Текст книги "Жан Расин и другие"

«Сударь, я должен поведать вам о чудных вещах, которые мы видели и слышали вчера… Мы пришли как раз к началу представления по катехизису. Людей набралось очень много, но мы уселись вполне удобно. Жаль только, что места обошлись нам по целому су. Шли большие приготовления – Иисус в яслях, ангелы, волхвы и младенцы Вифлеемские. Мы поняли из этого, что попали на одно из самых торжественных их [иезуитов] представлений; оно и давалось в годовщину того, о котором говорится в X "Письме к провинциалу"[6]6
  Ошибка Расина: не в X, а в ХVII.


[Закрыть]. Они не стали мудрее – как вы увидите, на сей раз они наделали несравненно больше глупостей, чем тогда. Отец-наставник, едва показавшись, объявил, что все здесь говорящееся предназначается не только для детей, но и для особ самых зрелых и ученых. Сначала по его знаку явились ангелы и возвестили, что родился Спаситель всех людей. Потом представили поклонение волхвов. Затем Император обратился к Императрице с такими словами: «Поскольку невинные младенцы были первыми, после ангелов и волхвов, кто поклонился яслям спасителя всех людей, теперь будет уместно выйти тем, кто их представляет. Как вам кажется, дорогая сестрица?» Императрица отвечала, что и вправду это было бы уместно, но что так как сами младенцы спасли нашего обожаемого Спасителя, дав себя умертвить за него, следовало бы представляющим их почтить его тем, чтоб отомстить его врагам и задушить это опасное чудовище, это пагубное учение[7]7
  То есть янсенизм.


[Закрыть], которое делает из Него всего лишь полуспасителя. Отец-наставник нашел таковое сравнение очень точным…

Тотчас же на помост поднялись сии отважные бойцы, числом пятеро[8]8
  По числу осужденных папой Положений.


[Закрыть], трое мальчиков и две девочки. Первым они нанесли такой удар: «О Иисусе, любезный и милосердный Спаситель, дай нам исполнять Твои святые заповеди, что всегда для нас возможно по Твоей благодати, никогда нас не оставляющей». – «Прекрасно, – сказал наставник, – ведь мы, католики, утверждаем, что заповеди всегда для нас исполнимы и что благодать никогда нас не покидает, тогда как враги Иисуса говорят, что заповеди неисполнимы для нас, а благодать нас покидает».

Не припомню, в каких выражениях был нанесен второй удар, потому что внимание мое отвлекло появление иезуита, из-за которого мы едва не задохнулись от смеха – такой он был вылитый Эскобар[9]9
  Испанский иезуит-казуист, одна из главных мишеней «Писем к провинциалу».


[Закрыть]…

Отец-наставник громко восклицал: "Ну же, Генриетта, смелей, дочь моя! Пятый удар мечом по этому чудовищу: оно уже испускает дух, вы его прикончите". И Генриетта делает такой выпад: "О Иисусе и т. д., Ты, умерший не только за евреев, которые Тебя распяли, но и за Твоих врагов, за этих несчастных нынешних еретиков; молю Тебя, обрати их, сделай так, чтобы они отреклись от своих мерзких заблуждений". – "Какая чудесная молитва, – вскричал он, – вот это прекрасно! Повторите, дочь моя, пусть вас все услышат".

…Он долго еще говорил о сем предмете и наконец дошел до раздачи наград. Он дал им книгу, с которой обращался весьма почтительно; переплет у нее, во всяком случае, был хороший. Он объявил, что сам ее написал и что эта книга необходимее всех прочих. "Вот ее заглавие, – сказал он, – «Наука наук, или Как научиться хорошо умирать». Отцы, давайте эту книгу своим детям, мужья – женам; господа, давайте ее своим слугам… Смерть бродит повсюду, а потому и книга эта должна быть повсюду. Вот бедные слуги на смертном одре. Священник, конечно, принесет им святых даров; но вы думаете, он пожелает остаться при умирающем? Как бы не так! Но вы возьмите только эту книгу и велите вашему лакею предать себя воле Божией, как тут написано, – и он непременно спасется".

