…

– Я контрразведчик, мисс Пейдж. А мы сентиментальны куда больше, чем вам думается. Во имя империи мы должны положить на заклание друга, если он окажется врагом; враг может сделаться братом, если он оказал помощь Острову – при этом мы сделаны из такого же человеческого материала, как и все остальные.

Неслышная горничная принесла две чашки чаю. Гортон подвинул Мэри сахарницу и спросил:

– С лимоном?

Бургос, 1938, апрель

«Л е р с т у. Совершенно секретно, напечатано в 2 экз. После выхода Пальма из госпиталя „Санта крус“ агентурная и оперативная разработка серьезно затруднилась в связи с присутствием в Бургосе его любовницы Мэри Пейдж. Все время они проводят вместе. Два раза мне удалось выехать с ним на рыбалку, но на какие-либо откровенные разговоры он не идет, подчеркивая свою приверженность идеологии фюрера, сохраняя при этом определенные сомнения по поводу жестокости нашей внутренней политики. Данные телефонных прослушиваний и наружного наблюдения никаких результатов не дали. Можно также с уверенностью сказать, что никаких компрометирующих контактов он не имеет. Ни с кем из подозрительных или неизвестных лиц не встречался. Прошу санкционировать продолжение работы с Пальма. В случае, если вы санкционируете продолжение работы, прошу разрешить завтра выезд вместе с ним за город на лов форели.

Штурмбанфюрер Ш т и р л и ц».

Штирлиц, Вольф и Ян – со шрамом на лбу, бледный еще после недавнего ранения (новый, 1938 год он встречал в госпитале) – сидели в сосновом, напоенном запахом смолы лесу так, чтобы видеть всех, кто мог подойти к реке, а их чтобы никто заметить не мог: лес был молодой, саженый, частый. В сумках у Штирлица и Пальма уже лежало по несколько маленьких форелей. Покусывая травку, Вольф говорил:

– Нужны либо технические данные нового «мессершмитта», либо, что еще лучше, сам самолет. Это просит Москва. После того как Ян провалил Вельтена, фашисты поняли, что пришло время испытывать свою новую технику, а не жульничать с продажей чужого старья… А новая техника у них, говорят, весьма серьезная.

– Надо покупать кого-то из летчиков, – сказал Пальма.

Штирлиц покачал головой:

– Мне поручено следить за летчиками. Лерст «отдал» мне весь легион «Кондор».

– Между прочим, он резидент гестапо только по Испании или по Португалии тоже? – спросил Вольф.

– Нет, вопрос с Португалией еще не решен. Я бы сообщил по своим каналам. Летчика нам купить не удастся. Здесь отборный состав.

– Что ты предлагаешь? – спросил Вольф.

– Охрана аэродрома не так чтобы очень сильна… – заметил Штирлиц.

– Ты имеешь в виду наш десант?

– Да.

– Ну а колеблющихся, – Ян продолжал свое, – среди летчиков нет?

– Я таких не знаю, – ответил Штирлиц, – если обнаружится такой колеблющийся, он будет немедленно увезен в Германию, а там его будут лечить от колебаний в концлагере.

– А если нам попробовать создать колеблющегося? – предложил Ян.

– Это интересно, – сказал Вольф.

– Хотя очень рискованно, – добавил Штирлиц.

– Но мы же здесь занимаемся не классическим балетом, – сказал Ян.

– Кстати, о балете, – сказал Вольф, передавая Яну плоскую маленькую коробочку, похожую на жевательную резинку. – Это новая шифровальная таблица. На всякий случай… Если тебе придется связываться с центром непосредственно – выйдешь своим шифром.

Ян сунул таблицу в карман.

– Нет, – улыбнулся Штирлиц, – так дело не пойдет. Сделай себе какой-нибудь тайник, хотя при обыске это мало спасает.

– Ладно, – поморщился Ян, – как это у вас говорят, «кривая вывезет»? Юстас, а помнишь того летчика, который болтал о «мессере» на приеме?

– Это было еще до твоего ранения?

– Конечно.

– У тебя хорошая память…

– Журналистская, – скромно ответил Ян, – а вообще чаще хвали меня – я это люблю… Что из себя представляет этот Манцер?

