Текст книги "Дочки-матери на выживание"

Дневник в блоге Мантиссы

«Бабушка говорит, что моя мать с детства обожала деньги. И эта страсть заставляла ее жирные полы в столовых вылизывать за копейки. И кое-что еще делать… В это страшно поверить, и бабушка не говорит этого напрямую, когда мы сидим с ней в блеклом холле психушки, но доверительно (а кому еще ей доверять?) шепчет: «Ну, ты понимаешь, о чем я… С детства она не давала мне устроить личную жизнь, вечно вертела хвостом перед моими мужчинами. У меня ведь было много поклонников… Но хорошенькая девочка, если она одержима дьяволом, всегда может вытянуть из мужчины деньги. Ну, ты понимаешь… Эта их порочная страсть к школьницам, в коротких форменных платьицах… Она даже в десятом классе в таком ходила, что еле попу прикрывало! А ведь мини уже вышло из моды, все девочки ниже колен юбочки носили. Теперь ясно, почему сейчас она катается как сыр в масле?»

И хотя мне ни разу не представилась возможность уличить мою мать в неверности отцу, я действительно ясно вижу пухлые губки ее младенческой поры, капризно выпяченные, сладкий сок которых, со слов бабушки, сосали все окрестные мужики. И перепачканные слюной белокурые кудряшки, всю ее кукольную физиономию, которая до сих пор сохраняет младенческий вид, хотя моей матери сейчас уже сто лет! Но, видно, внешне ее законсервировал глубинный инфантилизм.

Тогда ей не терпелось отведать взрослой, женской жизни, зато теперь она порой ведет себя как ребенок, не понимая, что такая непосредственность раздражает. Мне так часто бывает стыдно за нее, особенно на людях, потому что мать совершенно не умеет себя вести. И если (редко-редко!) мы выходим куда-то вместе, мне постоянно приходится ее одергивать.

Но я не могу находиться с ней постоянно, потому что меня стошнит от той чепухи, которой мать занимается, считая это делом жизни. А она, похоже, не вспоминает ни обо мне, ни о естественных нормах поведения, когда находится вне дома…

Наш дом – это отдельная история. Она твердит, что строила его для нас всех, для семьи, и кованые решетки заказала в память о давней поездке в Испанию, когда мы все действительно были счастливы. Но я уверена, что с самого начала мать задумывала избавиться от нас и соорудить памятник при жизни только себе, любимой. Своему чертову трудолюбию, которым она так кичится! Все, мол, своими руками заработала, смотрите, люди добрые, оказывается, можно! Торжество тупого труда. «Колхозница» Мухиной…

Меня она откровенно презирает за то, что не шустрю, как большая часть моего поколения, сделавшего из денег культ и смысл жизни, а не способ вознаграждения за труд. Это слово «труд», кажется, вообще скоро исчезнет из словарей, потому что все меньше остается людей, которые помнят его смысл. То, что я пишу, она не считает трудом. Хотя творчество – это единственное, в чем русские могут конкурировать со всем миром. Только ей этого не понять. Она и свою работу считает творческой! Иногда мне кажется, что мы говорим с ней на разных языках.

И так было с самого детства: она всегда пыталась говорить со мной, как с умственно отсталой, хотя я уже в два года все понимала во взрослой речи. Наверное, потому, что брат был младше меня, в сознании матери и я неизменно опускалась на его уровень. Меня бесило то, что она сюсюкает со мной, я требовала естественного уважения, а ей казалось, что я капризничаю.

Бабушка разговаривала со мной, как со взрослой. Точнее, она общалась сама с собой, и спорила, и даже кричала. У нее всегда находился невидимый собеседник, порой даже диктор на телеэкране. Ленька боялся бабушки до жути, отказывался ходить к ней в гости, тем более она никогда ничем нас не угощала, наоборот, ждала подношений. А мне было интересно, я ловила каждое слово. Она читала вслух стихи, чему я научилась у нее, поняв, как важен звук, его вибрация в воздухе. Имена и лики Цветаевой, Есенина (казалось бы, несовместимых!) сизыми тенями витали, сливаясь, вокруг ее прокуренного ложа. Замерев в уголке, я пропитывалась атмосферой квартиры, из которой мать выжила бабушку, оправдавшись перед собой и любопытствующими соседями, что важнее создать условия детям. За нами ей виделось будущее! А старуха, которой тогда было от силы лет пятьдесят, может и в психушке свой век дожить. Ведь совсем уже гусей гонит…

