Текст книги "Русская литературная критика на рубеже ХХ-ХХI веков"

Прагматические приемы, с помощью которых осуществляется та или иная коммуникативная стратегия и реализуется авторская интенция, вычленяются в каждом литературно-критическом тексте и потому не могут являться показателем доминирования того или иного компонента цели. В то же время их разнообразие в рамках отдельной статьи свидетельствует об осознанной ориентации автора именно на прагматическую цель, а следовательно, о ее доминирующей роли в сознании критика.

Наличие формализованной литературно-критической оценки необязательно (это характерно для современной критики) и не является показателем доминирования той или иной компоненты метода. В то же время частотность оценок в рамках одного текста, высокая степень их экспрессивности, проговаривание критерия оценивания, несомненно, указывают на главенство прагматической цели «внушить читателю собственную шкалу оценки», «заразить» собственной положительной/ негативной/нейтральной оценкой.

Коммуникативный статус реципиента является значимым признаком того или иного метода. При доминировании прагматической составляющей метода читатель воспринимается автором критической статьи как активный соучастник суждения о литературном произведении/явлении. При аналитически ориентированном методе читатель, как правило, находится в положении «молчаливого собеседника».

Высокая степень экспрессивности может служить дополнительным (но не обязательным) показателем доминирования прагматической составляющей. И наоборот, бесстрастность, эмоциональная «скупость» свидетельствуют о наличии названной компоненты при отсутствии ее доминирующей роли.

О верифицируемости результатов «работы» выделенного алгоритма свидетельствует анализ литературно-критической практики журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Наш современник» 1990-х годов8181
  Более подробное описание каждого метода на материале критики 1990-х годов см.: Говорухина Ю.А. Метакритический дискурс русской критики: от познания к пониманию. – Томск, 2009 (глава «Метод литературной критики: сущность и типология»).


[Закрыть].

Вторым основанием классификации метода является направление интерпретации. Литературно-критические тексты «толстых» журналов дают основание выделить три направления: интерпретация Я-центричная, тексто(авторо)центричная и интерпретация, направленная на читателя.

Возможность Я-центричной интерпретации литературного явления осознана самой критикой. Так, Д. Бавильский пишет: «Проблема не в креативном потенциале творческой личности (она либо творческая, либо нет), но в сознательном следовании определенным наклонностям и предпочтениям: хочешь ли ты говорить о себе напрямую или через посредство чужого слова»8282
  Критика: последний призыв. Анкета: [Электронный ресурс] // Знамя. 1999. № 12. URL: http://magazines.russ.ru/znamia/1999/12/konfer.html (дата обращения: 21.06.2009).


[Закрыть]. В. Пустовая так формулирует задачу литературной критики: «…в критике есть своя собственная задача, никак не связанная с познанием Другого, служением чужому тексту. <…> Это – построение собственного мира, подобно тому как писатель создает индивидуальный художественный мир. В своей сфере аналитического критик строит мир не художественный – мир идей»8383
  Китеж непотопляемый: [Электронный ресурс] // Октябрь. 2006. № 10. URL: http:// magazines.russ.ru/october/2006/10/pu8.html (дата обращения: 16.08.2009).


[Закрыть].

Я-центричная интерпретация наиболее явно отражает процесс самоинтерпретации в результате понимания литературного явления. Наблюдается прямое и обратное движение критической мысли. Интерпретационные усилия критика направлены его «Я»: убеждениями, «вопросами» и «ответами». В процессе понимания текста критик «вычитывает» актуальные для него смыслы. В текстах такого типа параллель между вычленяемыми смыслами и личностью интерпретатора обнаруживается наиболее отчетливо. Средства прагматики используются для убеждения читателя в истинности своих взглядов на бытие, ценности. «Я» критика, его чувства и мнение будут авторитетной инстанцией. Я-центрированы литературно-критические тексты И. Дедкова, К. Степаняна, С. Чупринина, В. Кардина, И. Роднянской, Л. Аннинского, Д. Бавильского, Н. Елисеева и др.

Тексто(авторо)центричная интерпретация не отменяет самоинтерпретации, но направленность на текст становится главным смыслообразующим и текстообразующим фактором. Средства прагматики способствуют усилению аргументации в ходе анализа литературного явления. Роль авторитетной инстанции играют текст или авторская интенция. Текстоцентричны статьи М. Эпштейна, А. Якимовича, Е. Тихомировой, О. Дарка, П. Вайля, В. Новикова, М. Липовецкого и др., автороцентричны работы Н. Ивановой, А. Немзера, О. Славниковой, Д. Бавильского и др.

Интерпретация, направленная на читателя, обнаруживается в тех критических текстах, в которых литературное явление оказывается поводом, средством для убеждения читателя в собственных взглядах (социальных, нравственных, эстетических и т.п.). Риторически насыщенные, такие тексты ориентированы на читателя (его ожидания, представления, фреймы) как авторитетную инстанцию. К ним можно отнести статьи А. Агеева, О. Дарка, В. Новикова, С. Костырко8484
  Агеев А. Варварская лира // Знамя. 1991. № 2; Арбитман Р. Долгое прощание с сержантом милиции // Знамя. 1995. № 7; Дарк О. Принесенные в жертву // Знамя. 1998. № 12; Новиков В. Филологический роман. Старый новый жанр на исходе столетия // Новый мир. 1999. № 10; Камянов В. В тесноте и обиде, или «новый человек» на земле и под водой // Новый мир. 1991. № 12; Костырко С. Чистое поле литературы. Любительские заметки профессионального читателя // Новый мир. 1992. № 12.