– Подонок. Есть такая категория людей – «сильные подонки».

– Я сейчас попробую, – сказал Ян, – нарисовать вам его психологический портрет. Если вы согласитесь со мной – тогда мы, можно считать, выиграли партию…

– Рисуй, – согласился Вольф.

– Юстас говорит – «сильный подонок». Это хорошо, что он сильный подонок. Такие разваливаются еще скорее, чем подонки обыкновенные. Сильный, чувствуя, что он теряет – а сильному всегда есть что терять, – пойдет на любое предательство, лишь бы сохранить те блага, которых он добился силой.

Штирлиц лег на теплую землю, поросшую густой травой, и закинул руки за голову.

– Продолжай, – сказал он. – Твое предложение любопытно. Только сделай сноску на то, что я превратил Манцера в своего друга – он стал осведомителем СД. После того приема у Кессельринга.

– Он легко пошел на это? – спросил Вольф.

– Как дитя.

– Тем более я прав, – сказал Ян. – Офицерский корпус, кодекс чести, нелюбовь армии к СС – он имел право послать тебя в задницу. И Рихтгофен поддержал бы его. Значит, либо он ищет приключений и ему льстит возможность узнать то, что не дано знать другим, либо он чем-то скомпрометирован – сильнее, чем той трепотней на приеме.

– Это все? – спросил Штирлиц, не поднимаясь с земли. – Если все, тогда твой психологический портрет неполон. Он еще может быть истым наци, убежденным наци, поэтому он так легко дал согласие быть другом СД. Эту возможность ты отвергаешь?

– Но ты же сам слышал, как он говорил о рейхе: «Налоги выжимают скорости».

– Это ерунда, – заметил Вольф. – Он говорил правду. Он из их элиты, ему можно говорить правду, и даже подшучивать над рейхом ему дозволено.

– В отношении элиты сложнее, – сказал Штирлиц. – Его отец коммерсант, связанный с иностранными фирмами. Таких в рейхе не любят…

– Вот ты и ответил за меня, – улыбнулся Ян, – ты сам не заметил, как дал ответ вместо меня.

– Наверное, все-таки заметил, – сказал Вольф. – Юстас человек зоркий.

– Ну хорошо, – как бы продолжая рассуждать сам с собой, сказал Штирлиц, – ну, допустим, мы раскопаем что-либо на папу Манцера… А как себя поведет сын?

– Апостолы и те отрекались, а этот – отнюдь не апостол, – сказал Вольф.

– Я смогу через моих швейцарских коллег-газетчиков организовать кое-что для Манцера, – сказал Ян.

Штирлиц поднялся с земли, потянулся и предложил:

– Ладно, пошли ловить рыбу, сейчас будет хороший жор, солнце садится.

…Вернувшись с рыбалки, Штирлиц заглянул к Хагену и сказал ему:

– Послушайте, приятель, я давно хотел спросить: помните, на приеме у Кессельринга я зацепил болтуна-летчика? Я вам еще тогда показал его и попросил обратить внимание. Помните? Манцер.

Штирлиц знал болезненное самолюбие Хагена, и он умел бить в точку, когда имел с ним дело.

– Помню, – ответил тот, – а что?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Поступили сигналы, что он в последнее время много пьет – всего навсего. Я замотался со своими делами, а если у вас есть время и возможность – поглядите за ним. А потом посидим над его делом – вместе. Нет?

«П а р т а й г е н о с с е Л е р с т!

Проведенная мною работа дает возможность обратить Ваше внимание

на подполковника В. Манцера. Несдержанность в разговорах и частые

пьянки заставляют меня просить вашей санкции на установление

наружного наблюдения за указанным выше военнослужащим.

Хайль Гитлер!

В а ш Х а г е н».

Штирлиц посмотрел эту записку перед тем, как Хаген решил нести ее Лерсту.

– Разумно, – сказал он. – Очень разумно. Проверка никогда еще и никому не мешала. Правда, Лерст может спросить о фактах. У вас их нет, кроме моих сигналов. Могли бы, кстати, указать, что я вам подал идею. Ладно, ладно, не дуйтесь… Я щедрый. Мне эти игры уже порядком надоели… Не окажитесь только слишком ретивым – это так же плохо, как быть тюрей.

