Текст книги "Жан Расин и другие"

Тем временем появился новый приказ разогнать священников и Господ из Пор-Рояля-в-Полях. Арно и Николь вынуждены были скрываться; переменив несколько убежищ, они поселились в доме герцогини де Лонгвиль – сестры Великого Конде, раскаявшейся грешницы и горячей заступницы Пор-Рояля. (Расин впоследствии описывал совместное житье герцогини, несмотря на все свое благочестие остававшейся знатной дамой, и достойных мужей, несмотря на все свое знание света остававшихся чудаками-педантами: «Они каждый день проводили вместе по пять-шесть часов. Господин Арно частенько дремал, спустив с чулок подвязки у нее на глазах, что было ей не слишком приятно. Господин Николь из них двоих был человеком более учтивым и больше ей нравился. Госпожа де Лонгвиль быстро пресыщалась, и сильнейшее желание видеться с людьми внезапно сменялось у нее столь же сильным к ним отвращением»). А племянник Арно, Исаак де Саси, духовник пор-рояльских монахинь, был арестован и просидел два года в Бастилии. Вообще же загородного монастыря все эти строгие меры коснулись несколько меньше, отчасти из-за его сравнительной удаленности от Парижа, отчасти благодаря стойкости и мудрой выдержке тогдашней его настоятельницы, повторявшей в эти трудные дни слова, сказанные ей однажды матерью Анжеликой: «Дочь моя, все то, что не относится до вечности, меня не пугает».

В конце концов, спустя год после начала всех этих треволнений, было решено, что разумней не рассылать монахинь Пор-Рояля по разным обителям, куда они только заносили семена раздоров и смущения умов, а наоборот, собрать их всех под одной крышей, где будет легче подвергнуть их самому неусыпному надзору. В июле 1665 года в Пор-Рояль-в-Полях свезли недавних изгнанниц и обитательниц парижского монастыря. Вокруг стен расставили часовых; все сношения с внешним миром запрещались; доступа к Святым Тайнам сестры по-прежнему были лишены. Так продолжалось до 1669 года.

Итак – жизнь Пор-Рояля в эти годы полна тревог и невзгод, хотя, пожалуй, трагическую напряженность событий несколько преувеличивали обитатели Пор-Рояля и их друзья в миру – благо к их услугам был неисчерпаемый запас библейских и исторических ассоциаций.

Но так или иначе, они действительно подвергались гонениям и вправе были рассчитывать на сочувствие своих сторонников.

Нельзя сказать, чтобы Расин оставался вовсе безразличен к тому, что происходило в Пор-Рояле и вокруг него. Да это и едва ли было возможно: все образованное французское общество было занято перипетиями борьбы и страданий учеников святого Августина; большинство если и не разделяло их еретических воззрений (или не желало в них вникать), то сочувствовало гонимым, праведным отшельникам и святым сестрам. Такое сочувствие становилось понемногу хорошим тоном в свете. По-своему его выразил и Расин. В одном из писем Барбье д’Окура – того самого янсениста, что так яростно нападал на «Дон Жуана», – приводились куплеты, гулявшие по Парижу. Их мишенью стали священники, по всей Франции подписывавшие Формуляр, – кто понятия не имея, о чем в нем идет речь, кто здраво ценя мирские блага выше верности убеждениям:

 
Католик будь или кальвинист Янсений,
Против него, я знаю наперед,
Все подпишу без всяких я сомнений —
Лишь только б сохранил я свой приход.
 

И так далее – куплетов набралось много. Это был, конечно, плод коллективного творчества; поговаривали, что среди прочих безымянных авторов приложил к ним руку и Расин. На некоторые сомнения в его причастности к этим язвительным стишкам наводит то обстоятельство, что сохранились они именно в письме Барбье д’Окура – Расин, еще не порвавший в ту пору с Мольером, едва ли мог быть с ним близок. С другой стороны, переписывать понравившиеся стихи вовсе не означает дружить с их автором, тем более – не единственным. Круг пишущих в те времена тесен, границы между партиями зыбки и непостоянны. А главное – убийственный сарказм этих строчек очень напоминает стиль беспощадных эпиграмм, которыми чуть позже будет Расин поражать своих врагов. И такой способ выражения сочувствия – не громогласными инвективами, не догматическими рассуждениями, не слезливым умилением, а безжалостно-холодным высмеиванием житейской стороны дела – психологически очень правдоподобен при расиновской осведомленности в земных вещах и трезвейшем взгляде на них. Так что авторство его вполне вероятно и свидетельствует по меньшей мере о лояльности к бывшим наставникам.