Я пересказываю вам его собственные слова, а он еще и сопровождал их красноречивейшими жестами. Было уже поздно, и у нас не хватило терпения дожидаться конца. Мы и так потеряли тут достаточно времени».

Можно не сомневаться, что письмо это понравилось Роберу д’Андийи и его друзьям. «Малыш Расин» хорошо знает все, чему его учили. Но ему уже двадцать. И пора выбирать себе будущее.

От монастыря к театру

Выбор надо делать при таких условиях: средств к существованию – никаких; положение в обществе – самое неопределенное; образование – отличное; дарования – очевидно, немалые; ум – наблюдательный и гибкий; характер – живой и своевольный; знакомства – немногочисленные, но полезные. Чего можно достичь при подобных обстоятельствах в Париже в 1660 году?

Три самые обычные, распространенные вида деятельности – военная, судейская и церковная. Наш герой не дворянин, поэтому офицерского звания получить не может. К тому же за армейский чин надо платить, роту или полк под свое начало покупают за деньги, и немалые. Адвокатская должность для «неблагородного» не запретна и больше соответствует полученному Расином воспитанию. Но для того чтобы стать адвокатом, тоже нужны большие деньги: платить придется не только за место, но и за экзамен на право его занять. Денег таких нет, да и Антуан Леметр, мечтавший видеть своего ученика адвокатом, в могиле.

Что касается церковной карьеры, то духовенство делится на два резко отличных слоя. Священники, живущие в своих приходах и отправляющие многочисленные обязанности, не только собственно церковные, но и государственные (они, среди прочего, объявляют с кафедры королевские указы, ведут записи гражданского состояния, им вручаются завещания) получают очень скромное постоянное жалованье. В середине XVII века оно составляет 200 ливров в год. Для сравнения: наемный рабочий зарабатывает в год около 150 ливров, и это нищета. Конечно, священнику и кроме жалованья перепадает кое-что – но немного. Такие сельские кюре происходят по большей части из самой мелкой буржуазии или из крестьянства; несмотря на все усилия вождей Контрреформации, на более строгий отбор духовных лиц, на число вновь открываемых семинарий, они зачастую невежды, пьяницы, распутники. Среди них Расину явно делать нечего.

Другая категория священников – те, кто имеет бенефиции, доходы, отчисляемые от церковной десятины. Это чистая синекура, в самом прямом и исторически точном значении слова: «бенефициарии» не живут в своих приходах, не обременены никакими обязанностями, иной раз даже не приносят церковных обетов, но ренту получают изрядную. Размеры ее сильно колеблются в зависимости от прихода: парижское аббатство Сен-Дени, скажем, приносит до 100 000 ливров в год. Но обычный доход от бенефиция – от 500 до 1500 ливров годовых. Правда, кое-кому удается иметь несколько бенефициев одновременно. Вот эти церковные должности достаются по большей части сыновьям аристократических и богатых буржуазных семейств, их раздает король как милость, за ними охотятся, за них бьются. Но в глазах учеников святого Августина священство без призвания, без принесения обетов, без ревностного исполнения всех обязанностей, без строгости нравов – грех из грехов. Иные отшельники Пор-Рояля не принимали священнического сана, считая себя недостойными его. А уж использовать его как источник мирских благ!.. Поэтому на помощь своих недавних наставников в таком деле Расину рассчитывать не приходится.

Но был и еще один путь – войти в число домочадцев какого-нибудь знатного вельможи. Принцы крови, герцоги и пэры и после Фронды держали свои пышные и людные дворы, и человеку образованному там всегда находилось место в качестве секретаря, воспитателя детей, доверенного лица в политических интригах, ходячей энциклопедии, поставщика развлечений, а если он владел пером, то и автора разнообразных сочинений на случай, хвалебных или полемических; в свободное же время ему не возбранялось писать «для души». Таким человеком, к примеру, уже в конце века был знаменитый моралист Лабрюйер в доме принца Конде. А для Расина сиятельный покровитель отыскивался сам собой: конечно, это герцог де Люинь, друг и сосед Пор-Рояля, патрон Никола Витара.