И я лишилась предмета обожания. Отцу тогда уже было не до меня, он углубился в поиски концепции нового театра. Рылся в книгах, бегал по друзьям… Мать же сводила наше общение только к быту. Ее непонимание доводило меня до того, что я начинала беситься: швыряла в стену фарфоровых слоников, которых она «обожала», выдавливала ей в туфли зубную пасту. Она приходила в ярость и тащила меня в бывшую бабушкину комнату, чтобы запереть, а я визжала, что когда-нибудь припомню ей это. И сама дурела от своего крика…

Наверное, тогда я и пристрастилась к одиночеству, болезненно втянулась в него, и это теперь так бесит мать. Того, что сама же впервые и закрыла меня, вынудив углубиться в себя, она уже не помнит.

Мы и теперь понимаем друг друга ничуть не лучше. Вернее, она-то для меня – раскрытая книга. Бульварный роман. А для нее то, что пишу я, – чудовищная тягомотина. Двусмысленное слово «писульки» звучало уже не раз. Она считает это блажью или болезнью, или затянувшимся детством, уж не знаю… Я по глазам вижу, как она пытается разгадать меня, понять, почему я осталась с ней. Ведь при всей ее глупости она не настолько тупа, чтобы не понять, что мы с ней – с разных планет.

Их поколение сорокалетних с лишком, бывших пионерок-комсомолок, отравлено всей этой чушью насчет того, чтобы «не было мучительно больно…» Только вот «бесцельно прожитые годы» мы с ними понимаем по-разному. Их муравьиное карабканье к однажды намеченным вершинам вызывает у меня желание со всего маха дать битой по ломким коленкам, чтобы раз и навсегда остановить это тупое движение.

И, может, однажды я решусь на это…»

* * *

Уже оставив машину, Наташа подумала, что надо было заезжать на Поварскую через Садовое. Раза в два быстрее добралась бы, хоть и до разворота перед Новым Арбатом лишний километр. Взглянула на часы:

– Ох ты, боже мой!

Опоздание в сорок минут было не в ее стиле. И подумалось, что это дочь, встретившись, задержала, подставила подножку. Иначе отчего так ноет ушибленная душа?

Бедолаги-музыканты наверняка еще ждут. Куда им деваться? Утром Наташа слышала по радио в машине, что Москва обошла другие столицы мира по числу симфонических оркестров, и ощутила невольную гордость за Отечество. Хотя подумала при этом, что самим музыкантам такой рекорд вряд ли в радость: конкуренция в любом деле снижает тарифы. И потому студенческий квартет из Гнесинки, который она собиралась использовать в своих мероприятиях, будет ждать еще час, если потребуется.

Об этом подумалось не с пренебрежением – с состраданием. Чувством, в общем-то, непростительным в бизнесе, но Наташа всегда делала поправку: русский бизнес имеет свои особенности. Как и национальная охота. Настоящие акулы в наших водах не приживаются… В каждой можно найти что-то человеческое, надавить на особую, не надорвавшуюся от натуги струнку…

В Наташиной душе сейчас тихонько звучала память о мальчике с третьего этажа того дома, где прошло ее детство. Он играл на виолончели… Каждый день таскал эту бандуру, как называли ее соседи, в музыкальную школу в двух кварталах. Теперь ее, кажется, уже нет там, офисные наросты сожрали… У виолончели был густой, печальный голос, от этих звуков почему-то тянуло заплакать, даже когда игрались гаммы. Видимо, он был талантлив, этот Наташин сосед, потому что обычно ученики школ играют на этом инструменте так, что мухи дохнут от тоски. А он умел извлекать музыку…

Этот мальчик был старше ее на несколько лет, и они даже не здоровались во дворе. Может, он и не замечал вовсе маленькую, белобрысую девчонку… Но и спустя тридцать с лишним лет, когда Наташа слышала виолончель, ей вспоминалось, какие у него были спокойные серые глаза. Глубокие, как та музыка, которую он любил. А имя забылось… Может, она и не знала его никогда. Взгляд и музыка – вот что было для нее главным.