[Закрыть]. Критики акцентируют внимание на том, что смотрят/ оценивают то или иное литературное явление глазами простого читателя.

Каждое из названных направлений определяет свой «вопрос». Для Я-центричной критики это вопрос «Кто есть Я?», для тексто(авторо)центричной – «Что есть то или иное явление в моих координатах (ценностных, познавательных)?», для убеждающей – «Как убедить читателя в моих взглядах?». Присутствие Я в каждом из «вопросов» позволяет охарактеризовать литературную критику рубежа веков как гносеологически эгоцентричную.

Одним из проявлений эгоцентризма в критике является субъективация. Субъективация – понятие, используемое в психологии, культурологии, лингвистике, – в литературоведении означает факт смещения точки видения из нейтральной авторской сферы в сферу выделенного субъекта, персонажа. Более всего явление субъективации, ее приемы (включение прямой и несобственно-прямой речи, стилизации, пародии и др.) исследованы на материале художественных произведений. Однако в последнее время в рамках изучения дискурсивных практик (на материале рекламных, научных текстов) появляются работы, в которых данное понятие используется в значении выделения субъекта речи, привлечения к нему внимания читателя с помощью ряда средств. Явление субъективации в критике рубежа ХХ – ХХI веков – следствие актуализации самопонимания в процессе интерпретации, преодоления кризиса идентичности и поиска новой.

В период перестройки в критический текст проникает собственный голос автора-критика, преодолевается статус «говорящего от лица». Критика осваивает приемы субъективации. Уже вскоре они образуют целый арсенал тактик, с помощью которых авторское «я» заявит о себе как о концептуальном центре. Опишем эти средства.

Непосредственное воспроизведение переживаемых здесь и сейчас эмоций, внутреннего монолога. Так, Л. Лазарев, возмущенный безапелляционностью заявлений молодой критики, в статье «Былое и небылицы» пишет: «Или дурака ломают: Для чего? Чего добиваются?… Непостижимо…»8585
  Лазарев Л. Былое и небылицы. С. 184.


[Закрыть]. И. Штокман описывает свои ощущения от прозы Л. Бородина: «Эти страницы трудно, больно читать: и сердце щемит за героя, и слепит глаза безжалостный, бесконечно уверенный в себе свет Большой Правды»8686
  Штокман И. Слово и судьба (Леонид Бородин: идеи и герои) // Наш современник. 1992. № 9. С. 179.


[Закрыть]. Вербализация мыслей и чувств способствует не только субъективации, но и сокращению дистанции между автором и читателем, созданию эффекта единомыслия.

Включение эмоционально-экспрессивной оценочной лексики. Тенденцию насыщения современных литературно-критических текстов «личными» оценками, определениями отмечает С. Чупринин в статье «Элегия»: «<…> человеческое, слишком человеческое, вне всякого сомнения, берет в высказываниях критиков-внуков верх и над идеологией, и над эстетикой, и над этикой…»8787
  Знамя. 1994. № 6. С. 188.


[Закрыть]. Критик пишет о том, что представители нового поколения критиков поняли свободу слова как свободу ничем не стесняемого самовыражения: «Главный интерес для критика новейшего типа – себя показать. Причем не столько свое мнение показать, сколько свою натуру»8888
  Там же. С. 187.


[Закрыть].

Еще одно средство субъективации – включение вводных слов со значением (не)уверенности, возможности, достоверности, оценки и т.п. Можно сказать, что вводные слова являются своего рода показателем переключения нейтрального авторского повествования в сферу «личного».

Интерес представляет включение в текст статьи смоделированного диалога с читателем/писателем/критиком, в котором звучит живое слово критика. Н. Иванова в статье «Сладкая парочка» пишет: «Скажем, я так и вижу гневную отповедь Н.В. Гоголя, то есть, извините, я забылась, И.П. Золотусского или в крайнем случае П. Басинского…»8989
  Иванова Н. Сладкая парочка. С. 195.


[Закрыть]. В этой же статье встречается и прямое обращение к Константину Кедрову: «Костя, ну и что на это сказать?… Конечно, я могу понять твою реакцию… Грустно, но что поделаешь – свобода, брат!… А нынче, Костя, боюсь, придется беспокоиться об издании своих сочинений самому тебе»9090
  Там же. С. 195.


[Закрыть]. Обращение на Ты, использование элементов устной речи моделируют личную ситуацию общения. Можно говорить об изменении статуса автора: критик-профессионал, исследователь в позиции «над» объектом критического анализа оказывается лицом вне профессионального статуса, таким как читатель «здесь и сейчас». Такая мена кратковременна, первоначальный статус восстанавливается, как только прием субъективации утрачивает свою потенциальную силу воздействия.

Ситуация спора моделируется А. Немзером в статье «Сила и бессилие соблазна», Н. Лейдерманом и М. Липовецким в статье «Между хаосом и космосом. Рассказ в контексте времени», М. Новиковой в статье «Христос, Велес – и Пилат…» и др.9191
  Немзер А. Сила и бессилие соблазна // Новый мир. 1991. № 9; Липовецкий М. Между хаосом и космосом. Рассказ в контексте времени // Новый мир. 1991. № 7; Новикова М. Христос, Велес – и Пилат. «Неохристианские» и «неоязыческие» мотивы в современной отечественной культуре // Новый мир. 1991. № 6.


[Закрыть].

