Текст книги "Дочки-матери на выживание"

– Не больно?

– А ты хочешь, чтобы мне было больно? – Он ничком упал на подушку, пробормотал, вывернув голову, губы перекошены: – А я-то думал, что мы хотим подарить друг другу немного наслаждения.

«Совсем немного», – признала она про себя. И равнодушно чмокнула его в плечо:

– Извини, дорогой. У меня сегодня все как-то… через пень-колоду.

Из его расползшегося рта вырвался смешок:

– Давно не слышал этого выражения!

– Какие твои годы, – ей уже стало скучно: очередной разговор ни о чем! Лучше б он на руках прошелся, что ли… Или хоть ушами пошевелил.

Но Сергей не шевелился, только бормотал в подушку:

– Да, наверно, такие же, как твои.

Наташа села, повернулась к нему спиной:

– Я в ванную.

Резкие струи вернули ей способность мыслить, и она даже попыталась понять, почему все так не заладилось. То ли день, то ли жизнь… Кажется, все сбилось с ритма, когда увидела дочь. В неположенный час в неположенном месте. К тому времени страх, пережитый на подземной стоянке, уже улегся, и желание дарить незнакомым людям цветы тоже остыло. Но встретилась дочь, и все опять пошло наперекосяк. Сейчас Аня представлялась черной кошкой, что перебежала дорогу, даже не рискуя собственной шкурой – машины-то практически стояли.

И понимая, что несправедлива и дочь не имела ни малейшего понятия, где в этот момент находится Наташа, она все же подумала о ней с раздражением: «Все мне готова испоганить! Настроение каждый день портит… Еще и секс испортила. Он и так у меня раз в месяц…»

Провела рукой по запотевшему зеркалу, но отражение снова затуманилось, чуть исказило черты, затушевало возраст, и Наташе почудилось, что это непохожая на нее дочь выглянула из Зазеркалья, куда вполне могла ускользнуть в возрасте Алисы. Или это она сама, только та – семилетняя, которую мать впервые публично признала соперницей?

– Анька – соперница? – произнесла Наташа одними губами.

И до дрожи испугалась своих слов: «Неужели до такого маразма дожила, что дочь воспринимаю как другую женщину?!» Но мысли уже вышли из подчинения, метнулись к тому, кто ждал ее в комнате. Хоть и случайный… А все же: кого он предпочел из них двоих, таких похожих? Двадцати– или сорокалетнюю? Вряд ли даже задумался бы…

– Ох, как подло! – Она сморщилась, устыдившись себя. – Какая же я паршивая мать…

Ведь ясно же как божий день: все лучшее детям, все для них. Если твой сын хочет последний кусок хлеба, сдохни от голода, но накорми его. Если дочь хочет твоего мужчину – отдай ей. В Наташиных мыслях мелькнуло малодушное: «Да этого-то добра не жалко!» Потому что, по сути, мужчины сейчас и не было в ее жизни. Так – невкусный заменитель.

Вот за Володю им когда-то пришлось побороться. Не всерьез, конечно. Наташа это и за соперничество не считала, а двухлетняя Анютка, кажется, ненавидела ее со страстью. Отталкивала, когда Наташа пыталась вступить в их с отцом игру:

– Ты не умеешь! Уйди!

Володя разыгрывал с обычными куклами целые спектакли, разговаривал на разные голоса. И каждый раз это были новые истории, режиссер как-никак… У него времени было навалом, чтобы развлекать дочку, а Наташе постоянно нужно было куда-то бежать, веселить чужих детей – и маленьких, и подросших. На свою не то чтобы суток не хватало, просто сил не оставалось, чтоб еще и перед ней плясать. Приползала домой и падала.

Аня еще домогалась ее, тормошила:

– Мама, вставай! Давай поиграем.

Володя уводил ее в другую комнату:

– Дай мамочке отдохнуть.