Потому-то Наталье Малаховской так хотелось дать работу этим безвестным музыкантам, которых она еще не видела. Может, тот ее мальчик – из их сообщества непризнанных гениев? Без иронии, не как о муже. Если уж к Баху истинное признание пришло через двести лет после смерти… Ей действительно хотелось помочь им, раз это в ее силах. Хотя она старалась и не задумываться, не пытается ли искупить тем самым свою непризнанную вину перед мужем, которому не помогла. Не захотела помочь. В последний год Володя отчаянно искал денег на постановку, в провале которой она была уверена, как за последний шанс цеплялся. А Наташа не рискнула теми средствами, что могла бы вложить… Хотя дом уже был построен, казалось бы, можно было откликнуться. Но напрямую супруг не просил, только со страдальческим видом рассказывал вечерами о своих безуспешных попытках найти мецената в самом богатом городе мира…

Дочь тоже не просила у нее денег на издание книги. Да и сложилась ли она – эта книга? Кому она нужна? Выпустить ее и свалить тираж в подвале? Наташа сжимала зубы: чем они оба, всю жизнь палец о палец не ударившие, заслужили, чтоб она осуществляла их мечты? Они, презирающие ее работу…

А с этими музыкантами другая история, они оказались необходимы Наташе: элитные клиенты все чаще заказывали классический репертуар. Потуги казаться аристократией? Или впрямь душа начала просить? Это было не ее дело, она только выполняла пожелания клиентов. Важных для нее, потому сама и отправилась на прослушивание, на этот раз не доверившись мальчику, который обычно подбирал музыкантов. У него Мерзляковка была за плечами, он бы с первых звуков понял, стоят ли эти ребята тех денег, которые Наташа собиралась им платить. Но ей важно было взглянуть на них глазами не профессионала, а своего потенциального заказчика.

Навстречу ей рванулось узкое, смуглое лицо, чуть косящие лисьи глаза сошлись к переносице. Черные кудри надо лбом врастопырку. Семенящая походка вечной старушки, хотя встречающая была явно не старше Наташи. Какие-то жуткие туфли-калоши без каблуков…

Замерев, она ужаснулась про себя: «Неужели мне придется выпускать это на публику?!» Это остановилось в паре метров, и Наташа перевела дух, потому что уже почудился дурной запах изо рта.

– Здравствуйте, здравствуйте! Виновата – каюсь! Очень не люблю опаздывать. Вы – Лидия Владимировна, правильно?

Постаралась, чтобы это прозвучало приветливо, по крайней мере, без опаски. И тут же испытала облегчение еще большее.

– Нет-нет! Я – мама одного из мальчиков. А вы – Наталья Евгеньевна? Мне так вас и описали: шикарная блондинка.

«Это издевка? – задохнулась Наташа. – Как будто я не знаю, что в устах этих интеллектуалов «блондинка» уже приговор!»

– Даже так? – Она постаралась улыбнуться. – И кто же, интересно, меня так описал?

«Так и думала, что у нее выпирает верхняя челюсть. А ведь хороший человек, наверное… Мать музыканта. Но этот прикус… Вот когда нижняя немного выступает вперед – это так мило. По-детски как-то…» – Наташа дала себе слово не заглядывать больше ей в рот.

– Мой Шурик на сайт вашей фирмы залез…

– Шустрый Шурик.

Лисьи глазки вдруг засветились так, что Наташе увиделось лицо своего сына.

– Он у меня хороший мальчик.

«И у меня – хороший! – стоном откликнулось внутри. – Мой благородный юный рыцарь… Разве я думала, что однажды ты отречешься от меня?»

Уже вошли в лифт, и Наташа повернулась лицом к двери, как делала всегда, чтобы хоть положением тела оградить свое личное пространство. И вдруг… Светлые завитки, насмешка в голубых глазах, плечи уже мужские, а рот детский… Она рванулась к выходу, но створки звучно сошлись перед лицом, заставили отшатнуться.