Он умел говорить с людьми, этот Штирлиц. Он играл партию точно и беспроигрышно.

Хаген, как и рассчитывал Штирлиц, решил продолжить свои наблюдения, не подключая аппарат местного гестапо. Этого только и надо было Штирлицу. Ему надо было оставить Манцера без наблюдения еще две-три недели.

(«Военно-экономические мероприятия можно сохранить в тайне созданием видимости производства обычного военного имущества. Планы производства на случай войны нужно будет доводить только до офицеров военной экономики. Они будут подсудны военному трибуналу за разглашение военной тайны».

Из памятной записки «И.-Г. Фарбениндустри»

«Милитаризация экономики» от марта 1935 г.)

«В о л ь ф у. Санкционируем операцию с летчиком. Ц е н т р».

Бургос, 1938, 5 августа

…Вода в бассейне была то голубой, то зеленой, и в этой сине-зеленой воде плавали Мэри Пейдж и Пальма.

– А голова совсем не болит, милый? Я не могу спокойно видеть этот твой шрам. Или же все болит?

– Разваливается, когда я не встречаю тебя больше двух дней.

– Славу богу, что ты не сказал: «Разваливается, как только я тебя вижу».

– Эти слова – удел супружества, а мы с тобой свободны в любви, как парламентарии.

– Ненавижу слово «супружество».

Пальма засмеялся:

– Что, опошлили идею?

Вокруг них плавали люди, видимо, все добрые знакомые Яна, потому что он перешучивался почти с каждым и ловил завистливые взгляды: женщины здесь, особенно такие, как Мэри, были в редкость.

– Где мы будем сегодня вечером? – спросила Мэри.

– Я живу на первом этаже, и занавески у меня тюлевые, а испанские дети ужасно любопытны. А я тебя так долго не видел: целых восемь часов. Поэтому у детей будет достаточно пищи для любопытства.

– А я живу на втором этаже, гардины тежелые, темные, барские. Мне жаль бедных испанских детей, мы лишаем их пищи для любопытства.

– До вечера.

– Я жду тебя. Ты сейчас далеко?

– Нет. Недалеко. В пределах Испании…

* * *

…Пальма остановил машину около входа в бар и в дверях замешкался, столкнувшись лицом к лицу с толстым человеком, судя по костюму и перстням

– торговцем.

В дальнем углу сидел Вольф, одетый, как и Ян, в полувоенную форму иностранных журналистов при штабе Франко. На левом нагрудном кармане был прикреплен черный металлический значок: «Военный корреспондент».

За столиком, рядом с Вольфом, сидел подполковник из «Кондора» – Вилли Манцер.

– Хэлло, Вилли, – сказал Пальма. – Хэлло, сэр, – кивнул он Вольфу. – Послушайте, Вилли, – весело спросил Ян, – вашего папу зовут Густав? Густав Адольф Манцер?

– Именно так зовут моего папу, – ответил летчик и хотел было выпить коньяк.

Ян остановил его руку:

– Ваш папа деранул в Швейцарию.

– Тише, – сказал Вольф, – тише, коллега… Вы подведете парня. Я не решался ему об этом сказать.

– Что? Что! Что?! – спросил Вилли, сразу же переходя на шепот.

– Ваш папа владел парфюмерным магазином во Франкфурте-на Майне?

– Да.

– Мне только что прислали швейцарские газеты – мы их получаем через Лондон. Вот смотрите. Ваши из гестапо, видимо, получат их завтра.

Вилли развернул газету «Бернские новости». На второй полосе был напечатан портрет его отца. Сверху крупным шрифтом набрано: «Я не хочу нацизма, я хочу свободы». Манцер два раза прочитал статью, потом протер глаза и сказал:

– Бред какой-то!

– А при чем здесь вы? – удивился Ян. – Папа сбежал, ну и черт с ним. Вы воюете, вы делаете свое благородное дело.