Луи-Шарль д’Альбер де Люинь был человеком не совсем обычным для своего круга. Родители его играли самые заметные роли в политической борьбе и дворцовых интригах недавних времен.

Отец – коннетабль де Люинь, освободивший юного Людовика XIII от тирании Кончино Кончини, фаворита его матери Марии Медичи, и ставший затем сам первым министром короля; мать – герцогиня де Шеврёз (это ее титул по второму мужу, впоследствии он перешел к ее потомкам от первого брака), подруга юности Анны Австрийской, наперсница и помощница королевы в ее романе с герцогом Бекингэмом. Она была отправлена кардиналом Ришелье в изгнание, вернулась во Францию после его смерти, поспев к Фронде и со всем пылом вмешавшись в нее.

Луи-Шарль такого общественного темперамента не унаследовал и даже во время Фронды предпочитал держаться в стороне. Зато он питал явную склонность к литературным трудам, еще в молодости перевел с латыни на французский «Метафизические размышления» Декарта; его перевод перед публикацией просмотрел и одобрил сам автор. А вместе с отшельниками герцог занимался работой другого толка – переводил Новый Завет; перевод этот вышел в Амстердаме в 1667 году. С Пор-Роялем Люинь сблизился под влиянием жены, женщины столь ревностно благочестивой, что супруги даже дали обет целомудрия (соблюсти его, впрочем, не сумели). После ее смерти в 1651 году безутешный вдовец жил почти затворником, пока через шесть лет не встретил девушку, сразу же покорившую его сердце. Ее звали Анна де Роган-Монбазон; она была на двадцать лет моложе герцога и готовилась постричься в монахини, но главное препятствие состояло не в этом. Анна де Роган была единокровной сестрой герцогини де Шеврёз, следовательно, Шарлю де Люиню приходилась полутеткой, а вдобавок ко всему, была его крестницей. Для такого брака требовалось специальное разрешение папы; но у святейшего отца не имелось особых причин давать такое разрешение, тем более человеку, столь тесно связанному с еретиками-янсенистами. За дело взялась герцогиня де Шеврёз. По настоянию старой подруги сама Анна Австрийская ходатайствовала за влюбленных перед папой и заверила, что герцог де Люинь «собственными устами объявил ей, что порывает с этой сектой». Разрешение было дано, и в сентябре 1661 года свадьба состоялась. Иезуиты потирали руки; всякие богохульники громко смеялись; Пор-Рояль метал громы и молнии.

К тому времени Расин уже три года жил в парижском особняке Люиней. Круг его обязанностей определен не очень точно. Скорее всего, он понемногу помогал Никола Витару в его разнообразной деятельности. В начале 1661 года его послали в замок Шеврёз наблюдать за строительными работами, которые там велись. Юноша, едва покинувший дортуары Пор-Рояля, раздает указания и чаевые целой толпе рабочих, по два-три раза на дню наведывается в кабачок по соседству, отмечает призывные взгляды местных красоток, а ночует в спальне самого герцога и пэра, познавая, что такое роскошь. Впрочем, тамошним жителям роскошью кажется и возможность посидеть в кабачке. И конечно, он внимательно наблюдает за всем, что происходит вокруг. А в доме Люиня не только готовятся к скандальной, кровосмесительной, в сущности, свадьбе. В конце 1660 года семейство Люинь-Шеврёз посещал Паскаль и провел несколько бесед со старшим сыном герцога. Это тот мальчик, которого в свое время наставлял Лансело. Он моложе Расина на семь лет; в будущем он станет известен под именем герцога де Шеврёза. Беседы Паскаля позднее записал по памяти и опубликовал Николь, на них присутствовавший; он ручался за подлинность своих записей, если не буквальную, то во всяком случае содержательную.

В этих беседах Паскаль намеревался внушить будущему герцогу и пэру истинные понятия о том, что значит быть сильным мира сего.