«Это был он?! Ленька? Откуда?» – Ее длинные ухоженные ногти впились в ладони. Она постаралась удержать дыхание: «Очнись, очнись. Это не он… Что ему делать в Гнесинке? Он же не музыкант… Господи, но я же видела его!»

Она постаралась убедить себя, что сын только померещился ей. Это был кто-то похожий. Преступно похожий. Расслабив пальцы, Наташа украдкой взглянула на ладони: остались вдавленные скобки. Что – в скобках?

(Маленький мой… Что с нами случилось? Почему мы перестали слышать друг друга? Я разговариваю с тобой постоянно, делюсь всеми новостями, всем смешным, что встречается за день, как было раньше. А ты не слышишь… А вдруг и ты говоришь со мной, пытаясь достучаться через Космос, но уши сдавлены тишиной, я не различаю твоего голоса?

Почему так жжет руку телефон, когда собираюсь позвонить тебе? Сотня звонков за день дается легко, но главный никак не получается сделать. Хотя ведь мысленно уже простила тебя, твое отступничество. Своими благими намерениями ты устлал мою дорогу в ад… Но я понимаю, что ты поступил как мужчина в свои семнадцать. Только это так глупо, так несовременно… Что ты будешь делать в этой глуши? Куда пойдешь учиться? Ведь сейчас уже надо поступать, выпускные балы отвальсировали… Хочешь повторить судьбу своего отца, погрязшего в обидах на мир, укутавшегося в свою неоцененность? Какая незавидная судьба…)

Лифт расторопно доставил их на седьмой этаж. Наташа машинально отметила цифру, посулившую везение. Впрочем, это музыканты, наверное, молились сейчас за свою удачу: пусть эта Малаховская расчувствуется от их игры и вознаградит работой. Ее застарелый комплекс опять дал о себе знать: «Я хоть смогу оценить то, как они исполнят? Что я соображаю в этом со своим дипломом «кулька»?»

– Струнники на этом этаже.

– Замечательно, – откликнулась Наташа. – Им вообще здорово повезло в жизни, верно? Учиться в Гнесинке – об этом тысячи музыкантов мечтают.

Быстро оглядевшись, сопровождающая шепнула:

– А они называют ее «шарагой».

Наташа воздела глаза к потолку, подразумевая небо:

– Пацаны! Не ценят того, что у них есть…

И с любопытством огляделась: вокруг стайки студентов, на вид обычных ребят, обрывки анекдотов долетают, воздух густеет от сленга. Но девочки у окна вдруг начали напевать, что-то доказывая друг другу:

– Да ты неправильно интонируешь!

Наташа улыбнулась. Теперь, когда дочь окончила университет, уже не доводилось окунаться в атмосферу студенчества, которой ей самой и не довелось надышаться. Сколько раз собиралась поступить в институт, получить наконец высшее образование, но дети появились рано, по нынешним меркам даже слишком, а надежда на то, что Володя сможет прокормить их всех, не возникала вовсе. Конечно, с ее работой не постареешь, вся жизнь – как подготовка к «Студенческой весне», но настоящего братства однокашников, с которыми хотелось бы встречаться и переписываться на сайте, в Наташиной жизни не случилось.

Время от времени, правда, проявлялись те, с кем вместе оканчивали училище культуры, но ее такие встречи не радовали, потому что эти хронические неудачники просились работать у нее, а Наташе были нужны молодые и резвые. Только на днях пообщались в кафе с тем, кто в их «шараге» был звездой, кумиром девчонок с московских окраин. Андрей сам позвонил ей, напомнил о себе, попросил о встрече. Припомнились темные волосы «домиком», тягучий взгляд… На нее он не действовал даже в те годы, но поговорить Наташа согласилась.