– За такого папу, – сказал Вольф, – с этого славного немецкого парня сдерут кожу. Вы не знаете, как это делается у него на родине.

– А если я сейчас пойду и заявлю первым? – спросил Вилли.

– По-моему, это будет очень правильно, – сказал Ян, – и по-рыцарски.

– Вас с первым же самолетом отправят в Берлин, – сказал Вольф. – А там – в концлагерь.

– Вы думаете? – спросил Вилли растерянно.

– А вы? – спросил Вольф.

– Да ну, какая ерунда! – сказал Ян.

– Нет, не ерунда, – сказал Вилли.

– Пропуск на аэродром у вас есть? – спросил Вольф.

– Чего ему не хватало дома?! – бормотал Вилли. – Это все бабы! После того как умерла мама, он совсем спятил! Я так и знал, что он выкинет какую-нибудь гадость! Это же конец мне! Конец!

– Пропуск у вас на аэродром есть? – повторил Вольф.

– Я не долечу до Франции.

– Долетите до Мадрида.

– Там красные.

– С новым самолетом вас примут красные, белые и зеленые.

– Они собьют меня, когда я буду подлетать к Мадриду. Высоко в небе с нашими скоростями они меня не достанут, а когда я пойду на посадку, они пристрелят меня.

– Значит, пропуск у вас есть? – еще раз спросил Вольф. – И вы можете вылететь сразу?

– Это трудно, но выхода другого нет, наверное.

– Протащите меня с собой на аэродром, – сказал Вольф, – моим американским читателям будет интересно прочесть этот скандальный репортаж, а потом я вас сведу с папой в Швейцарии. – И он открыл свою папку – там лежала ракетница. – Здесь красная ракета, с ней мы с вами сядем в Мадриде.

– А может быть, я дотяну до Франции?

– Вряд ли, – сказал Вальтер.

– Почему? В общем-то можно, – сказал Ян, – хотя рискованно: все решают метры.

Вольф поднялся и сказал:

– Сейчас я вернусь.

– Куда он? – нервно спросил Вилли.

– А черт его знает.

– Чей он?

– Американец. Набит деньгами, с ним не соскучитесь…

Вольф вышел из бара и подошел к газетному киоску. Он купил все английские и французские газеты. Никаких сообщений о сбежавшем Манцере-отце не было. Ожидая сдачи, Вольф яростно почесал затылок, и это увидел сидевший в машине Штирлиц.

Вольф вернулся в бар, подсел к столику и бросил на стол газеты.

– Пока все спокойно, – сказал он, – может быть, эта газета сюда и не дойдет.

– Все равно они узнают, – сказал Вилли. – Не сейчас – так ночью, не ночью – так утром.

– Э, ерунда, – сказал Ян, – я готов за вас поручиться перед Рихтгофеном.

– При чем тут Рихтгофен?! Все будут решать Лерст, Штирлиц или Хаген.

В бар вошел Штирлиц, и Вольф заметил, как Манцер весь сжался.

Штирлиц подошел к их столику, пожал руку Пальма, сухо поклонился Вольфу и подчеркнуто доброжелательно похлопал по плечу Манцера.

– У вас сегодня нет вылета, браток? – мимоходом спросил он.

– Нет, – ответил Манцер, – а что?

– Да ничего, просто я интересуюсь. Пожалуйста, загляните ко мне после обеда. Ладно? Я буду ждать вас к трем часам…

– В посольстве? – тихо спросил Манцер.

– Нет. Ждите меня на аэродроме… Сегодня, кстати, когда уходят транспортные «юнкерсы» в Берлин?

– В шесть часов, – еще тише ответил Манцер. – Или в семь, я забыл… А в чем дело?

– Да ни в чем, – ответил Штирлиц, не глядя на Манцера. – Просто хочу с вами поболтать кое о чем… Чисто дружески.

Штирлиц сел за соседний столик и крикнул официанту:

– Марискос, пожалуйста, и бутылку тинто!

– У вас есть машина? – спросил Манцер.

– Есть, – ответил Вольф. – У меня есть.

– Поехали.