«На свете есть два вида величия: величие по установлению и величие природное. Величие по установлению зависит от воли людской… К этому роду принадлежат сан и знатность. В одной стране почитают знатных, в другой – простолюдинов; здесь старших сыновей, а там – младших. Отчего так? Оттого что так было угодно людям. Предпочтения этого не существовало до того, как оно было установлено; но будучи установлено, оно стало справедливым, ибо несправедливо было бы его ниспровергать. Природное же величие не зависит от людских прихотей, поскольку состоит в подлинных, действительных достоинствах души или тела, каковы ученость, просвещенный ум, добродетель, здоровье, сила…

Величие по установлению обязывает нас к установленным свидетельствам почтения, то есть неким внешним церемониям, сопровождаемым, однако, внутренним признанием справедливости такого порядка. С королем нужно говорить стоя на коленях, нужно оставаться на ногах в присутствии вельмож. Отказывать им в том было бы глупо и низко.

Но к природным свидетельствам почтения, то есть к уважению, нас обязывают только природные достоинства. Я не обязан уважать вас, потому что вы герцог и пэр; но я обязан вам поклониться… Господин Н. выше меня как геометр; на этом основании он хочет пройти вперед меня; я скажу ему, что он в таких вещах ничего не смыслит. Знание геометрии – это природное величие; оно требует уважения; но внешнего предпочтения люди с ним не связывают. Поэтому я пройду вперед него; а как геометра буду его уважать больше, чем себя. И точно так же если вы, будучи герцогом и пэром, не удовольствуетесь тем, что я остаюсь при вас с непокрытой головой, но захотите, чтобы я к тому же и уважал вас, я попрошу вас доказать те ваши качества, которые заслуживают моего уважения. Если вы это сделаете – оно ваше, и по справедливости я не могу вам в нем отказать; если же вы этого не сделаете, несправедливо будет его от меня требовать, и вы, конечно, в том не преуспеете, будь вы и самым могущественным вельможей на свете». И Паскаль советует наследнику громких титулов: «Не злоупотребляйте заносчиво вашим высоким положением, а главное, не обманывайте себя, полагая, что в самом вашем существе есть нечто более высокое, чем у других людей».

У нас нет свидетельств, что Расин присутствовал на этих беседах, хотя судя по всему, так вполне могло случиться. Но пусть он даже не слышал паскалевских слов своими ушами, все равно, живя в доме, он должен был узнать их суть – если не от самого сиятельного отрока, то от своего недавнего наставника Николя. И конечно, они могли его задеть, запасть ему в сердце эти мысли аристократа духа о своем месте рядом с аристократами по рождению. Сознание собственного превосходства по внутренним качествам пока рождает лишь психологические перемены, перестройку самоощущения. О каких-то социальных последствиях такого различения достоинств подлинных и условных речи еще нет, напротив, – господину Н. даже Паскаль не готов уступить дорогу только потому, что тот отличный математик. Личные заслуги и общественное преуспеяние и по сю пору не всегда связаны однозначной зависимостью. А для тогдашней Франции и сама возможность такой связи – идея отнюдь не очевидная. Хотя и не вовсе абсурдная, И то, и другое следует помнить молодому человеку, начинающему жизнь в положении Расина, одаренному талантами и познаниями, но обделенному именем и состоянием. Тем более если он собирается жить своим умом. Очевидно, он может остаться у Люиней, помогать дяде, со временем – кто знает? – его заменить. Но милый замок Шеврёз со всем его привольем для Расина – «Вавилон» (то есть место изгнания); так он пометил свое письмо оттуда. Второе из дошедших до нас его писем, написанное, возможно, в том же году, что и адресованный Роберу д’Андийи рассказ о злополучном празднике у иезуитов, начинается словами: «Посылаю вам мой сонет». И подлинная жизнь отныне для Расина лишь там, где его сонет могут оценить.

Стихи Расин начал писать еще в Пор-Рояле. Первое его упражнение во французской поэзии – «Прогулки по Пор-Роялю», цикл из семи од, воспевающих природные красоты и благословенную тишину обители, где нет ни бренной роскоши, ни суетной гордыни шумного города. Этой мыслью скреплены все семь од, и прямо высказана она в первой же, восхваляющей Пор-Рояль вообще, так сказать, обзорно.