И пожалела об этом, только увидев его: серые мешки под глазами, пары зубов не хватает, голова наполовину седая. Если б не была уверена, к кому идет, не узнала бы…

Но она просияла навстречу, как любому другому:

– Андрюшка! Сколько лет…

И самой стало скучно: какой предсказуемый разговор! Сейчас эта развалина станет жаловаться на жизнь, винить в своих неудачах всю Вселенную. Она слышала это уже сотни раз. Можно было подумать, что на нее манна небесная просыпалась…

– … и я бегал, как пацан, по их гримеркам, минералку разносил. Не дай боже перепутать! Любой из этих безголосых засранцев мог мне в морду плюнуть, если «Ессентуки» ему не с тем номером принесу. Да, кроме шуток! Ты не представляешь, Натаха, чего я натерпелся…

– Бедненький, – наспех пожалела она и скосила глаза на часы. Но так, чтобы он заметил.

– Торопишься? Все нынче торопятся… Вся жизнь в спешке.

– А где Зоська? – вдруг вспомнилось ей. – Помнишь, ты жил в общаге с Зоськой Коваленко? Вы не поженились?

Отвисшие собачьи брыли даже подобрались.

– Да что ты! Кто же так рано женится? Это ж априори значило крест на себе поставить.

– Правда? – Наташа усмехнулась, на миг почувствовав себя Федотом-удальцом, вынырнувшим из крутого кипятка невредимым и помолодевшим. – А я вот не побоялась. И не пропала, как видишь!

Он до того раздул щеки, что проступили красные прожилки, потом протяжно выдохнул:

– Ну… Я слышал. Ты, Наташка, уникум. И в этом плане, и вообще.

– Просто женщина, – отозвалась она. – Я не могла позволить себе пропасть. Это мужчины любят себя жалеть, а нам просто некогда. – И напрямик спросила: – Тебе работа нужна, Андрюшка? Очень жаль… Нет, правда! Но у меня штат укомплектован, мне нечем тебе платить. И потом… У меня же не ребята, а просто школа начинающих волшебников – такие чудеса придумывают! Ты не потянешь, Андрюшка. Ты уже выдохся для чудес.

– А сторожем? – печально спросил он.

Она улыбнулась, поднявшись:

– У меня сигнализация. Мне не нужен сторож…

«И одной такой рожи было бы много!» – обыграла она мысленно.

И рассталась с однокашником без сожаления, а сейчас, в коридоре Гнесинки вдруг опять на миг затосковала о том времени польских джинсов и пластиковых пакетов, которые были на вес золота. Тогда «Машина времени» взрывала сознание, и никто точно не знал, как пишется слово «кроссовки». В те дни фонтаны еще не умели петь, но воздух звенел от солнца… И она так и не стала студенткой, потому что влюбилась в Володю по уши.

Потом вроде бы и нужда в учебе отпала – работы ей всегда хватало за глаза, но страх перед собственной некомпетентностью остался, застрял осколком давно отшумевшей войны и время от времени давал о себе знать.

Как сейчас в лифте, когда подумалось: «А если эти скрипачи-виолончелисты скажут: «Да что ты понимаешь в настоящем искусстве?! Со своим училищем культуры…» И ведь будут правы… Что я в самом деле понимаю? Как та кошка из какой-то повести, о которой Аня рассказывала… Кошка всегда выходила послушать «Адажио» Альбинони, это я запомнила. Садилась перед колонкой и замирала. Чувствовала эту музыку. Я тоже только чувствую. Но разве я смогу объяснить, почему это – хорошо? Или плохо. Да и нужно ли это объяснять?»

На лицо налипла уже привычная маска приветливой снисходительности. Будто в зависшую между ветками паутину ткнулась на бегу. В детстве не передергивалась, если такое случалось, потому что любила сказку «Пинкере», а в ней паучихой была добрая и трудолюбивая девушка. Какой она сама старалась быть. Трудолюбия ей всегда было не занимать.

Сопровождавшая Наташу тетушка семенила впереди, но то и дело оглядывалась и улыбалась, пытаясь подогревать в благодетельнице желание послушать ее сына. Шустрого Шурика.

«А ведь в душе она презирает меня, – внезапно догадалась Наташа. – И ненавидит. Сейчас ее сын зависит от меня больше, чем от нее. И она уверена, что я этого не заслужила… Сама, наверное, с консерваторским образованием. В калошах… Изо рта несет голодной гнилью. Все нищие презирают богатых, тем и держатся. А богатые борются с чувством вины перед бедными… Хотя моя-то вина в чем? Ничего не украла, никого не убила ради денег. Да и не так уж я богата, хоть пахала как проклятая всю жизнь. Если б ее драгоценный Шурик так работал… Рассказывали, как маленький Дениска Мацуев часами за инструментом сидел. Так вот и вышел толк!»