Включение воспоминаний. С. Чупринин в статье «Первенцы свободы» делится личным воспоминанием о спектакле «Чукоккала». Увиденный критиком инородный герой на сцене ТЮЗа позволяет внести негативную оценку при сравнении его с публикациями М. Золотоносова, Ю. Ханина. С. Чупринин использует здесь сразу два приема воздействия на читателя: включение сначала объекта сравнения, порождающего целый комплекс эмоций, значений, ассоциаций, а затем субъекта. Срабатывает механизм сравнения: в сознании реципиента комплекс сем с объекта переносится на субъект; указание на личное воспоминание, что привносит эффект достоверности.

Включение сведений о личном знакомстве с тем или иным лицом. Так, включение информации о личном знакомстве помогает Н. Ивановой демистифицировать образ Ерофеева-гения эпатажа и внести эффект достоверности: «Года два назад Виктор Ерофеев, избравший скандал как норму (форму) своего литературного поведения (в быту, замечу, воспитаннейший человек, а его литературное хамство, даже скорее наглость, не маска ли, причем не всегда хорошо подогнанная?), в “Московских новостях” эпатировал публику заявлением…»9292
  Иванова Н. Сладкая парочка. С. 186.


[Закрыть] Н. Иванова таким образом подготавливает читателя к тому, чтобы далее доказать справедливость слов В. Ерофеева. Несомненно, использование данного средства субъективации может быть рассмотрено как прием саморекламы, особенно распространенный в текстах начинающих критиков, в газетной критике. О своем личном знакомстве с Л. Бородиным упоминают И. Штокман в статье «Слово и судьба (Леонид Бородин: идеи герои)9393
  Наш современник. 1992. № 9. С. 183.


[Закрыть], В. Бондаренко в юбилейной статье «Неожиданная проза Леонида Бородина»9494
  Наш современник. 1998. № 4. С. 248.


[Закрыть]. Воспоминания о Е. Буравлеве составляют основную часть статьи Н. Колмогорова «Весь опыт, что вместила жизнь…»9595
  Наш современник. 1998. № 8.


[Закрыть].

Оценка не идей, высказанных другим критиком, а его личностных качеств. Так, в статье «Выхожу один я на дорогу» А. Агеев пишет: «”Если все будут книжки читать, кто же работать будет?” – недавно повторил один из них расхожую мысль, но повторил с такой истовой убежденностью, что я подумал: «Уж не боится ли он литературы, не чувствует ли в ней – сознательно или интуитивно – потенциального врага своего дела?»9696
  Знамя. 1994. № 11. С. 181.


[Закрыть]. Критик воспроизводит течение мысли, закавычивая ее; возникает эффект непосредственного порождения мысли субъекта. Оценка личности в подобных случаях осуществляется в соответствии с критериями не столько критика, сколько человека вне профессионального статуса.

Включение информации о себе (биографического плана, о собственных заслугах, о своем поколении/времени) распространено в новой критике. В нем обнаруживается и элемент саморекламы, и приближение к читателю, «оличнение» текста, и определение собственного статуса. Так, А. Агеев пишет: «Во-первых, она (критика) защищает классику от посягательств «наших нигилистов» (среди которых время от времени фигурирует имя автора этих строк)»9797
  Там же. С. 182.


[Закрыть], намекая на свой личный творческий статус, а А. Немзер акцентирует: «Я знал (или скорее чувствовал)… мне, среднему гуманитарию “советского разлива”, будет жить трудно»9898
  Немзер А. Двойной портрет на фоне заката // Знамя. 1993. № 12. С. 183.


[Закрыть]. Л. Баткин, предваряя свою статью, посвященную И. Бродскому, упоминает о своем профессиональном статусе: «Пусть будут впрямь полудилетантские заметки читателя. Какое облегчение для меня, историка-профессионала! Отдохновенная, блаженная прихоть»9999
  Баткин Л. Вещь и пустота. Заметки читателя на полях стихов Бродского: [Электронный ресурс] // Октябрь. 1996. № 1. URL: http//magazines.russ/october/1996/1/ batkin.html (дата обращения: 25.06.2009).


[Закрыть].

Выведение собственной позиции, актуализация ее. Здесь мы имеем в виду только те случаи, когда авторская позиция не просто заявлена (что предполагает критика), а демонстративно подчеркнута. Так, А. Агеев пишет: «Несмотря на то, что в своей статье я отчаянно утрировал и даже нарушал кодекс либерального поведения, порицая одних за то, что они делают, а других – за то, чего не делают, я склонен скорее примириться с ситуацией, нежели пытаться ее волюнтаристски “формировать”»100100
  Агеев А. «Выхожу один я на дорогу…» С. 188.


[Закрыть]. Обращает на себя внимание не столько вербализация автором собственных задач данной работы, сколько количество местоимений с указанием на субъекта речи. Часто критики сознательно акцентируют внимание на том, что высказываемая далее идея, мнение, впечатление принадлежит именно им. Так, например, Н. Иванова в статье «Возвращение к настоящему» заявляет: «Поэтому заранее хочу оговорить свою симпатию ко всему из того высказанного тогда в ЦДЛ… <…> Можно как угодно относиться к поэзии революционного романтизма (мне, например, она абсолютно чужда…)»101101
  Знамя. 1990. № 8. С. 228.


[Закрыть].

Выделение себя из референтной группы, противопоставление чужого и своего мнения. Этот способ субъективации обнаруживается в тех случаях, когда критик сначала вводит «чужое» мнение (своего рода, контекст): высказывание другого критика/группы критиков, традиционное мнение/мнение большинства, а затем с помощью противопоставления или без него озвучивает собственную позицию.