Потом она и просить перестала. С папой оказалось веселее. Только его тоже ненадолго хватило, свои игры увлекали больше. А к бабушке Наташа ее старалась близко не подпускать. Чтоб еще ей душу дегтем залила? Нет уж…

И Анютка осталась практически одна. Вернее, со своими книжками… С Ленькой они так и не сдружились по-настоящему. То ли разница в возрасте сказалась, то ли детская ревность…

«Я упустила ее любовь. – Наташа направила душ себе в лицо. – Она ведь и сейчас не со мной осталась, а в гнезде. Испугалась неустроенности, провинциальной скуки… Хотя какая разница, где целые дни на диване валяться?»

…Из ванной Наталья вышла уже готовой к прощанию, собранной во всех смыслах. Спутанные кудри ожили, поймали отблеск солнца, которое она впустила в комнату. Решила, что так он скорее очнется от наваждения.

– Ну, прощай! – Она легко улыбнулась. – Звони, если какое торжество наметится.

Сергей даже не улыбнулся в ответ:

– Скидку сделаешь?

– С какой стати? – вырвалось у нее.

Не так уж он был хорош, чтобы еще и платить ему за это! И едва удержалась, чтобы не передернуться: как все пошло, как мерзко… Любовь, скидки – все в одну кучу. Он, конечно, пошутил… Попытался пошутить! Не вышло.

– Не заслужил?

– Ты же знаешь закон бизнеса: дружба дружбой, а денежки врозь.

Даже замутило от собственного тона, от этой фразы, уже замусоленной липкими пальцами, слюнявыми языками. Произносить банальности, подстраиваясь под общий тон, общий стиль, чтобы, не дай бог, не выпасть из обоймы, – когда это стало для нее необходимой составляющей жизни? Ответ Наташа знала. Еще в одиннадцать лет она стала желать одного: ничем не отличаться от других девочек, с их игрой в «резиночку», с их «анкетами» в общих тетрадях и стрижками «гарсон». Она без сожаления состригла свои кудряшки, чтобы только не выделяться из строя солдатиков в коричневых форменных платьицах. Потому что ее отличие ото всех было чудовищным…

Внизу солнца уже не было. Там, в номере на десятом этаже, они еще поймали его закатное тепло, возле отеля же густо растекались сумерки. Наташе показалось, что она переместилась во времени: так сразу и не поймешь, где оказалась! Ей даже не удалось вспомнить, где осталась машина, пришлось поискать взглядом.

И вдруг сердце дрогнуло: почудилось, что та же самая светловолосая девушка, которой утром ей захотелось подарить цветок, проходит позади фонтана. Струи спрятали ее, будто вуаль набросили, сумеречное марево водяной пыли. Наташа успела заметить только простое льняное платье, нежный полупрофиль, длинные обнаженные руки, уже слегка загоревшие.

Кто-то толкнул ее в плечо, Наташа обернулась, даже не различив, на кого взглянула. И снова поискала глазами ту девушку. Но ее уже не было. Словно она шагнула в фонтан и безболезненно раздробилась струями…

Наташа привычно стиснула кулаки: что еще за видение?! Ладно, когда сын мерещится, это хоть понятно. Но это – кто? Когда-то у нее самой были пряди такой же длины… Отросли, когда не стало нужды уничтожать саму себя. Когда в глазах Володи отразилась, как она прекрасна… И она поверила в это.

* * *

– Какой вечер сегодня чудный! Ты видела? Звезд полное небо! Как на юге… Даже кажется, что аромат такой же… – Она засмеялась своим словам. – Ты знаешь, а я сегодня на крышу лазила! Будем проводить там вечеринку одним товарищам. Там так чудно было! Полететь хотелось!

Подождав от дочери хоть какого-то отклика, Наташа спросила:

– А ты чем сегодня занималась?

Постаралась, чтобы голос прозвучал беспечно – дежурный вопрос. Рука машинально потянулась к стакану, Наташа жадно отпила воды и спохватилась: не выдала этим то, как нервничает? Но дочь, кажется, и внимания не обратила. Меланхолично пережевала салатный лист, пожала плечами:

– Да так… Читала. Написала кое-что.

– Никуда не ездила?

– А куда мне ехать?