А затем идут отдельные картины лесов, озер, полей и садов, сменяющие одна другую с помощью нехитрых связок: «Я вижу…», «А там…», «и дале…». Конечно, хотелось бы найти и в этих отроческих экзерсисах отпечаток недюжинного, неповторимого дарования. Увы! Эти описательные, декоративные стихи в профессиональном смысле весьма недурны для первой пробы пера, но будущего Расина предвещают куда меньше, чем «Воспоминания в Царском селе», написанные на сходную тему и в сходных обстоятельствах, – будущего Пушкина.

Но в Пор-Рояле, очевидно, стихи понравились, во всяком случае, не вызвали нареканий, коль скоро они служили такому благочестивому делу, как прославление обители. Ведь даже строгая Жаклина Паскаль позволила себе вспомнить о своих сочинительских талантах (до Пор-Рояля, в ранней юности, она немало этим грешила) и написать стихи по случаю чудесного исцеления своей племянницы Маргариты Перье. Отшельники, надо думать, не имели бы ничего против того, чтобы их воспитанник защищал дело янсенистов в стихах, коль скоро у него явная склонность именно к такого роду словесности. И сам Расин в первых опытах как будто тоже не видит другого приложения своим талантам. Среди его латинских сочинений той поры – молитва о спасении преследуемого Пор-Рояля. В стихотворном послании к Антуану Витару (младшему брату Никола и почти ровеснику Расина) он находит повод поиздеваться над «этим ослом Молиной». А в тех же «Прогулках по Пор-Роялю» словно заклинает себя самого, говоря, что обязан посвятить сердце, труды и дни «кроткому Спасителю».

Но заклинания, по всей видимости, оказались тщетны. Тому же парижскому «кузену Витару» (так называл Расин Антуана в отличие от Никола, к которому обращался почтительно «господин Витар»), адресованы стихотворные строки, в которых сквозит удивление: как можно сохранять молчание, когда повсюду слышатся известия о преследованиях бедных янсенистов и о чудесах Пор-Рояля?

Ученик «маленьких школ» еще уверен, что все кругом только и заняты, что Пор-Роялем, пусть в других формах жизни. Но мы ясно чувствуем, как притягательны для него сами эти формы, столь отличные от монастырского или полумонастырского существования, единственного ему знакомого до сих пор. Та самая городская сутолока, которую он так презирал понаслышке, борьба страстей, которую он так уничижительно сравнивал с мирной тишиной затворничества, кажется, манят его тем сильнее, чем они запретней и загадочней. И важнейшее: там, в этой шумной пестроте, видится ему кладезь сюжетов, рождающих и подхлестывающих вдохновение, просто необходимых всякому пишущему. А не писать он уже не может. По-латыни или по-французски, стихи или прозу – но писать, писать.

И оказавшись наконец в Париже, он сводит дружбу с людьми совсем иного толка, чем те, среди которых жил до сих пор. Как ни волновало французское образованное общество все, что происходило с Пор-Роялем, но имелись у него и другие заботы и интересы. И литература, как ни пронизана явно и подспудно отголосками теологических распрей, непосредственное свое внимание уделяла и другим, самым светским, предметам. Любви, например.

Любовь – главная тема парижских салонов, в беседе и на бумаге. Правда, времена первого и самого славного салона – маркизы де Рамбуйе – остались уже позади. Маркиза, уроженка Италии, поселившись в Париже в начале века, тосковала по изяществу и утонченности итальянского «света», до которых вкусам, привычкам и манерам французских вельмож было тогда далеко. По слабости здоровья, подорванного частыми родами, ей вскоре пришлось отказаться от появлений при дворе. Маркиза занялась устройством и отделкой своего особняка, расположенного между Лувром и Тюильри, и там, в «голубой гостиной», стала собирать друзей – молодых людей из аристократических фамилий вперемешку с поэтами и учеными литераторами куда более скромного происхождения. Герцог Энгиенский, принц крови, в будущем знаменитый полководец, прославившийся под именем Великого Конде, встречается здесь с сыном провинциального виноторговца, поэтом Венсаном Вуатюром. Этот кружок посвященных проводит время в галантных развлечениях – прогулках, балах, маскарадах – и всякого рода литературных забавах. «Голубая гостиная» маркизы де Рамбуйе и стала той оранжереей, где вырос причудливый цветок под названием «прециозность».