Но все же – вместо того, чтобы посвятить себя всецело негодованию и плачу о судьбе Пор-Рояля, как поступали люди и более от него далекие, Расин в такое время был поглощен устройством собственной судьбы – и на каком поприще! Удивительно ли, что из монастыря на него взирали с огорчением, укоризной и страхом, искренним страхом за его бессмертную душу. Незадолго до грозного появления архиепископа Парижского в Пор-Рояле, события, почти день в день совпавшего с премьерой «Фиваиды», Агнеса Расин писала племяннику, собравшемуся ее навестить:

«Пишу вам в сокрушении сердца и со слезами, коих я хотела бы пролить достаточно для того, чтобы вымолить у Бога ваше спасение, чего я жарче всего на свете желаю. Я узнала с горестью, что вы чаще, чем когда-либо, посещаете людей, самое имя которых мерзко всякому, в ком есть хоть капля благочестия – и по справедливости, ибо им запрещено входить в церковь и сообщаться с верующими, даже по смерти, если только они не раскаются[32]32
  Сестра Агнеса не желает даже писать само слово «актеры».


[Закрыть]. Судите же, мой дорогой племянник, в каком я могу пребывать состоянии; ведь вам ведома нежность, которую я всегда к вам питала, и что не было у меня иного желания, как только чтобы вы всецело предались Богу в каком-нибудь честном занятии. И потому я заклинаю вас, мой дорогой племянник: сжальтесь над своей душой, загляните поглубже к себе в сердце и подумайте серьезно, в какую пропасть вы бросаетесь. Я желала бы, чтобы все ставшее мне известным оказалось неправдой. Но если вы столь несчастны, что не порвали связей, бесчестящих вас перед Богом и людьми, то вы должны оставить всякое помышление приехать сюда и повидаться с нами; вы хорошо знаете, что я не смогла бы с вами говорить при таком вашем плачевном и противном христианству состоянии. И все же я не перестану молить Бога о милосердии к вам, а тем самым и ко мне, ибо столь дорого мне ваше спасение».

Письмо это, очевидно, лишь одно из тех многочисленных «отлучений», на которые жаловался Расин своему приятелю Левассёру. Поколебать его намерения поток упреков и увещеваний не мог. Но несомненно усугублял в расиновском сердце горечь, обиду за непонимание, болезненную настороженность, готовность в любую минуту перейти от обороняющихся самооправданий к обвинительным нападкам. Любая искра могла вызвать такой взрыв.

Что и не замедлило случиться.

Среди самых деятельных врагов Пор-Рояля был некий Демаре де Сен-Сорлен. В свое время он принадлежал к числу приближенных кардинала Ришелье, занимал видные государственные посты, а что не менее важно – входил в ту пятерку литераторов, которая трудилась над сочинениями, подписанными самим Ришелье. Трагедия «Мирам», которую в январе 1641 года кардинал поставил на сцене как свою, основным автором имела Демаре. Но Демаре и под собственным именем публиковал немало: романы, трагикомедии и трагедии на сюжеты из древней истории (к примеру, «Роксана» – тоже о милосердии Александра) и среди прочего – комедию «Духовидцы». Затем он обратился к самой жаркой набожности мистического толка и выпустил несколько трудов духовного содержания. Была ли у Демаре какая-нибудь личная причина нападать на янсенистов, неизвестно. Но известно, что он занимал весьма заметное место в Обществе Святых Даров. На рубеже 40-50-х годов Общество включало в себя множество янсенистов, одним из руководителей его неоднократно избирался герцог де Лианкур – тот самый, чья история послужила поводом для полемических сочинений Арно.