«Скрывает от меня все, даже самое невинное, – она пыталась поймать взгляд дочери, но тот не то чтобы ускользал, а просто жил сам по себе, не пересекаясь с ее плоскостью. – Ведь она же не была пьяной, и шла одна, так чего скрывать? Просто не хочет пускать меня в свою жизнь».

Показалось, что ожил домашний телефон, пробиваясь сквозь голос кухонного телевизора. Наташа прислушалась, вытянув шею, но усмешка дочери поймала ее, как лассо. Опять соперничество, если не с братом, то с любым человеком, возникающим в жизни матери. Хоть на необитаемый остров увози ее, чтоб отошла…

– Слушай, а давай махнем в Испанию? На Коста-дель-Соль! – внезапно пришло Наташе в голову. – О-о, как там хорошо! Ты же помнишь? Мы были там лет пять назад…

Проведя остатком светлого листа по губам, Аня поправила тем же тоном:

– Десять.

– Неужели так… – Наташа задумалась, подцепив кусочек помидора.

– С чего вдруг сейчас? – Взгляд стал пристальным. – Чем это я заслужила такую милость?

Еще глоток воды. Красная долька на тарелке свесила мякоть набок, растеклась сукровицей. Наташа повозила ее вилкой, отправила в рот и не почувствовала вкуса. О чем она говорит, эта девочка?

– Вовсе не милость! При чем здесь милость? Разве тебе не хочется…

Успела. Вовремя сглотнула слово «отдохнуть». От чего отдыхать ее дочери? От своего дивана? От книжек, которые прочитывает десятками за неделю?

– Развеяться, – нашлась она. – Новые впечатления, и все такое. А я заслужила отдых!

Последнее вырвалось напрасно, дочь сразу ощетинилась:

– В смысле, я-то не заслужила?

– Не лови меня на слове!

– А на чем тебя ловить? Есть что-то другое?

Соскользнув с куска копченого мяса, нож громко звякнул о тарелку, хотя Наташа дала себе слово не нервничать. Погоняв вилкой светло-зеленые горошины, спросила ровным тоном:

– А тебе обязательно нужно ловить меня?

Улыбка дочери показалась ей карикатурой на ее собственную:

– Мамочка, разве не в этом заключается жизнь вдвоем?

Отчего-то постоянно пересыхало в горле. Наташа попыталась сглотнуть, вышло слишком громко.

– Аня, у тебя какие-то… извращенные представления обо всем!

– Какие получила, живя с вами, – улыбнулась дочь. – Ты же только тем и занималась, что ловила папу!

– Я?! Да я сроду…

Аня поморщилась:

– Ну, не в смысле ревности! Ты, конечно, не выслеживала его. Тебе вообще плевать было, как и чем он живет… Ты пыталась поймать его на том, из-за чего с ним можно развестись!

– Тут и ловить нечего было…

Опрокинувшись, узкий стул с тонкой металлической спинкой издал испуганный двойной стук. Аня резко оттолкнула его ногой и нависла над матерью.

– Хочешь сказать, что ты всегда считала его неудачником? Бездарностью, да? Может, ты и меня считаешь бездарностью?

– Детка, да ведь я…

Она тоже попыталась встать, но дочь вдруг сделала резкий взмах над ее головой, будто пыталась снести ее рукой, и Наташа осела на стул.

– Конечно, ты одна у нас работаешь, и всех кормишь, и дом этот купила… А мы все – дармоеды! Сидим у тебя на шее и ни черта не делаем!

«Ну, в общем, да», – угрюмо подумала Наташа, но не решилась произнести это вслух.

– А я, между прочим, тоже работаю!

– Где? – вырвалось у нее.

– Вот! – выкрикнула Аня, слегка оскалившись. – Для тебя работа заключается в том, чтобы зад отсиживать в офисе или бегать, развлекать пьяных идиотов. А то, что человек может работать, не отправляясь к девяти утра на службу…

Она ткнула себя в голову, потом в грудь:

– Этим работать! И этим. Такого ты не признаешь, да?