Хозяйки и завсегдатаи прециозных салонов пытались создать посреди повседневности некие оазисы идеального, уголки рукотворного парадиза, где все было бы возвышеннее, изящнее, нежнее, чем всюду, чем у всех, где они могли бы отбросить знание о своей подлинной сути и своей подлинной судьбе, преобразиться в воплощение грезы о самих себе. Члены салонного кружка и называли друг друга не настоящими именами, а вымышленными, более благозвучными, чаще всего на греческий лад: Артениза, Сафо, Акант. Это немного походило на детские игры, которыми утешали себя взрослые. Но это было и продолжением ренессансных утопических мечтаний о блаженной жизни в тесном, отдаленном от остального мира сообществе избранных, совершенных душой и телом существ, каковы, например, рассказчики «Декамерона» или обитатели Телемского аббатства у Рабле. Только отношение к чувственной, телесной стороне бытия в прециозных кружках мало напоминало возрожденческое упоение празднествами плоти, а подхватывало скорее традиции средневековой куртуазности.

Впрочем, в салоне маркизы больше развлекались, чем философствовали. И литературная продукция, там рождавшаяся, оставалась скорее прикладной, «на случай», больше заботилась о приятности для слуха и глаза, чем о глубоких мыслях и больших страстях. Появлялась и исчезала мода на всякие кратковечные игровые жанры: то на рифмованные загадки, то на послания, обращенные друг к другу как бы от лица других людей или вымышленных персонажей, то на «метаморфозы» (описания того, как одна красавица обратилась, скажем, в розу, другая – в жемчужину), Вуатюр и его собратья состязаются и в старых, испытанных формах французского стиха – балладах, сонетах, рондо. Все это, конечно, и есть то, что мы привыкли называть «салонной поэзией». Но унижать «легкое» во имя «серьезного» в поэзии, очевидно, столь же неразумно, как и в музыке. Тем более что и «серьезной» поэзии в последующие века всякие стихотворения на случай и записи в альбомах, как мы знаем, дали немало. А в своем роде стихи самого Вуатюра замечательны, действительно легки, изящны, изобретательны – что, разумеется, не всегда удается его бесчисленным подражателям. И кстати, сюжеты его стихотворных забав далеко не всегда сводятся к томным вздохам и обожанию издали, порой они весьма нескромны, как, скажем, стансы о красавице, у которой ненароком задралась юбка. Да и нравы у иных гостей маркизы де Рамбуйе достаточно вольные. Близкая ее молодая приятельница – Анна де Бурбон, принцесса из дома Конде, будущая герцогиня де Лонгвиль, одна из главных героинь Фронды. К старости она сблизится с Пор-Роялем и окончит жизнь в покаянных молитвах. Но в расцвете лет она давала повод для упорных слухов о кровосмесительной связи с родным братом, принцем де Конти, а отцом ее сына, родившегося благодаря перипетиям Фронды прямо в парижской ратуше, был, по всей вероятности, герцог де Ларошфуко…

К началу пятидесятых годов «голубая гостиная» стала пустеть. Дочери хозяйки вышли замуж, сын был убит, многих друзей разметала Фронда, сама маркиза состарилась. Прециозные салоны отныне множились, не имея больше признанного центра, и помещались они теперь не в герцогских особняках, а в домах просвещенных буржуазок. Прециозность, которая в Отеле Рамбуйе представляла собой просто изысканный стиль светского времяпрепровождения, сплавлявший воедино литературные игры с играми сентиментальными, как бы распадается на два течения. Одно представляют, так сказать, идеологи и теоретики прециозности, собирающиеся по субботам в квартале Маре у Мадлены де Скюдери. Мадемуазель де Скюдери – девица незнатного происхождения, невеликого достатка и, увы, самой невзрачной наружности; к тому же ее тиранит старший брат Жорж, литератор плодовитый, тщеславный и задиристый, но незадачливый. Жорж ввел ее в «голубую гостиную», и впоследствии Мадлена принимала у себя кое-кого из бывших ее завсегдатаев, но по большей части литераторов-буржуа, а не кавалеров-аристократов; а из дам у нее появлялись, в основном, соседки-буржуазки. Тем не менее именно Мадлена оказалась признанной вдохновительницей и наставницей приверженцев прециозности, на протяжении нескольких десятилетий утверждала и распространяла моду на нее не только во Франции, но и по всей Европе, и не только в столичных аристократических салонах, но и в гостиных провинциальных «львиц». Именно она написала (хотя на авторство притязал Жорж) и в пятидесятые годы издала два многотомных романа, ставших учебниками прециозной галантности – и правил обхождения, и образа мыслей: «Великого Кира» и «Клелию».