Однако после 1656 года, отчасти, может быть, из-за шума, наделанного этой историей, но более всего – из-за общего ужесточения позиции Церкви по отношению к янсенизму, имя герцога де Лианкура исчезает из анналов Общества, и все те, кого подозревают в симпатиях к Пор-Роялю, вообще больше в Общество не допускаются. Отныне Шайка святош и ученики святого Августина – враги. Как бы там ни было, в новых преследованиях, обрушившихся на янсенистов, Демаре играл немалую роль. Ходили слухи, что это он выследил и выдал властям господина де Саси. А в декабре 1665 года он издал сочинение под названием «Слово Святого Духа к королю», в котором увещевал Людовика начать крестовый поход против янсенистов, каковое предприятие должно было неведомым образом превратиться в крестовый поход против турок – Оттоманская империя была тогда и впрямь грозным врагом для всей Европы. Как раз в те дни, когда появилось «Слово», Николь печатал свои воинственно-защитительные «Письма о мнимых ересях»; к моменту публикации «Слова» их вышло десять. Следующее, одиннадцатое, появилось 31 декабря 1665 года уже с подзаголовком «Духовидцы», ибо направлено оно против Демаре, автора одноименной комедии. Среди прочих обвинений в его адрес там имелся такой пассаж:

«Каждому ведомо, что первоначальным его занятием было сочинение романов и пьес для театра и что таким путем он и обрел известность в свете. Таковые дела, не слишком почтенные в глазах порядочных людей, суть омерзительны, если судить их согласно правилам христианской религии и заветам Евангелия. Сочинитель романов и театральный поэт – это отравитель в обществе, отравитель не тел, но душ верующих, и должен почитать себя виновным во множестве духовных человекоубийств, каковые он либо учинил на деле, либо мог бы учинить своими губительными писаниями. Чем более он заботится прикрывать завесой благопристойности преступные страсти, им изображаемые, тем более он их делает опасными и способными обольщать и развращать души простые и невинные. Подобные прегрешения тем ужаснее, что плоды их долговечны, ибо эти книги не исчезают и продолжают неизменно изливать все тот же яд на тех, кто их читает».

На этот выпад против изящной словесности, более чем привычный в устах богословов, к тому же высказанный мимоходом и в самой безличной форме, без упоминания имен, не отозвался никто из звезд тогдашней французской литературы – ни Мольер, ни Корнель, ни брат его Тома, автор пьесы «Тимократ», побившей все рекорды успеха в своем веке (она выдержала более 80 представлений), ни Мадлена де Скюдери, недавно закончившая печатать свою «Клелию», прочитанную, наверно, всеми грамотными людьми в Париже и провинции. Сам Демаре в ответ на этот пункт обвинения только смиренно оправдывался тем, что, во-первых, пьесы его – сама скромность, а во-вторых, писал он их исключительно по настоянию Ришелье, сам же к этому делу питал такое отвращение, что после смерти кардинала и в театре-то ни разу не был.

Возмутился писатель, успевший поставить всего лишь вторую свою пьесу и к тому же связанный с Николем и его друзьями особыми узами – Жан Расин. Ответ Расина появился в печати не более месяца спустя после злополучных «Духовидцев» Николя (который успел за это время, правда, выпустить еще одно письмо), в январе 1666 года. Он назывался «Письмо к автору "Мнимых ересей" и двух "Писем о духовидцах"»; подпись под ним отсутствовала. Как и в куплетах о Формуляре, Расин не вдается здесь в теоретическую суть дела, хотя, казалось бы, уж если что здесь могло его задеть за живое, то именно вопрос о метафизическом, так сказать, статусе писателя, об отношениях искусства с религией и моралью. Но нет. Его интересует опятъ-таки лишь светская, если угодно, социологическая сторона спора – положение писателя в обществе, его право на уважение порядочных людей, на почести и, в конечном счете, на славу. А расиновские аргументы – чисто личного, литературного, психологического, даже анекдотического порядка.