– Работа, детка, это когда тебе за это платят деньги, – вздохнула Наташа. – Когда она кормит тебя.

– А если наши издательства еще не дозрели до того, чтобы печатать то, что я пишу?! – Ее голос сипло сорвался.

Вскочив, она обняла дочь, всю подрагивающую от рыданий, которые она не выпускала наружу. Прижалась щекой к ее волосам: «Как я могла думать о ней с ненавистью?! Что я за мать такая?»

– Солнышко мое, девочка моя, – раскачиваясь с ней вместе, простонала Наташа. – У тебя все получится, вот увидишь. Ты пиши пока «в стол», так ведь все начинают, правда?

– Не все, – шмыгнув, буркнула Аня, но не оттолкнула мать. – У Саган уже первый роман стал бестселлером. Но я не хочу писать, как Саган! Это такой примитив!

– Разве? – удивилась Наташа. – А мне она всегда нравилась.

– Тебе-то, конечно! Ты одни мелодрамы смотришь…

Виновато пожав плечами: «А что в них плохого?», Наташа увлекла дочь к выходу в сад.

– Пойдем на наши качели? Поболтаем немножко. Мы так редко с тобой разговариваем…

Ночь попыталась отвлечь ее, оживленно зашептав о своем, наверняка романтичном, зажурчав любимыми фонтанчиками, установленными по всему участку. Но Наташа дала себе слово не рассеиваться, нужно сосредоточиться на дочери. Иначе разговора не выйдет. Стоит Ане почувствовать, что не является центром Вселенной…

Уже усевшись рядом на подвешенной на цепях скамейке и слегка поежившись от вечерней свежести, Наташа решилась спросить:

– А как кто ты хочешь писать?

– Как никто! – Плечо дочери опять дернулось в ее ладони. Острое, худенькое плечико.

– Ну, должны же быть какие-то…

Аня насмешливо фыркнуло:

– Кумиры? Это очень современно!

– Ориентиры… – договорила Наташа и удивилась. – А ты не хочешь быть современной?

Не поверила этому: «Как такое возможно в ее возрасте? Главный страх юности – выпасть из поколения. Оказаться белой вороной. Неужели она не боится этого?»

– Быть современной значит быть как все, – отозвалась Аня и бросила на мать быстрый птичий взгляд. – По-моему, нет ничего ужаснее, чем слиться с толпой.

– Для какого-то человека ты можешь стать особенной…

– Как это по-женски! – поморщилась дочь. – Быть для кого-то… Я просто хочу быть особенной. Не для кого-то, а сама по себе. Разве это так трудно понять?

«Я избаловала ее, – удрученно подумала Наташа. – Если б ей приходилось думать, чем и как прокормиться, она не забивала бы себе голову всякой ерундой. И уже давно повзрослела бы… А я позволяю ей оставаться ребенком, который может развлекаться всякими интеллектуальными играми».

– Хоть для кого-то, хоть для себя самой нужно что-то постоянно предпринимать. – Она постаралась, чтобы это не прозвучало назидательно. – К чему-то стремиться… Ты же знаешь: Бог дает тому, кто работает.

Аня откровенно усмехнулась:

– Ты прямо Чехов, мама! Работать, работать и работать. В Москву, в Москву! Мы уже в Москве. Бабушка никогда не работала, как ты знаешь, но прожила более насыщенную жизнь, чем ты.

– Бабушка? Моя мать? – Ей показалось, что она ослышалась.

Но дочь подтвердила:

– Она самая.

– Да ты хоть знаешь, чем была наполнена ее жизнь?

– Богатством духа человеческого.

Не удержавшись, Наташа расхохоталась в голос:

– Духа?! Ты не понимаешь, о чем говоришь…

Аня упрямо глянула на нее исподлобья:

– Сколько она прочитала! И мне – вслух, чего ты никогда не делала.

– Я читала, пока ты не научилась сама. Но ты же рано этому научилась… А твоя любимая бабушка просила увести тебя уже через пять минут! Ты что, забыла? Кричала, что ты мешаешь ей отдыхать. От чего, интересно?

– Я такого не помню.