Она услышала, как донеслось из кабинета:

– А эта певичка говорит: «Я хорошо пою, не сомневайтесь! Особенно «Авиа Мария» получается!»

Хохот вышел разноголосым. «Над чем они смеются? – не сразу сообразила Наташа. – А, эта дурочка сказала: «Авиа…», вот что… Не опозориться бы перед ними!»

– Сюда! Прошу вас, Наталья Евгеньевна! – Мать музыканта, имя которой так и осталось не узнанным, пошире распахнула перед ней дверь.

«Боже мой! – Ей захотелось немедленно выйти из кабинета с ободранной кожей. – Голь-то какая… Как они могут играть в таких условиях?»

Это заметила прежде, чем лица музыкантов. Они наплывали на нее постепенно. Сначала увиделись мальчики, наверное, уже считавшие себя мужчинами. Заносчивые, но до пота на ладонях взволнованные мальчики, прекрасные своей юностью. Один светловолосый, легко краснеющий – стоило ей взглянуть, как его щеки тут же залило жаром. Виолончелист, напротив, невозмутимый, ироничный даже в молчании. Темные кудри так и просят пружинистого прикосновения ладони.

Волосы третьего, стоявшего у окна, серебрились ковылем. Он взглянул на нее, кивнул и опять посмотрел на что-то под окном. Наташе внезапно представилось, что внизу этого мальчика ждет та длинноволосая, похожая на свежий бутон девушка, которую она заметила в толпе. Они подошли бы друг другу…

«Про нас с Володей говорили, что мы – безумно красивая пара. Белое и черное. Все, не нужно об этом! Кто из них тот шустрый Шурик?» – Наташа попыталась определить похожего на мать, но ни у одного из них не выпирала верхняя челюсть.

– Добрый день, ребята, – произнесла она сдержанно, хоть и улыбнулась. – Извините, что вам пришлось подождать. Ну что, вы готовы?

Решила, что не нужно их обнадеживать, вдруг ей совершенно не понравится их исполнение или не подойдет репертуар? Ждать, пока они разучат что-то новое, некогда, музыканты нужны к четвергу – юбилей одного человечка намечается.

Девушка откликнулась раньше и звонче других. Только тогда Наташа и заметила ее спокойный, серый взгляд – знакомый! «Не может быть, – отшатнулась она и потянулась снова. – Таких совпадений не бывает… Да если даже… Если это и впрямь дочь того мальчика из нашего двора… Ведь он, наверное, стал музыкантом, вон сколько оркестров в Москве, как выяснилось. Сидит в какой-нибудь яме… Но для меня что это меняет? Мне нужен профессионал, я по протекции на работу не принимаю».

Но в душе беспокойно зазвенели крошечные, слабенькие колокольчики, какие дарят на память в день Последнего Звонка. Чтобы детство иногда подавало голос, когда во время генеральной уборки затронешь коробку со старыми реликвиями и замрешь на секунду, соображая: «Что это?»

– Я попрошу вас исполнить отрывки, – оживленно заговорила Наташа, пытаясь заглушить этот непрошеный звук. – Честное слово, мне хотелось бы прослушать программу целиком! Но совсем нет времени. Вас должны были предупредить.

«У меня нет времени! – откликнулось в душе стыдом. – Еще бы! В четыре меня ждет тот парень, Сережа… Номер уже забронирован, шампанское охлаждается. Это будет приятней музыки? Что выразит взгляд этой девочки, если я скажу ей: «Мне некогда слушать твою скрипку, мне не терпится забраться в койку с очередным…» Кем? Разве его можно назвать любовником, если мне даже неинтересно, что он за человек? При чем же здесь любовь?»

– Да, нас предупредили, – ответил маленький белокурый скрипач, которого так и хотелось назвать «блондинчиком».