И тут он оказывается настоящим мастером, прямым наследником Паскаля, которого и поминает не раз – вполне кстати в том, что касается манеры изложения, и без всякого основания в том, что относится к существу предмета.

Итак, вот какую отповедь получил Николъ от своего недавнего воспитанника:

«Сударь,

Хочу объявить, что в вашем споре с господином Демаре я не держу ни одной из сторон. Оставляю публике судить, кто из вас двоих духовидец[33]33
  В лексике XVII века это слово – синоним безумца.


[Закрыть]. До сих пор я читал ваши письма скорее равнодушно, порой с удовольствием, порой со скукой, в зависимости от того, находил ли я их хорошо или дурно написанными. Я заметил ваши притязания занять место автора «Писем к провинциалу»; но я заметил и то, что вы много ему уступаете и что между «Провинциалом» и «Ересями» великая разница.

…Если мне есть в чем вас винить, так это в том, что вы распространяете свою ненависть слишком далеко и впутываете в свою ссору с господином Демаре множество других людей, ни в чем перед вами неповинных. Да и что общего у романов и пьес с янсенизмом? Почему вы желаете выставить сочинительство занятием малопочтенным перед людьми и мерзостным перед Богом? Оттого, что Демаре написал когда-то роман и несколько комедий, следует ли вам питать отвращение ко всем, кто к этому делу прикасался? У вас и так врагов предостаточно; к чему искать новых?..

Суровость вашей морали известна. Нет ничего удивительного в том, что вы клянете поэтов: вы и помимо них осуждаете многих. Удивления достойно, что вы хотите помешать другим их чтить. Ах, сударь, довольствуйтесь раздачей мест в ином мире, но не распределяйте наград мира сего. Вы давно его покинули; позвольте же ему самому судить о вещах, до него относящихся. Сокрушайтесь, если вам угодно, что он занят пустячными развлечениями и ценит тех, кто их создает; но не посягайте на жалкие почести, от коих вы отреклись.

Тем более, что вам будет нелегко их отнять. Софокл, Еврипид, Гомер и Вергилий окружены у нас таким же благоговением, как в Афинах и в Риме. Время, разрушившее статуи, воздвигнутые им всем, и даже храмы, возведенные в честь некоторых из них, не воспрепятствовало памяти о них дойти до нас. Наш век не полагает себя обязанным следовать во всем вашему суждению и всякий день являет знаки уважения тому роду трудов, о коем вы говорите с таким презрением; и невзирая на всю строгость ваших приговоров, неизменно внушаемую вам каким-нибудь сиюминутным раздражением, дерзает относиться с почтением ко всем, в ком сверкает искорка того огня, которым пылали некогда эти великие умы древности.

А вы сами… что вас подвигло перелагать на французский комедии Теренция? Стоило ли прерывать ваши святые занятия, чтобы превращаться в переводчиков комедий? Добро б еще вы представили их нам во всем их изяществе, публика была бы вам признательна за старания. Вы скажете, наверно, что вычеркнули оттуда кое-какие вольности, но ведь вы сами говорите, что попытки прикрывать страсти завесой благопристойности только делают их еще опасней. Вот вы и сами оказались в рядах отравителей…

Вы обвиняете их [иезуитов] в том, что они ценят людей сообразно чувствам ненависти или приязни, которые те питают к их Обществу. Вы должны бы стараться на них не походить. Между тем давно замечено, что вы восхваляете или хулите одного и того же человека согласно тому, довольны вы им или нет. Тут я хотел бы напомнить вам одну историю, которую мне поведал как-то один из ваших друзей. Она ясно очерчивает ваш характер.