– Вот этого так ты не помнишь!

– Зато помню, сколько бабушка знала всего, пока ее лекарствами глушить не стали, – огрызнулась Аня. – С ней было интересно. Ты за это ее заперла в психушке? Эрудиция для тебя и есть сумасшествие?

Наташа почувствовала, как внутри все мелко задрожало:

– Да что ты… Что ты знаешь о своей бабушке?! Я ведь ничего тебе не рассказывала! Какое у меня детство было, разве ты знаешь?

– Да уж наслышана…

– От нее? А ты веришь каждому ее слову? Почему? За что ты так гордишься ею? Она за всю жизнь палец о палец не ударила!

Она уже кричала, захлебываясь негодованием, от которого жгло в горле, как после приступа рвоты. И ей впрямь был до тошноты отвратителен этот разговор, и казалось невозможным посвятить дочь в подробности своего детства. Своего несчастного, оскверненного детства…

Не чувствуя всего этого, Аня стояла на своем:

– Да, она не суетилась. Потому, что была выше тщеславия, выше жадности, наконец!

– При чем тут жадность? Разве своих детей кормишь из жадности? Ты несешь какой-то бред!

– А ты всю жизнь прикрывалась нами, чтобы со стороны не распознали, что ты тупо делаешь карьеру. И ради чего? Какая у тебя цель? Всей Москве устроить вечеринку на высшем уровне? Господи! Это же так мелко! Как ты сама не понимаешь?

– Дарить людям радость – это мелко?

– Но ты же ее не даришь! – парировала дочь. – Ты продаешь им радость. А это уже не по-христиански… Если ты это имела в виду… Я, по крайней мере, пытаюсь работать, не думая о вознаграждении.

«Потому что я тебя обеспечиваю куском хлеба с маслом, – мрачно подумала Наташа. – Как Володю. Как и мать в свое время… Карма такая, что ли? Неужели сумасшедшая бабка кажется Ане более достойной уважения, чем я? Нет, это невозможно!»

Ей вдруг стало страшно продолжать этот разговор, который заводил в какую-то трясину, и Наташа не понимала, как из нее выбраться. Сорвав попавшийся под руку листок, она обернула им указательный палец, потом порвала его пополам, и еще, и еще. Отшвырнула зеленые конфетти.

– Сегодня мне показалось, что меня преследует какой-то маньяк, – призналась она для того, чтобы вывести дочь из постоянной сосредоточенности на себе. Может, хоть слегка встревожится за нее?

Аня даже не шелохнулась. Когда пауза стала уже неприличной, она все же спросила:

– И что?

– Ничего. Там никого не оказалось. Мне померещилось.

Аня пожала плечами:

– Зачем же об этом говорить?

– А кому же мне сказать об этом?

– О чем? Ничего же и не было! – Легкий смешок в темноту. – Никогда не думала, что у тебя столь развитое воображение…

– А может, он был, но убежал? – Наташе самой эта попытка удержать внимание дочери показалась жалкой. – Тебе кажется это смешным?

«Нелепым, – подумала про себя, еще не дождавшись ответа. – Я руковожу двумя десятками людей… А перед собственной дочерью теряюсь как кролик перед удавом. Почему она так подавляет меня? Что в ней за сила? Ведь, в сущности, она безвольное, никчемное существо… Я, конечно, люблю ее, и все такое… Но если быть объективной…»

– Быть смешным – не самое страшное, – задумчиво проговорила Аня. – Многие гении вызывали смех. Другое дело – дурачиться намеренно, чтобы вызвать смех… Это отвратительно!

– Почему же? А клоуны? Разве это не благородная профессия?

Она подумала и о себе тоже, ведь ей часто приходилось веселить других. И Аня не могла забыть об этом… Когда люди смеялись, даже пьяно, Наташа чувствовала, что поработала на славу.

Но дочь подумала о другом. Подвинувшись на доске (Наташа не поняла: к ней она хотела податься или от нее?), Аня угрюмо спросила:

– Ты Леньку вспомнила? Он любил в качестве клоуна выступать.