Средоточием этого романического мира была женщина, высшим проявлением личности – любовь к ней. Любовь мужчины состояла в том, чтобы быть долгим, трудным, бескорыстным служением даме. Даме же предписывалось оставаться неприступной, «жестокой», строго наказывать поклонника за малейшую вольность в изъявлении чувств и каждый свой взгляд ценить как неизреченную милость, которую нужно вымаливать и выстрадывать. Супружество почиталось состоянием самым низменным и вульгарным, и соглашаться на него женщина имела право лишь после длительной и упорной борьбы, подвергнув воздыхателя самому долгому испытательному сроку. Такое изредка случалось и в действительности: для жениха Жюли д’Анжен, старшей дочери маркизы де Рамбуйе, этот срок составил четырнадцать лет.

В «Клелии» давалось и руководство для обожателя, желающего добиться благосклонности своего кумира, – знаменитая Карта Страны Нежности. Это, действительно, карта, сопровождаемая таким пояснением:

«Вы, конечно, помните, мадам, что Эрминий попросил Клелию объяснить ему, как можно добраться до Нежности от Новой Дружбы, отправившись из этого города, расположенного в самом низу карты… Клелия представила, что Нежность вызывается тремя различными причинами: глубоким уважением, благодарностью или склонностью; и потому она возвела три города нежности на трех реках, носящих эти названия, и провела к ним три разные дороги. Как мы говорим "Кумы на Ионическом море" и "Кумы на Тирренском море", так и она придумала говорить Нежность-на-Склонности, Нежность-на-Уважении и Нежность-на-Благодарности. Но полагая, что нежность, рождающаяся из склонности, не нуждается ни в чем другом, чтобы стать самой собой, Клелия не поместила ни одного селения по берегам этой реки, которая течет столь быстро, что нет надобности делать привалы, добираясь от Новой Дружбы до Нежности. Но не таков путь до Нежности-на-Уважении, и Клелия хитроумно расположила здесь столько селений, сколько существует мелочей и вещей серьезных, способных помочь уважению произвести на свет ту нежность, о коей мы говорим. И вправду, вы видите, что из Новой Дружбы попадаешь в место, называемое Живой Ум, так как с него обычно начинается уважение; затем вы видите живописные селения Изящные Стихи, Галантная Записочка и Любезная Записочка – обычнейшие предприятия живого ума в начале дружбы. Продвигаясь далее по этой дороге, вы попадаете в Искренность, Благожелательство, Честность, Великодушие, Почтительность, Обязательность и Доброту, расположенную совсем рядом с Нежностью – так показывается, что без доброты нельзя добиться подлинного уважения и что нельзя добраться до Нежности с этой стороны, не имея сего драгоценного свойства. А теперь, мадам, если вам угодно, вернемся в Новую Дружбу и посмотрим, каким путем можно попасть оттуда в Нежность-на-Благодарности[10]10
  Этот путь лежит через Угождение, Мелкие Заботы, Усердие, Большие Услуги, Повиновение, Верную Дружбу. Но если чуть сбиться с дороги, то вместо Нежности-на-Уважении попадешь, следуя через Небрежность, Холодность и Забвение, в Озеро Равнодушия. А вместо Нежности-на-Благодарности, если двигаться мимо Нескромности, Предательства, Гордости и Злословия, угодишь в Море Неприязни.