Нередко противопоставлению «чужого» – «своего» сопутствует ирония, иная эмоциональная оценочность. Так, М. Липовецкий («Совок-блюз») воспроизводит логику поведения разоблачителей литераторов-шестидесятников: «Вот он наш совок-блюз – найти крайнего, найти виноватого! И самый кайф, если этот “крайний” не одиозен, как КГБ или КПСС, а как бы даже авторитетен. Нашли: А теперь – ату его!» И затем признание: «Смущают меня, признаюсь, эти попевки»102102
  Знамя. 1991. № 9. С. 227.


[Закрыть].

Вариант названного нами приема – моделирование возможных вопросов (критиков, читателей), собственных вопросов, вопросов общечеловеческого плана или часто задаваемых современным поколением, и ответ на эти вопросы автора-критика. В этом случае также возникает эффект субъективации: мнение автора-критика выделяется на фоне контекста-вопросов. Еще один вариант – противопоставление себя, собственного мнения читательскому в ситуации смоделированного диалога (И. Роднянская: «Вы не испытываете неловкости? Воля ваша. А вот мне смешно, и ничего не могу с собой поделать»103103
  Роднянская И. «Гипсовый ветер». О философской интоксикации в текущей словесности // Новый мир. 1993. № 12. С. 193.


[Закрыть]).

Обратный, но схожий по результату прием – выделение себя в рамках референтной группы (без противопоставления). Его использование фиксируют фразы типа: «Другим, мне в том числе, казалось…», «Как и большинство…, Я считаю …», «Все мы, и я не исключение…» и т.п. Субъективации способствуют вставные эпизоды-размышления о нравственных, политических проблемах, философские отступления. В них особенно явно открывается внутренний мир критика, читатель получает представление о его образе мысли, жизни, чувств.

Эффекту субъективации, на наш взгляд, способствует и использование в тексте глаголов с семантикой процесса письма, направления читательского внимания (А. Агеев: «Я написал “используется” и сразу понял, что грубо ошибся», «Дальше я буду говорить банальные вещи», «О народе в понимании “патриотической” лирики мне остается договорить немного»104104
  Агеев А. Варварская лира. С. 222, 231, 227.


[Закрыть]). О сложности подбора подходящего эпиграфа к статье о И. Бродском пишет Л. Баткин105105
  Баткин Л. Вещь и пустота. Заметки читателя на полях стихов Бродского: [Электронный ресурс] // Октябрь. 1996. № 1. URL: http//magazines.russ/october/1996/1/ batkin.html (дата обращения: 25.06.2009).


[Закрыть]. Рефлексируют над этапами написания текстов критики А. Архангельский в статье «Огнь бо есть. Словесность и церковность: литературный сопромат»106106
  Новый мир. 1994. № 2.


[Закрыть], Н. Славянский в статье «Твердая вещь»107107
  Новый мир. 1997. № 9.


[Закрыть].

Литературная критика «толстых» журналов рубежа ХХ – ХХI веков: обстоятельства функционирования

Социокультурная и эпистемологическая ситуация конца ХХ века

Характеристика социокультурной ситуации конца ХХ века как совокупности обстоятельств и условий функционирования общества108108
  В понимании «социокультурной ситуации» используем точку зрения О. Карпухина, который под социокультурной ситуацией понимает характеристику состояния общественной системы (от экономической до духовной сферы), представляющую собой совокупность событий, обстоятельств и процессов, в которых находится личность, но анализируемых с позиции культуры, т.е. присутствующих в «снятом» виде в культуре данного общества (см.: Карпухин О. И. Социокультурная ситуация как отражение кризиса в российском обществе // Социально-политический журнал. 1995. № 4. С. 134).


[Закрыть] – предмет исследований экономики, социологии, культурологии, политологии, искусствоведения, философии. В связи с этим исчерпывающий анализ социокультурной ситуации рубежа веков не представляется возможным. Ограничимся обозначением тех обстоятельств социокультурного характера, которые, на наш взгляд, наиболее значительно повлияли на литературную критику, обусловив ее структурные изменения и ту стратегию-ответ, которую она вырабатывает по отношению к ним109109
  Здесь нами используется мысль М. Берга, который, ссылаясь на К. Берка, пишет: «всякое художественное или критическое сочинение избирает какую-то стратегию по отношению к ситуации» (см.: Берг М. Ю. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. М., 2000. С. 7).


[Закрыть].

Хронологические рамки исследуемой нами литературно-критической практики – десятилетие с 1992-го по 2002 год. Начало периода обусловлено резким социокультурным сломом. 1992 год вошел в историю как год «шоковой терапии». На это время приходится конституционный кризис, реформа, приведшая к экономическому кризису. Негативные последствия «конфликтного варианта модернизации»110110
  Шульгина И. А. Современная социокультурная ситуация в России (философский анализ) // Вестник Ставропольского государственного университета. 2002. № 29. С. 39 – 45.


[Закрыть] выразились в этнических конфликтах, криминализации, демонстративном потреблении, полярности общества, утрате консолидирующих духовно-нравственных идей («духовного ядра»111111
  «Духовное ядро – устойчивая во времени система идеалов жизнедеятельности общества, формирующихся на основе норм и установок реального общества» (см.: Липкин А. И. «Духовное ядро» как системообразующий фактор цивилизации: Европа и Россия // Общественные науки и современность. 1995. № 2. С. 58).


[Закрыть]), сосуществовании и противоречивом взаимодействии различных типов сознаний112112
  Шульгина И. А. Современная социокультурная ситуация в России. С. 41.


[Закрыть]. По мнению М. Рац, эти и другие последствия обусловлены разрывом между новыми политическими ориентирами и ценностями (западного образца), с одной стороны, и сохраняющейся советской ментальностью, с другой113113
  Рац М. К концепции открытого общества в современной России // Вопросы философии. 1999. № 2. С. 23.