Он рассказывал, что однажды к дверям Пор-Рояля пришли два капуцина и попросили гостеприимства. Их приняли сначала довольно холодно, как всегда принимают там монахов. Но все же час был поздний, и не впустить их было никак нельзя. Их поместили обоих в одной спальне и принесли им ужин. Когда они уселись за стол, дьявол, не желавший, чтобы эти добрые братья отужинали в свое удовольствие, внушил кому-то из ваших Господ, что один из капуцинов – некий отец Майар, который незадолго перед тем хлопотал в Риме о папской булле, осуждающей Янсения. Эта новость достигает ушей матери Анжелики. Она спешит в приемную залу и спрашивает, чем потчуют капуцинов, какого хлеба и какого вина им подали. Ключница отвечает, что им подали белого хлеба и того вина, какое пьют Господа. Сия ревностная аббатиса велит, чтобы это все у них забрали и поставили им на стол сидра и хлеба, употребляемого слугами. Приказание исполняется. Добрые братья, которые уже отхлебнули по глоточку, изрядно удивлены такой переменой. Однако они принимают ее с кротостью и ложатся спать, подивившись, сколь заботливо здесь радеют об умерщвлении их плоти. На следующее утро они попросили разрешения отслужить мессу, в чем им никак нельзя было отказать. Пока они служили, в церковь вошел господин де Баньоль[34]34
  Один из светских друзей и покровителей Пор-Рояля.


[Закрыть] и очень удивился, узнав одного из своих родственников в том капуцине, которого принимали за отца Майара. Господин де Баньолъ указывает матери Анжелике на ошибку и заверяет ее, что этот капуцин – весьма достойный монах и даже в душе друг истины. Что сделала мать Анжелика? Она отдала приказания, противоположные вчерашним. Капуцинов с почетом провели в трапезную, где их ждал добрый завтрак, с каковым они и разделались в веселии сердца, благословляя Господа, оставившего им чего послаще на закуску.

Вот так же, сударь, вы обошлись с Демаре, и так вы неизменно обходитесь со всеми. Пусть женщина развратна, мужчина распутник; если они объявили себя вашими друзьями, вы всегда надеетесь на спасение их душ. Если же люди не слишком к вам благосклонны, то как бы они ни были добродетельны, вы всегда опасаетесь сурового суда Господня над ними. С ученостью то же, что с добродетелью: чтобы быть ученым, мало всю жизнь посвятить наукам, проштудировать всех авторов; надо прочесть Янсения и не найти в нем Положений.

Но чтобы не уходить далеко от Демаре: сколько возмущенных восклицаний исторгло из вас то обстоятельство, что человек, который когда-то сочинял романы и который, как вы утверждаете, признается, что вел рассеянную жизнь, осмелился рассуждать о религиозных предметах! Скажите же мне, сударь: а чем занимался в миру господин Леметр? Он выступал в суде, он писал стихи – все это, по вашим понятиям, вещи столь же светские. Он признается также в одном из своих писем, что жил в пороке и удаляется в вашу обитель, чтобы оплакивать свои прегрешения. Как же вы допустили, что он сделал столько переводов, столько книг написал о благодати? Ну-ну! – скажете вы, – он прошел сначала долгий и трудный путь покаяния. Он целых два года копал огород, косил траву, скреб горшки. Вот что сделало его достойным учения святого Августина. Но, сударь, вы не знаете, какое покаяние наложил на себя Демаре. Быть может, он делал и больше всего этого. Поверьте, вы не были бы так щепетильны в этих вещах, если бы он писал в вашу защиту. Это единственное средство освятить перо, оскверненное писанием романов и пьес.

Я желал бы спросить вас и о том, что же мы должны читать, коль скоро сочинения такого рода нам запрещены. Иногда ведь уму нужно и развлечение. Не можем же мы постоянно читать ваши книги; и потом, признаться, ваши книги читаются не с той охотой, как раньше. Вы давно уже не говорите ничего нового. На сколько ладов вы рассказали про папу Гонория?[35]35
  Папа, живший в VII веке; он впал в ересь и был осужден вселенскими соборами; янсенисты любили вспоминать эту историю как урок для тех, кто полагал авторитет папы непререкаемым.


[Закрыть] Стоит перелистать все, что вы написали за десять лет, все эти Разыскания, Рассуждения, Размышления, Соображения, Замечания, – и не найдешь в них ничего кроме того, что в трудах Янсения не содержится Пяти Положений. Ох, господа, остановитесь, не повторяйте этого больше. К тому же, по правде сказать, мы склонны в таких делах верить скорее папе и французскому духовенству, чем вам.