[Закрыть]… Так Клелия хотела показать посредством этих различных путей, что нужно обладать тысячей добрых качеств, чтобы склонить ее к нежной дружбе, и что те, кто наделен дурными свойствами, могут вызвать у нее лишь равнодушие или ненависть. Сия разумная девица желала также объявить с помощью этой карты, что она никогда не знала любви и что в ее сердце может поселиться лишь нежность. И потому река Склонности впадает в море, называемое Опасным, ибо весьма опасно для женщины заходить хоть немного дальше последних границ дружбы. А за этим морем она поместила то, что мы называем Неизвестными Землями… Так она сумела простой игрой ума сделать приятное наставление в дружбе и внушить, весьма особенным способом, что она никогда не питала любви и не может ее питать».

Почитательницы Мадлены де Скюдери, объявив себя недоступными земным страстям, предавались более невинным наслаждениям – смакованию знаков почтительнейшей любви, подчас воображаемых, обсуждению всех мелочей сентиментального этикета, нескончаемым диспутам о тончайших движениях сердца. Сама Мадлена подавала им пример безупречной нежной дружбой с Полем Пелиссоном, литератором и секретарем суперинтенданта финансов Фуке; дружба эта длилась почти полвека. Пелиссон был моложе своей Сафо на 17 лет и, к несчастью, обезображен ветряной оспой, но обаятелен и остроумен; однажды они с Мадленой вконец загнали своих лакеев, целый день обмениваясь посланиями-экспромтами в виде сонетов; притом настоящими, не подготовленными заранее стихотворными импровизациями.

Но отшатываясь с ужасом и презрением от плотских утех, нетрудно впасть в ханжество, более или менее лицемерное и зачастую нетерпимое, высокомерное и агрессивное. Этих прециозниц-недотрог их блистательно-остроумная недоброжелательница, Нинон де Ланкло, окрестила «янсенистками от любви». И дважды при этом поразила цель: с янсенистами «недотрог» роднила не только вражда ко всему природно-телесному, но и особенная готовность пристально вглядываться в каждый изгиб души, каждое колебание чувства. Да и в личных, житейских отношениях Пор-Рояль и кружок мадемуазелъ де Скюдери связывали общие друзья – та же маркиза де Сабле, например, – и взаимная приязнь. В «Клелии», романе «с ключом» (как и «Кир»), в персонажах которого современники угадывали идеализированные образы своих знакомых, а в перипетиях – их приукрашенную историю, можно найти и описание Пор-Рояля, и весьма лестный потрет Робера д’Андийи, что вовсе не доставляло неудовольствия этому смиренному затворнику. Впрочем, и Нинон попала в «Клелию» под именем Кларисы и была названа «одной из самых очаровательных особ в свете».

Очаровательная Нинон собирала вокруг себя людей совсем иного склада. Ее подруги, прециозницы-кокетки, не отказывали себе ни в одной из радостей жизни, и упражнения в остроумии, игру на лютне и серьезное чтение умели сочетать с самой тщательной заботой о своих прическах, румянах, мушках, кружевах, подчеркивавших, а не прикрывавших смелое декольте, и отважно пускались в самые рискованные путешествия за Опасное море, в Неизвестные Земли. И окружали их не педанты-философы в помятых брыжжах и засаленных мантиях, а изящные щеголи в белокурых париках, перьях и лентах, расфранченные и надушенные не менее продуманно, чем их дамы. Тут часто веяло вольнодумством, «либертинажем». Для одних, как для большого друга и почитателя Нинон, Шарля де Сент-Эвремона, либертинаж – это прежде всего свобода духа, воспитанная знакомством с сочинениями Монтеня и Гассенди, а также их учеников, исповедующих трезвую мудрость скептиков и эпикурейцев. Для других – свобода от всяких стеснительных моральных установлений и бытовое кощунство, как для тех удальцов из золотой молодежи, что на страстную пятницу 1659 года устроили в Руасси под Парижем настоящую оргию и лакомились молочным поросенком, которого присутствовавший при этом аббат окрестил карпом.