Иногда она так сына дразнила… А этот, наверное, и не понял бы, что это цитата из дурацкого, но смешного фильма о поросенке, которого так называла одна обезьяна. Наташе вдруг стало весело: она – обезьяна, кто же еще? Всю свою жизнь она дурачится и прыгает, что-то изображая, кривляясь. И все пытается достать самый спелый, самый сладкий банан. Но он висит так недоступно высоко, что пока обезьяна охотится за ним, ее детки успели вырасти, и теперь некому принести его. А самой так ли уж нужна эта добыча?

Оглядевшись, Наташа увидела единственное кресло, явно приготовленное для нее, и, не уточняя, села.

– А где же Лидия Владимировна? – вспомнила она. – Я так поняла, что она ваш… импресарио. Или как там это у вас называется? Не продюсер же?

– Вообще-то она замдиректора, – пояснила девушка.

– К ней там родители одного парня пришли, его чуть не отчислили, – охотно пояснил курчавый виолончелист.

Скрипачка фыркнула:

– Из-за физкультуры! Пропусков – на целое столетие… Но это ведь всего лишь физкультура!

– Да не только из-за этого… Он же Литавре схамил. Не очень умно с его стороны…

«Хорошенький еврейчик», – успела подумать Наташа прежде, чем «блондинчик» упрекнул:

– Шурик, ну кому это интересно?

Она раскрыла глаза: «Это – Шурик? Вот неожиданность… У такой страшненькой тетки родился симпатюлька. Каприз природы. Не может же папа быть красавцем? Каким ветром такого надует ей в постель? Сюрпризы искусственного оплодотворения?»

Ей захотелось зажмуриться: к чему такое раздражение, зависть, что ли, гложет? Этот случайный Сережа, что недавно звонил и уже, наверное, дожидается в отеле, тоже ничего… Но ничего – это и есть ничего. Вакуум не может заполнить ни душу, ни жизнь. Володя справлялся с последним, хотя в душе у нее всегда было пустовато. Точнее, с какого-то неуловимого момента…

Почему она так быстро перестала верить в него? Не стала для него той одержимой женщиной, которая одной силой любви способна удержать художника на плаву… А Наташа первой решила, что режиссер из него средненький, даром что студентом надежды подавал. И в московский театр его не возьмут никогда… Володя перебивался постановками в подмосковных ТЮЗах, где от него тоже не были в восторге, но их скудные бюджеты не позволяли приглашать мастеров высшего класса. Он, как водится, плакался, что если б дали денег на постановку, да позволили ставить то, чего душа просит, да других бы артистов, да прежних зрителей…

– Я сама тоже гостей на свадьбу не выбираю, – пыталась пробиться Наташа. – Надо работать с теми, кто есть.

Он выслушивал молча, но ей слышался отклик: «Ты всего лишь тамада. Как ты можешь сравнивать себя со мною?» Ее так и тянуло продолжить: «Со мною, с самим Балдою…»

…Заставив себя очнуться, Наташа вслушалась в музыку: вроде звучит проникновенно. И следом подумала, что так, наверное, оценивают только дилетанты, не способные копнуть глубже.

«Среди заказчиков тоже будут дилетанты, – успокоила она себя. – Я потому и пришла сама… Главное, чтобы четверговому юбиляру ласкало слух».

Она заглянула в листок с программкой: Вивальди. Это хорошо. Вивальди все знают.

– Достаточно, ребята, – остановила Наташа. – Давайте дальше.

Хотя это было вовсе не обязательно, ведь про себя она уже решила, что берет их. Ребята хорошо смотрятся, что тоже немаловажно. А играют так очень прилично, по крайней мере, на ее вкус.

Но следующий отрывок вдруг зацепил. Звуки будто взволновались в темной глубине, пошли кругами, которые то расходились, то снова сжимали сердце. Заставили Наташу выпрямиться, попытаться продохнуть, словно боль могла оказаться физической. Скользнув взглядом по листку, нашла имя Рахманинова и слегка удивилась: всегда думала, что он писал только фортепианную музыку. Что-то слышала и его, и о нем… Нахваталась по верхам, а это оказалось так глубоко, что воздуха не хватило.