[Закрыть].

В оценках периода рубежа ХХ – ХХI веков превалируют характеристики «перелом», «взрыв», «кризис», используется концепция «культурного взрыва» Ю. Лотмана, в частности утверждение ученого о том, что во взрывные периоды выброшенные когда-то из семиотического пространства пласты культуры вновь врываются в культуру, привнося взрывную динамику в постепенное линейное развитие истории114114
  Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 178.


[Закрыть]. Определение ситуации рубежа как культурного хаоса становится общим местом в учебниках по истории отечественной литературы115115
  Так, например, История русской литературы ХХ века: 1970 – 2000: учеб. пособие: в 4 кн. / под ред. Л. Алексеевой. М., 2008. Кн. 4. С. 13; Современная русская литература (1990-е гг. – начало ХХI в.): учеб. пособие. СПб.-М., 2005. С. 10.


[Закрыть]. Исследуя процессы перераспределения власти в литературе второй половины ХХ века, М. Ю. Берг определяет 1990-е годы как переломный период «бурного перераспределения ценностей, в том числе символических, а также власти, как в социальном пространстве, так и в поле литературы»116116
  Берг М. Ю. Литературократия. С. 260.


[Закрыть].

Одно из важнейших проявлений перелома, непосредственно повлиявшее на литературную критику, – взлет и утрата литературоцентризма. Критика теряет читателя, былой статус авторитетной инстанции. Как следствие – активизация метакритики, осмысление проблемы выживания в социокультурных условиях конца ХХ века как экзистенциальной, связанной с поиском идентичности, поиски успешной коммуникативной стратегии, переструктурирование модели критической деятельности.

Кризис литературоцентризма отразился на функционировании «толстых» журналов, традиционном месте «прописки» профессиональной критики. По мнению М. Ю. Берга, публикуемые в 1990-е годы в «толстых» журналах тексты не обладают культурным капиталом, притягательным для обмена «писатель – читатель» и преобразования культурного капитала в символический и социальный117117
  Берг М. Ю. Литературократия. С. 265.


[Закрыть]. Исследователь называет «толстый» журнал современным аналогом андеграунда, поля с групповыми функциями признания и посвящения. О смене парадигмы от литературоцентричной к деиерархизированной, в которой действует положение «литература осталась литературой»118118
  Иванова Н. Триумфаторы, или Новые литературные нравы в контексте нового времени // Звезда. 1995. № 4. С. 179.


[Закрыть], о тотальном изменении роли писателя, типа читателя119119
  Иванова Н. Гибель богов. М., 1993. С. 283.


[Закрыть] пишет Н. Иванова.

Причины утраты литературоцентризма, повлекшие перемещение толстожурнальной литературной критики на периферию литературного поля и читательского внимания, социокультурного характера: отмена цензуры, повышение статуса прежде (полу)запрещенных в советское время наук (социологии, социальной психологии, политологии и др.), увеличение сферы развлечений и средств информации, ликвидация железного занавеса.

Еще один социокультурный фактор, отразившийся на степени потенциальной полемичности литературной критики, – постепенная деполитизация литературной жизни. Уже в начале 1990-х годов «журнальная война» практически прекращается. Идеологическая оппозиция продолжает существовать, но постепенно на протяжении десятилетия все более теряет агрессивность. По версии Н. Лейдермана, М. Липовецкого, причиной стала неактуальность борьбы за влияние на партийное руководство после утраты однопартийности120120
  Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература: в 3-х кн. Кн. 3: В конце века (1986 – 1990-е годы). М., 2001. С. 9.


[Закрыть]. Вслед за идеологичностью критика утрачивает полемичность как таковую. Уже во второй половине 1990-х годов в ней практически не фиксируются острые полемики, дискуссии. Политический характер критических споров меняется на собственно литературный, а сами дискуссии приобретают формат «круглого стола», представления различных точек зрения на заданную проблему. Эти изменения свидетельствуют об уходе на периферию смыслового поля понятия «критика» значения «спорить». Помимо социально-политических обстоятельств, детерминирующих данный факт, необходимо учитывать фактор гносеологической переориентации критики. Постмодерн приносит усомнение в авторитетности и окончательности суждения как такового, нейтрализует претензию критического суждения на общезначимость, утверждает идею множественности взглядов как норму, а следовательно, обессмысливает ситуацию спора.

Социокультурная ситуация 1990-х – начала 2000-х годов определяет проблемное поле литературной критики121121
  Объектное, проблемное, дискуссионное поле литературной критики 1990-х годов с разной степенью полноты описано в обзорах учебников, посвященных истории русской критики, в том числе ее новейшего периода. Такого рода обзорами ограничиваются В. Прозоров (см.: История русской литературной критики: учеб. пособие / под ред. В. Прозорова. М., 2009), отчасти М. Черняк (см.: Типологические черты «новой критики» 1990-х гг. // Современная русская литература (1990-е гг. – начало ХХI в.) / под ред. С. Тиминой. М., 2005), М. Голубков (см.: История русской литературной критики ХХ в (1920 – 1990-е годы). М., 2008). Ограничимся кратким описанием проблемных вопросов, определивших точки активности критики рубежа веков.


[Закрыть].