Что до вас, сударь, ваших писем, воюющих нынче с господином Демаре, мы не отказываемся читать. Бейте вашего противника безо всякого снисхождения. Вникайте по-христиански в его поведение и его писания. Изучайте судебные архивы. Взывайте к авторитету святого Августина и святого Бернарда, объявляя его духовидцем. Устанавливайте нам в помощь верные правила, как распознавать безумцев. При случае мы ими воспользуемся. Но не наносите ему ударов, которые могут задеть других. А главное – повторяю вам снова, – остерегайтесь думать, что ваши "Письма" не хуже "Писем к провинциалу". Вот уж поистине безумная мысль. Очевидно, вы хотите подражать такой манере: легкий стиль господина Паскаля принес вашей партии больше пользы, чем вся серьезность господина Арно. Но подобная легкость не свойственна вашему нраву: шутки ваши вялы… Ваши остроты чаще всего – лишь низкие намеки… Лучше уж вам не покидать пределов серьезного. Заполняйте ваши письма длинными учеными фразами. Цитируйте отцов Церкви. Почаще прибегайте к брани и всегда – к антитезам. Вы созданы для такого стиля. Пусть каждый следует своему призванию.

Остаюсь, и проч.»

Удар был меткий и потому чувствительный. Расин ведь как никто другой знал изнутри настроения и обстановку в Пор-Рояле, все по-человечески уязвимые места праведных учеников святого Августина. Действительно есть противоречие между максимализмом янсенистов в разделении Церкви и мира – и их картезианской приверженностью к трудам и плодам светского разума. Антуан Леметр, удаляющийся от суетных адвокатских занятий, смиряющий «похоть познания» тяжкой и грязной физической работой, но при этом не гнушающийся переводить античные тексты, и даже не моралистические трактаты Сенеки или Цицерона, не благочестивые стихи Вергилия, а комедии Теренция – и вправду живой тому пример. И авторского самолюбия, этого греха «гордости житейской», писатели Пор-Рояля не были лишены; и конечно, соперничество с Паскалем, даже не очень скрываемое, царапало их души еще при жизни их необыкновенного друга.

Что поделаешь! Они и были интеллигентами от религии, и ничто интеллигентское – доброе или дурное, это уж как взглянуть, – им не было чуждо. И партийная пристрастность им была свойственна, как любой кучке гонимых, для укрепления собственного духа принужденной не видеть недостатков в «своих» и достоинств у «чужих». Так что Расин, осмеяв как будто лишь житейские слабости своих благодетелей, коснулся на самом деле многих вещей, важных для сути их самоопределения перед Богом и людьми. Насколько осознанно он это делал, трудно сказать. Скорее всего, тут тоже сказалась та художественная интуиция, которой порой удается посредством простой зарисовки с натуры проникнуть в предмет глубже, чем долгим глубокомысленным рассуждением.

Но есть ведь и другая сторона дела. Каковы бы ни были душевные недостатки обитателей Пор-Рояля, как бы ни были спорны их воззрения и непоследовательны поступки, – они воспитывали Расина, в сущности, заменяли ему родителей, а теперь оказались в беде. В такую минуту выставить их на всеобщее осмеяние, публично заявить о своей принадлежности к враждебному лагерю («мы склонны верить скорее папе и французскому духовенству, чем вам»), – это серьезнее и многозначительнее, чем передать пьесу, идущую в мольеровском театре, соперничающей труппе.

Конечно, Расин был оскорблен фразой Николя больнее, чем кто бы то ни было из его собратьев по перу, – именно потому, что ему с малых лет внушали отвращение ко всему мирскому, потому, что и став взрослым, он постоянно должен был соотносить свое поведение с усвоенными в детстве правилами и постоянно ощущать себя виноватым, грешным, недостойным. Сама преувеличенная острота реакции на расхожую (разве что с несколько большим, чем обычно, риторическим пафосом высказанную) мысль, само странное предположение, что она направлена против него лично, доказывают скорее, что не вовсе не было в расиновском сердце сомнений в собственной правоте, раз не вовсе ему было безразлично, что там проповедовали и по какому поводу негодовали его учителя. Все это, впрочем, объяснения; могут ли они служить оправданием?