«В качестве клоуна, – невольно повторила Наташа. – Как это мертво звучит…»

– Он никогда не был клоуном, – возразила она. – Ты забыла… Он был гораздо… Господи! Почему мы говорим о нем «был»?!

– Потому что мы говорим о детстве. А оно в прошлом. Значит – был.

– Тебе виднее. Ты у нас работаешь со словами.

– Со словом… Нет, не со словом! Со звуком. Тебе действительно интересно? – оживилась Аня. – Понимаешь, мама, когда пишешь, то слышишь особую музыку, и ее ритм…

Но тут подавший сигнал телефон, притаившийся в Наташином кармане, прервал ее. Отшатнувшись от матери, как будто услышала голос чужой крови, она отрывисто засмеялась, встала и, заложив руки за спину, приподнимаясь на носочках, пошла к дому.

– Аня, постой! – крикнула Наташа, но кто-то посторонний требовал ответа, заставляя маленький телефон вибрировать от нетерпения.

Не оглянувшись, дочь поднялась на крыльцо. Наташа сделала несколько шагов за ней, но палец уже привычно нажал на кнопку, трубка тепло прижалась к уху.

– Да? А, добрый вечер!

Аня скрылась в доме. На крыльцо опустилась пустота, которую Наташа ощущала всякий раз, когда дочь уходила от нее слишком демонстративно. И в каждом ее движении виделось слияние с братом, очередное его отдаление, отстранение, отторжение… Наташе захотелось отбить звонок, но разговор был важен для нее. У нее возникло ощущение, что она контролирует его частью мозга, может быть, одним полушарием, а второе сосредоточено на том горе, что входило в ее день ежедневно, наслаивалось, превращая прожитые недели в года. И она уже чувствовала себя старым, больным деревом, зачем-то еще цепляющимся за почву, хотя плоды уже сорваны и унесены.

* * *

В дом она почему-то входила с опаской. И поймала себя на том, что это ощущение уже знакомо ей, в чем-то даже привычно. С тех пор, как отсюда ушли муж с сыном, Наташе стало казаться, что она осталась жить с тем неведомым чудищем из сказки об аленьком цветочке, которое время от времени подает голос, но совершенно непонятно, кто же на самом деле скрывается в темноте?

Она резко потрясла головой: что за бред?! Это же ее Анька-Нюшка, как они сами прозвали дочку в детстве, когда прочитали сказку про кота Ваську-Муську. Тогда Наташе казалось, что дочка вырастет необыкновенной… Такой уж она была ловкой и ладненькой – смуглый, живой чертенок, научившийся плавать в первый же их день на море, тогда еще на Черном. А было-то ей года четыре, Ленька еще даже не родился.

Гибкое Анино тельце поблескивало в смирных волнах чудесной рыбой, приплывшей из сказки. И они с Володей так смело, с такой охотой обживались в этой сказке, убежденные (по юношеской глупости!), что ее для них и сочинили. Он ловил рожденную ими рыбку в желтеньком, заметном в воде, купальнике, поднимал ее к небесам, осторожно ронял в волну. Разлетались брызги и взвизги. Наташа хохотала, расстилая по воде кудри, похожие на морскую пену.

И старалась не вспоминать свое первое знакомство с морем, которое стало потрясением на всю жизнь. Сначала захватило дух от того грандиозного и могучего, что распахнулось перед ней, когда автобус вывернул из-за скалы, и она, восьмилетняя, вживую увидела ту стихию, о которой до сих пор лишь читала. Много читала, сейчас самой не верится…

– Смотри, доченька, это море! – громко произнесла тогда ее мать и жестом, который Наташа не любила в ней, поправила светлые локоны. Шальной лазоревый блеск глаз мог посоперничать с тем самым морем, а улыбки по ослепительности тянулись к солнцу.