Проблема жизнеспособности «толстого» журнала. Возникшая в период резкого падения тиражей литературно-критических журналов, эта проблема включала вопрос о статусе критики в структуре «толстого» журнала. С 1992-го по 1994-й годы критическую рефлексию объединяет осмысление причин журнального обвала, констатация кризиса, постановка социальных диагнозов122122
  См., например, работы В. Новикова «Промежуточный финиш» (Знамя. 1992. № 9), круглый стол «На чужой роток не накинешь платок. Взгляд на “Знамя”-93» (Знамя. 1994. № 1) и др. Эта тенденция не утратит свою актуальность и в 2000-е годы. Так, участники дискуссии «Продуктовый набор или осколок вытесняемой культуры?» (Дружба народов. 2005. № 1) среди причин кризиса «толстяков» называют отказ от критики, приведший к выпадению из литературного процесса (В. Бондаренко), пренебрежение читателем (Е. Иваницкая), специализацию в ущерб общечеловеческому (А. Воскресенский).


[Закрыть]. Во второй половине 1990-х годов оформляется новая тенденция – попытка конструирования обновленной модели «толстого» журнала123123
  См., например, обсуждение вопроса «Есть ли у “Знамени” будущее?» (Знамя. 1997. № 1).


[Закрыть], построение прогнозов его дальнейшего существования124124
  Так, Б. Дубин считает, что литература перестала быть центром интеллектуальной жизни, «но это отнюдь не кризис, а просто другая форма ее существования <…> литератур стало несколько (глянцевая, как и сетевая, серийно-массовая и т. д. – один из них); расслоились прежние читатели (многие отпали – устали, состарились, обеднели, отстранены на периферию)». В этом социолог современной литературы видит причину другого формата существования российского журнала: «литературные приложения», «региональные издания», «малые обозрения», «дешевые тонкие журналы», «летучие издания», «ведомственные журналы» и т.д. (см.: Дубин Б. Литература перестала быть центром интеллектуальной жизни // Продуктовый набор или осколок вытесняемой культуры? Толстые литературные журналы в современной России: [Электронный ресурс] // Дружба народов. 2005. № 1. URL: http://magazines.russ.ru/druzhba/2005/1/pro16.html (дата обращения: 24. 10.2009)).


[Закрыть]. Критика фиксирует отсутствие эстетического журнального ориентира (исключение – отношение к постмодернизму). Эстетическая «всеядность» журналов в первой половине 1990-х годов получает резко негативную оценку (как свидетельство кризиса «толстого» журнала), во второй половине 1990-х годов обнаруживается тенденция представить ее эстетической политикой журнала125125
  См. заявление С. Чуприна, прозвучавшее в ходе дискуссии «Есть ли у «Знамени» будущее? Двенадцать мнений о перспективах русских литературных журналов» (Знамя. 1997. № 1).


[Закрыть].

Проблема статуса критики и адекватности критического суждения. Данному аспекту посвящен раздел «Метакритика конца ХХ – начала ХХI веков: поиск идентичности и стратегии самоинтерпретации». Здесь перечислим наиболее значимые вопросы и эпизоды дискуссий. Предметом метакритики рубежа веков являются феномен газетной критики, стратегии взаимодействия критика и писателя, функции критики в ситуации кризиса литературоцентризма, проблема объективности критики, сближение критики и литературы126126
  В рамках дискуссий и круглых столов: Критика: последний призыв (Знамя. 1999. № 12), Критики о критике (Вопросы литературы. 1996. № 6). В рамках отдельных статей С. Чупринина «Элегия» (Знамя. 1994. № 6), А. Агеева «Выхожу один я на дорогу» (Знамя. 1994. № 11), Н. Ивановой «Между…» (Новый мир. 1996. № 1), С. Костырко «О критике вчерашней и “сегодняшней”…» (Новый мир. 1996. № 7), И. Роднянской «Герменевтика, экспертиза, дегустация…» (Новый мир. 1996. № 7), Е. Иваницкой «Страстно поднятый перст или угрожающий палец?» (Октябрь. 1995. № 11), О. Славниковой «Критик моей мечты» (Октябрь. 2000. № 6).


[Закрыть].

Проблема жизнеспособности (кризиса) современной литературы и поиска объединяющих тенденций в ее потоке. В 1990-е в словаре критики пропадает понятие «литературный процесс», его заменяет «литературная ситуация», «пейзаж»127127
  Иванова Н. Пейзаж после битвы // Знамя. 1993. № 9.


[Закрыть]. Раздробленный литературный поток порождает проблему поиска объединяющего начала, тенденций. В публикации 1997-го года С. Чупринин заявляет: «Уже прошло, либо пока не вернулось время творческих «школ», «направлений», «методов», чьи напряженные взаимоотношения обычно регулируют ход литературного процесса, вынося одни явления в мейнстрим, а другие сталкивая на обочину читательского и профессионально-критического внимания <…> за политической беспартийностью последовала беспартийность эстетическая»128128
  Есть ли у «Знамени» будущее? Двенадцать мнений о перспективах русских литературных журналов // Знамя. 1997. № 1. С. 207.


[Закрыть].

Два направления прогноза (эсхатологический и перспективный) и две тональности в осмыслении критикой 1990-х годов состояния литературы задают статьи 1991-го года: М. Эпштейна «После будущего: о новом сознании в литературе» (Знамя. 1991. № 1) и И. Дедко-ва «Между прошлым и будущим» (Знамя. 1991. № 1).

Как отдельная проблема обсуждается проблема метода. На протяжении 1990-х в критике появляются концепции метареализма, трансметареализма (Н. Иванова129129
  Иванова Н. Преодолевшие постмодернизм // Знамя. 1998. № 4.


[Закрыть]), постреализма (Н. Лейдерман, М. Липовецкий130130
  Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Жизнь после смерти, или Новые сведения о реализме // Новый мир. 1993. № 7.