Так или иначе, расиновское «Письмо» имело безусловный успех, разошлось оно мгновенно, понадобилось даже спешно допечатывать второй тираж. Но и гневные ответы не заставили себя долго ждать. Первый появился уже 22 марта. Как и тексты Николя и Расина, он был анонимным; наиболее вероятным его автором считается некий Гуабо де Буа, разумеется, из янсенистского лагеря. Похоже, что для отшельников Пор-Рояля имя их нового противника недолго оставалось тайной. Правда, публично они эту тайну не раскрывали, честно придерживаясь правил игры. Зато в постижении мотивов, подвигнувших загадочного незнакомца взяться за перо, они в свой черед выказали незаурядную проницательность. У вражды взгляд острый. Гуабо де Буа сразу распознал, что Расин возражал Николю не из чистой любви к истине, а как лицо заинтересованное, как человек кровно задетый. И в чем Расин был самым чувствительным образом задет, Гуабо тоже угадал: в своей жажде славы. Славы и в самом простом, наивном ее выражении – сиюминутной известности, шумном признании. И в более серьезном повороте – в попытках снять клеймо отверженности с того ремесла, возвысить в людском мнении, узаконить в обществе то занятие, которому Расин отдавался с такой отчаянной, неукротимой страстью.

«Ясно видно, – пишет Гуабо де Буа, – что вы – театральный поэт и защищаете собственное дело… Эти жалкие людские почести, коих вы так ищете, вам дороже спасения собственной души. Вас не беспокоит ложащееся на вас проклятие, но вы не снесете, если вас не будут ценить в свете; вы отрекаетесь от общения святых[36]36
  Понятие католической теологии, означающее совокупность, духовное единение всех верующих, живых и мертвых.


[Закрыть] и мечтаете только о том, чтобы разделить судьбу Софоклов и Вергилиев. Вы не страшитесь умереть как они, прожив жизнь как они. Вы не помышляете о плачевной участи этих злополучных гениев, на коих вы взираете с такой завистью и восхищением: они горят в негасимом огне там, где они пребывают, а хвалы им возносят лишь там, где их нет[37]37
  Под этим утверждением не каждый католический богослов подписался бы.


[Закрыть]… И воззрения, которых вы придерживаетесь, и манера, в которой вы пишете, выдают, что вы меньше боитесь оскорбить Господа, чем не угодить людям; ведь чтобы польстить заблуждениям, кои иные из них питают, вы осмеиваете Писание, Соборы, пап и особ, стремящихся подражать их добродетелям. Чтобы оправдать театр, который есть источник порока, вы издеваетесь над покаянием, которое есть основа жизни духовной; вы потешаетесь над смирением, которое святой Бернард называет добродетелью Иисуса Христа; вы говорите с суетным легкомыслием язычника о самых святых поступках и исполненных христианского духа сочинениях… Одумайтесь лучше и не воображайте, будто свет столь несправедлив, что склонен разделить ваши предубеждения; напротив, нет никого, кто не взирал бы с ужасом, как ваша ненависть готова извлекать мертвецов из могил и низко оскорблять память господина Леметра и матери Анжелики недостойными шутками и смехотворном клеветой…»

Второй ответ Расину появился спустя несколько дней, I апреля, и не прибавлял к первому ничего существенно нового; примечательно лишь имя его предполагаемого автора: Барбье д’Окур. Все тот же Барбье д’Окур, что год назад так яростно нападал на «Дон. Жуана», теперь язвительно предупреждает Расина: «Вы могли бы поискать другого пути к славе, и если бы подумали хорошенько, то несомненно сочли бы, что избранный вами – и не самый легкий, и не самый верный».

Конечно же, Расин не стал молча сносить такие уколы. Он снова схватился за перо, его «Письмо к двум защитникам автора "Мнимых ересей"» помечено 10 мая. Тут тоже, пожалуй, не найти новых поворотов мысли сравнительно с первым его «Письмом», но тон становится еще более беспощадным, ирония еще более убийственной.