Ей захотелось зажмуриться: «А что, если это все же был он? Там, возле лифта? Вдруг мой мальчик приехал, нашел меня, а я не поверила своим глазам? Сколько раз за жизнь человек так упускает свое счастье…»

– Хватит!

Наташа выкрикнула это и затихла, уже сообразив, что выдала себя, показала чужим людям свою боль. Потом попыталась оправдаться:

– Рахманинова я неплохо знаю. А вы неплохо исполняете. Что у вас еще есть?

– Гендель, – за всех отозвался Шурик. – Генделя знаете?

Если бы он не спросил этого, не позволил себе взглянуть на нее с высоты своего таланта, не напомнил бы в этот миг ее дочь, которая часто колола подобным: «Ты хоть знаешь это?», Наташа наняла бы этих ребят. Но Шурик испортил все… Аня испортила…

И выслушав Генделя, Наташа проговорила достаточно жестко, чтобы никому не пришло в голову ее уговаривать:

– Извините, вы мне не подходите. Не тот уровень.

* * *

Надо было баюкать и нежить это младенческое золото волос, а она была слишком сердита на себя и набросилась на этого банкира с есенинским именем в исступлении. Как-то дочь сказала ей, что Есенин – не поэт, так, рифмач, и Наташа растерялась, потому что только его стихи и были с ней созвучны. Лишь они и запоминались… Оказалось – дурной вкус. Или она сама и вправду – примитив, как считала дочь. Не говорила такого вслух, но Наташа читала это в ее взгляде. Аня смотрела на нее так же, как когда-то мать…

Окна в гостиничном номере были зашторены, полумрак волновал и был кстати: все же ей уже не двадцать лет, чтобы позволить незнакомцу разглядеть все в ней. Глоток вина, которое заказал Сергей, уже подогнал кровь, и ее потянуло к этому человеку на одно свидание, кожа которого исходила запахом хорошего парфюма. И это возбуждало, но, видимо, недостаточно. Наташа старалась изо всех сил, но ничего не почувствовала, как будто все произошло виртуально – никаких ощущений. Почему?

«Я не больна? – Особой тревоги не испытала. – Что происходит с моим организмом?»

Лежа в постели в старых домах, подсказки ищут в рисунках потрескавшегося потолка, и каждый находит что-то свое. Но в этом казенном номере – ни трещинки, ни паутинки. Ответа не дождаться.

«Пора уходить, пока он не начал выяснять отношения». – Наташа даже не стала улыбаться ему с притворной радостью. Уже решила, что больше они не увидятся. Случайный мужчина случайно оказался в случайном месте. Но в результате получился не счастливый случай, а случка. Самая похабная, безрадостная случка.

– Что-то не так? – наконец дошло и до него.

Она привычно просияла фальшивой радостью, огладила его мокрое лицо. И едва удержалась, чтобы при нем не вытереть ладонь о простыню.

– Ну, что ты? Все отлично! Просто мне пора бежать.

– Вот так и уйдешь?

Наташа спросила голосом Винни Пуха:

– А разве еще что-нибудь осталось?

Думала насмешить, а он смутился. Решил, что это намек на то, что его сил не хватило на марафонскую дистанцию. Перевернулся на живот, пристально уставился ей в лицо. Не удержавшись, Наташа ладонью стерла легкую испарину с его кожи.

– Что, милый?

– У тебя много таких, как я?

Она сделала вид, что не поняла:

– Кудрявых?

– Одноразовых! – процедил Сергей сквозь зубы. – Почему ты развелась с мужем? Кольца нет… Тебе так нужна была свобода?

– Семья – это безумный труд, – повторила Наташа где-то слышанную фразу. – А мне работы и без того хватает. Любовь должна быть отдыхом. Который случается, когда ты сама этого захочешь…

– Незаметно, чтоб ты сильно радовалась этому отдыху.

– Не могу же я скакать по постели, правда? Я тихо радуюсь.

– Слишком тихо…

От того, что Сергей разозлился, ей почему-то стало легче. Будто сегодня задачей дня было испортить жизнь всем, кто встретился на пути. Наташа тронула зависшую на тоненькой ниточке бородавку, похожую на головастика.