[Закрыть]), постпостмодернизма (В. Курицын131131
  Курицын В. Время множить приставки // Октябрь. 1997. № 7.


[Закрыть]), гносеологически ориентированные на обнаружение центра, доминанты в развитии литературы. Ментально эти поиски обусловлены особенностью русского культурного архетипа – потребностью в центральном событии. По мнению Е. Листвиной, вокруг него собирается русская культура, строятся ментальные схемы, поднимается национальное самосознание, появляется смысл бытия личностного и бытия социума и их нормальное для личности соотнесение. Отсутствие центрального события проявляется в психической потерянности, культурной разбросанности, отсутствии идеалов, подавленности132132
  Листвина Е. Особенности современной социокультурной ситуации в России: [Электронный ресурс]. URL: http://www.sgu.ru/faculties/historical/sc.publication/ tourism/tur.and.space.php (дата обращения: 18.09.2009).


[Закрыть]. Вариант события в литературе и поисков этого события – попытки критики обнаружить появление новой эстетической парадигмы, которая внесла бы относительный порядок в хаос литературной ситуации.

Критика, осмысливающая явление постмодернизма, фиксирует его эволюцию: от теоретико-критического осмысления к исследованию литературной практики133133
  В статьях М. Липовецкого «Апофеоз частиц, или диалоги с хаосом» (Знамя. 1992. № 8), К. Степаняна «Реализм как заключительная стадия постмодернизма» (Знамя. 1992. № 9), К. Степаняна «Назову себя цвайшпацирен» (Знамя. 1993. № 11), А. Немзера «Двойной портрет на фоне заката» (Знамя. 1993. № 12), В. Курицына «О сладчайших мирах» (Знамя. 1995. № 4), С. Рейнгольда «Русская литература и постмодернизм» (Знамя. 1998. № 9), Н. Переяслова «Оправдание постмодернизма» (Наш современник. 1999. № 5), Липовецкий М. «Мифология метаморфоз…» (Октябрь. 1995. № 7), Л. Баткина «О постмодернизме и “постмодернизме”…» (Октябрь. 1996. № 10).


[Закрыть], а затем к констатации кризиса134134
  В статьях Е. Иваницкой «Постмодернизм = модернизм?» (Знамя. 1994. № 9), М. Липовецкого «Изживание смерти. Специфика русского постмодернизма» (Знамя. 1995. № 8), «Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе» (Знамя. 1999. № 11), Н. Ивановой «Преодолевшие постмодернизм» (Знамя. 1998. № 4).


[Закрыть].

Проблема эффективности премиальной политики стала актуальной после учреждения премии Букера. От непосредственной реакции на short– и long-листы (согласия, несогласия) критика выходит к осмыслению функций премии в современном литературном процессе, приходит к выводу о том, что премия начинает выполняет роль более реального двигателя литературы, чем критика.

Проблема интеллигенции, ее статуса и роли в современном культурном пространстве, непосредственно связанная с идентификационными процессами в самой критике, является в 1990-е годы одной из самых острых. В период экономического кризиса положение интеллигента становится униженным, встает вопрос о выживании писателя. Поводом для осмысления данной проблемы стала статья Л. Гудкова и Б. Дубина «Идеология бесструктурности. Интеллигенция и конец советской эпохи», авторы которой пишут о деградации массовой советской гуманитарно-образованной бюрократии («интеллигенции»). Распад интеллигенции, по мнению авторов, вызван обессмысливанием прежних функций, утратой прежнего социального статуса, материальных ресурсов, престижа и т.п.135135
  Гудков Л., Дубин Б. Идеология бесструктурности: Интеллигенция и конец советской эпохи // Знамя. 1994. № 11. С. 166 – 167, 178.


[Закрыть]. Зафиксированное Л. Гудковым движение интеллектуального слоя в сторону «профессионализации», западного варианта интеллектуализма136136
  Гудков Л. Интеллигенты и интеллектуалы // Знамя. 1992. № 3/4. С. 218 – 220.


[Закрыть] наблюдают впоследствии и литературные критики. Проблеме самоидентификации интеллигента посвящает свою статью «Кто я? К вопросу о социальной самоидентификации бывшего интеллигента» А. Злобина137137
  Новый мир. 2000. № 5.


[Закрыть]. Творческий интеллигент, по мнению критика, становится западным интеллектуалом. О той же смене идентичности пишет П. Крусанов в статье «Плоды кухонной цивилизации»138138
  Нева. 2002. № 6.


[Закрыть]. Другую тенденцию наблюдает С. Рассадин. В статье «Из жизни кентавров. Интеллигент – обыватель – люмпен»139139
  Знамя. 1992. № 3/4. С. 225, 229.


[Закрыть] критик фиксирует сращение интеллигента и люмпена.

Остро заявившая о себе проблема идентичности интеллигенции связана со всеобщей социокультурной ситуацией смены приоритетов, перестройки идеологической, ценностной парадигмы. Стремительность развивающихся общественно-политических событий ставит человека в ситуацию поиска новой идентичности140140
  О ситуации преодоления российской культурой кризиса идентичности, подпитываемого кризисом социально-экономическим в 1990-е годы, пишет Е. Николаева (см.: Николаева Е. Переходная культура и миф о начальном времени // Между обществом и властью: массовые жанры от 20-х к 80-м годам ХХ века. М., 2002. С. 304). Проблеме идентичности посвящены работы: Кнабе Г. С. Жажда тождества: культурно-антропологическая идентификация: Вчера. Сегодня. Завтра. М., 2003; Шеманов А. Ю. Самоидентификация человека и культуры. М., 2007; Гудков Л. Д. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002 гг. М., 2004; Российская идентичность в условиях трансформации: опыт социологического анализа / отв. ред. М. Горшков, Н. Тихонова. М., 2005 и др.