Ян заказал себе коньяку, неторопливо выпил его, взял под мышку газеты, зашел в туалет, сжег там единственный экземпляр «Бернских новостей», а пепел бросил в унитаз.

«Г е й д р и х у. Весьма срочно. На ваш запрос сообщаю, что в день перед побегом Манцера на секретном экземпляре „мессершмитта“ он был замечен в баре „Неаполь“ в обществе Пальма и неизвестного англоговорящего журналиста.. Прошу вашей санкции на повальный обыск всех английских и американских журналистов при штабе Франко. Прошу вас также разрешить вербовку Пальма. Поскольку он чудом остался жив после „мероприятия“ под Уэской и не сбежал в Англию, его можно сломить. Л е р с т».

«Л е р с т у. Ваши действия считаю разумными. В случае, если Пальма на вербовку не поддастся, вам надлежит поступить решительно и в соответствии с серьезностью момента. Г е й д р и х».

Узнав об этих радиограммах, Штирлиц сел в машину, на которой обычно ездил Хаген, и понесся в город. Он притормозил в переулке, не доезжая одного квартала до дома, где Пальма снимал этаж. Он прошел к нему дворами и нажал кнопку звонка. Штирлиц понимал, как он рискует. Он мог предположить, что Лерст уже выставил наружное наблюдение где-нибудь здесь, поблизости.

Штирлиц достал из кармана мелок и нарисовал скрипичный ключ «головой» вниз. На минуту он замешкался, словно почувствовал на своей спине десятки холодных взглядов из гестаповской засады. Потом резко повернулся и пошел к консьержу.

– Где Пальма? – спросил он старика. – Давно ли сеньор не приходил?

– Сеньор был с сеньоритой днем, а после они уехали. Сеньор теперь редко ночует дома, у него такая прекрасная рыжая сеньорита…

– Если сеньор придет, позвоните, пожалуйста, срочно мне вот по этому номеру.

И Штирлиц, написав номер телефона левой рукой, правой сунул старику пять песет.

«Л е р с т у. Завербованный мною консьерж дома, в котором проживает Пальма, сообщил, что на дверях его квартиры появился странный знак. Я выехал на место – на дверях квартиры действительно был нарисован скрипичный ключ. Это свидетельствует о том, что в ближайшие дни следует ожидать его контактов с кем-то из неизвестных нам лиц. Ш т и р л и ц».

Он рассчитал все точно, но в шахматной партии всегда трудно предсказать ход противника. Штирлиц взвесил все, он рассчитал, что либо сегодня он увидит Яна, либо тот сам заметит скрипичный ключ на своей двери и поймет, что нужно срочно уходить. Или, во всяком случае, найдет возможность связаться с ним.

Но вышло все не так, как предполагал Штирлиц, хотя этой своей докладной запиской он вывел себя из-под всяческих подозрений, которые могли возникнуть в ведомстве Шелленберга, если бы Пальма сумел быстро уйти из Испании.

Все получилось бы точно так, как задумал Штирлиц, если бы Пальма не встретил Мэри. Она ждала его на теннисном корте. Он посадил ее в машину, обнял, поцеловал и улыбнулся:

– Теперь я свободен – надолго и всерьез. А ты?

– Да здравствует свобода! – ответила Мэри, и Ян рассмеялся и поцеловал ее в лоб.

– Ты стала республиканкой. Это плохо. У нас может быть только один лозунг: «Да здравствует король!»

– Король и свобода – для меня понятия нерасторжимые.

– Прости, моя прелесть, я забыл, что ты консерватор.

– А я всегда помню, что ты фашист.

Пальма притормозил и сказал:

– Зайдем ко мне, я переоденусь, а то неудобно вечером ходить в грязной куртке.

– Ты меня устраиваешь в грязной куртке, в чистом фраке и просто в купальнике.

– Значит, мы с тобой никуда не пойдем сегодня?

– С каких пор ты стал менять костюмы перед тем, как пойти в здешний кабак?

– Ты, как всегда, права, – согласился Пальма.

И он включил первую скорость, и машина резко взяла с места, и он не увидел того знака тревоги, который заставил бы его в первую очередь сжечь шифровальную таблицу, лежавшую в заднем кармане брюк…