«…Число противников Янсения слишком велико, как обратить на себя внимание в этой толпе? Присоединитесь к малочисленной кучке его защитников, начните корчить из себя важных особ, вообразите, что все только о вас и говорят, что вас повсюду ищут, чтобы арестовать, почаще переезжайте с места на место, меняйте имя, если вы уже этого не сделали, а лучше не меняйте: менее известного, чем ваше, не найти; главное же, восхваляйте ваших Господ, и безо всякой меры. Вы ставили их сразу за Давидом и Соломоном, поставьте их чуть впереди, их смирение пострадает, но это не страшно, они привыкли благословлять тех, кто причиняет им страдания.

…Как можно ходить в театр, как можно развлекаться, когда истина гонима, приближается конец света и все подписали Формуляр?.. Этот случай произошел у одной дамы, которая в то время была вашей пылкой сторонницей. Ей очень хотелось посмотреть «Тартюфа»; ее любопытству не препятствовали. Вам сказали, что в этой комедии выводят иезуитов; иезуиты, напротив, тешились мыслью, что в ней высмеиваются янсенисты. Но это неважно. Вся труппа была в сборе; Мольер готовился начать представление, как вдруг явился человек в ужасном волнении и прошептал этой даме: "Как, мадам, Вы будете смотреть комедию в тот самый день, когда совершается тайна беззакония[38]38
  Новозаветное выражение, означающее скрытую богопротивную силу, которая будет выявлена и уничтожена вторым пришествием.


[Закрыть]? В день, когда у нас отнимают наших Сестер?"»

Такой довод показался убедительным, актеров распустили, Мольер ушел, бесконечно удивляясь и настойчивости, с которой его звали, и поспешности, с которой его отослали обратно… И вправду, господа, когда вы рассуждаете таким образом, нам нечего возразить; приходится сдаваться. Ведь если вы меня спросите – что вы и сделали – считаю ли я, что комедия – вещь святая, что она пригодна для умерщвления ветхого человека, я отвечу – нет; но я скажу вместе с тем, что есть вещи не святые и тем не менее невинные. Я спрошу у вас, насколько охота, музыка, удовольствие тачать башмаки[39]39
  Этим, среди прочего, занимались отшельники.


[Закрыть] и другие радости, в которых вы самим себе не отказываете, пригодны для умерщвления ветхого человека; и надо ли отречься от всякого развлечения и только плакать не переставая? Увы, да! – ответит автор-меланхолик[40]40
  Так Расин называет Гуабо де Буа.


[Закрыть]. Но что скажет автор-весельчак[41]41
  Барбье д'Окур.


[Закрыть]? Он пожелает, чтобы ему было разрешено смеяться иногда, хотя бы только над иезуитами; он вам докажет, что шутка дозволена, что отцы Церкви смеялись, что сам Господь Бог шутил. А что такое, по-вашему, «Письма к провинциалу», как не комедия? Скажите же, господа, что происходит в комедии? Там представляют плутоватого слугу, скрягу-буржуа, маркиза-вертопраха, все, что есть в свете самого смешного. Готов признать, что Провинциал выбрал своих персонажей удачней: он их искал в монастырях и в Сорбонне; он выводит на сцену то доминиканцев, то докторов богословия и постоянно – иезуитов. Сколько ролей он заставляет их играть! То он показывает добродушного иезуита, то иезуита злобного, но всегда – иезуита потешного. Публика долго над этим смеялась, и самый суровый янсенист считал, что не смеяться над этим – значит предавать истину.

Согласитесь же, сударь, что если наши комедии столь схожи с вашими, то, следовательно, они не так уж преступны, как вы говорите. Что до отцов Церкви – это ваше дело на них ссылаться; это дело ваше и ваших друзей убедить нас тьмой цитат, что Церковь непреложно запрещает для нас театр в том состоянии, в каком он сейчас находится; тогда мы перестанем туда ходить и будем терпеливо ждать, когда придет время вывести на сцену иезуитов.