[Закрыть]. Ю. А. Левада направление этих поисков в 1990-е годы видит в увеличении и даже гипертрофии «функций национальной идентичности, причем прежде всего – негосударственной (языковой, исторической, мифологической, этнической)»141141
  Левада Ю. А. «Человек советский» десять лет спустя: 1989-1999 гг. // Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного мнения. М., 1999. № 3. С. 10.


[Закрыть]. М. П. Абашева замечает: «Проблема поиска новой идентичности в новых исторических и культурных условиях становится предметом усиленной писательской рефлексии», «тягой к обнаружению бытийной, а не культурной идентичности объясняется включение в сферу литературы писательского поведения»142142
  Абашева М. П. Автоконцепция русской литературы рубежа ХХ – ХХI вв. // Теоретико-литературные итоги ХХ в. М., 2003. С. 72, 73.


[Закрыть].

Не менее сложна эпистемологическая ситуация рубежа ХХ – ХХI веков. Она отражается как в свойствах критического суждения этого времени, так и в методологическом «взрыве» гуманитарных наук.

Критическое суждение в 1990-е годы теряет былую авторитетность и опору на авторитеты. М. Ю. Берг фиксирует невозможность определяющего суждения в 1990-е по сравнению с первой половиной 1980-х годов, когда к концептуальному тексту было «приложимо определяющее суждение в рамках известных категорий»143143
  Берг М. Ю. Литературократия. С. 272


[Закрыть]. Ощутившая на себе гносеологическое влияние постмодернизма, критика становится менее категоричной.

Эпистемологически литературоведение и критика в 1990-е годы сталкивается с серьезными трудностями. Н. Лейдерман называет следующие: отказ от идеологизированных подходов к изучению истории русской литературы, обусловливающий необходимость в их обновлении; методологический кризис литературоведения 1980– 1990-х годов, проявившийся в недоверии к традиции типологического изучения литературы; общемировая тенденция «отката» от теории в 1980-е: «Теоретическая мысль оказалась неспособной постичь в полном объеме сущность изучаемого ею объекта»144144
  Лейдерман Н. Л. Траектории «экспериментирующей эпохи» // Русская литература ХХ века: закономерности исторического развития. Книга 1. Новые художественные стратегии. Екатеринбург, 2005. С. 10.


[Закрыть]. Совпавший с крахом тоталитарной системы и с общим ментальным кризисом методологический кризис привел, по мнению Н. Лейдермана, к восприятию «демонтирующих» концепций, а как следствие – к болезненной настороженности к поискам каких бы то ни было констант145145
  Там же. С. 11.


[Закрыть].

Критика постсоветского периода оказалась в ситуации гуманитарного «взрыва» (Ю. Лотман), «эпистемологического разрыва» (М. Фуко), совпавшего с тотальной модернизацией всех уровней социальной жизни. Она функционирует в период «отсутствия центра», утраты литературоцентризма, проникновения различных методологий и конкретных методик, терминологической неопределенности, когда термины лингвистики, философии, психологии и психоанализа, социологии, культурологии, герменевтики и семиологии конкурируют в языковой картине мира. Возникают новые области гуманитарного знания, обостряются терминологические и понятийные проблемы, формируется многообразие подходов к исследованию и истолкованию как отдельных терминов, текстов, литературных явлений, так и литературного процесса в целом.

Критика входит в полосу кризиса идентичности, а критик утрачивает статус властителя дум, направляющего развитие литературы146146
  Так, К. Степанян отмечает: «Постмодернистский кризис, через который проходит ныне сознание людей, для нашей страны, в силу кардинального противостояния его определяющих характеристик коренным установкам традиционного сознания, оказался, быть может, самым болезненным…чем оборачивается один лишь кризис слова (центральный в постмодернистской “системе кризисов”) для нашей культуры – культуры Слова, рассказывать, думается, не надо – он на виду у всех, даже не имеющих никакого отношения к литературе» (см.: Cтепанян К. Кризис слова на пороге свободы: [Электронный ресурс] // Знамя. 1999. № 8. URL: http:magazines. russ.ru/znamia/1999/8/stepan.html (дата обращения: 23.08.2009)).


[Закрыть]. Общим местом в статьях первой половины 1990-х, посвященных критике, становится мотив катастрофичности («затянувшийся конец», «подступающее удушье», «конец уже наступил», «тошнота», «топологически вывернутое пространство без горизонта», «полное отчаяние», «запредел», «колокол звонит», «чувство обступающей могилы» – характеристики, встречающиеся только в одной статье М. Эпштейна «После будущего» (Знамя. 1991. №1); «Гусеница литературного процесса раздавлена <…> и никуда уже не поползет <…>, мы сидим на лестнице, ведущей в никуда <…>» – в статье М. Руден-ко «Мелкие неприятности в ночь перед страшным судом…»147147
  Знамя. 1992. № 1. С. 224.


[Закрыть]; в статье С. Чупринина «Элегия» возникает образ пересохшего русла, по мнению критика, распространившийся в откликах о литературной критике (Знамя. 1994. №6). А. Агеев пишет: «Комплекс своей литературной неполноценности, заведомой «вторичности» мучил критику всегда, но никогда он не прорывался на свет с такой угрожающей самому существованию профессии массовостью»148148
  Агеев А. «Выхожу один я на дорогу…» // Знамя. 1994. № 11. С. 187.


[Закрыть]).