Опешив, Наташа уставилась на нее: зачем это было сказано? Неужели она считает свою дочь недоразвитой настолько, что Наташа сама не поняла бы – что перед ними? Чуть сместив взгляд, девочка увидела сидевшего через проход мужчину, уже такого загорелого, будто он не приехал, а уезжал из Крыма. Он был со спутницей, но Варвару Игнатьевну это никогда не останавливало. И стало так очевидно, что эта ненужная фраза была произнесена в расчете на его уши, что Наташе сразу сделалось тоскливо. Все показное. Все нацелено на охоту… Причем и добыча-то не столь важна, сколько сам процесс.

А процесс был беспрерывным. И если ускользала одна жертва, тотчас в поле зрения возникала другая. Предсказуемость их попадания в ловушку утомляла даже маленькую Наташу. Она еще не предполагала, что здесь, у моря, угодит за матерью следом в целый водоворот страстей, и чужие лица замелькают перед ней, как на карусели – чуть смазанные и от этого уродливые, даже не смешные.

В первый вечер ей было так страшно оставаться в незнакомом доме, где они сняли крошечную комнатку, больше похожую на кладовку с окном. Мать заставила ее лечь в кровать в восемь часов и велела спать, а сама ушла на танцы. Но незнакомые шорохи, запахи, тени быстро наполнили комнатку, заставив девочку съежиться в постели, забраться под одеяло с головой. Она никогда не была трусихой, но ей было всего восемь лет, и трудно было отделаться от ощущения, что ее бросили в незнакомом мире, может быть, на другой планете, откуда самостоятельно не выбраться.

И все же она попыталась… Измучившись страхом и слезами, и еще странным ощущением, которому не знала имени – одиночеством, она в отчаянии сбросила одеяло, натянула пестренький сарафанчик, который был куплен специально для этой поездки, и, сунув ноги в старые сандалии (на все денег не хватило!), выбралась за порог. Уверенность в том, что с мамой случилось нечто страшное, что этот незнакомый город поглотил ее, спрятал, и только дочери под силу нюхом отыскать несчастную жертву и спасти, придавала девочке решимости. Хотя курортный городок злорадно пугал ее изо всех сил, заставляя незнакомые тени подползать к Наташе со всех сторон и доводя до дрожи потрескиваниями и кошачьими воплями из темноты.

Она не успела уйти далеко, заливистый смех ее матери заполнил темный переулок, мужские голоса баюкали его в своем потасканном бархате. Шарахнувшись, Наташка бросилась в дом, но потеряла сандалик, который в спешке не застегнула. Пришлось прыгать назад на одной ноге, искать его в темноте…

– Доченька, что ты здесь делаешь? Почему ты не спишь? – Изумление матери было неподдельным.

Она и вправду не могла понять, почему брошенный среди ночи в незнакомом городе ребенок не наслаждается сновидениями в чужой постели? Наташе хотелось провизжать ей в лицо все упреки, что уже закипали в горле, но рядом с матерью, с двух сторон обвив ее полные руки, стояли посторонние люди, которым совсем не обязательно было знать, как бывает страшно и одиноко маленьким девочкам…

Судорожно сглотнув, Наташа сунула ногу в неожиданно подвернувшийся сандалик и бросилась в свою кладовку.

– Пописать захотела, – глубокомысленно заметил один из спутников матери, такой тщедушный, что на его фоне Варвара Игнатьевна казалась большой белой планетой.

Что за подземные бури уже бушевали в ней? Матери нельзя было пить, это Наташа и раньше знала. Но ведь та не слушалась, каждую ночь возвращалась сильно навеселе, а то и вовсе не возвращалась. И однажды кипящая в недрах ее организма лава выплеснулась наружу, расплавила грецкий орех мозга, вырвав из горла жуткий вопль:

– Это они!

Наташа подскочила на своей кровати, бросилась к матери, попыталась усмирить ее:

– Мам, ты что? Кто там?

Сама выглянула из окна:

– Да там нет никого.

– Они там! – Вытаращенные глаза Варвары Игнатьевны безумно вращались. – Они опять хотят увезти меня в горы! Ты не представляешь, какой это был ужас! Они насиловали меня всем подряд… Бутылками… Собаку пустили… Этот кобель весь зад мне разодрал!

У Наташки вспыхнули щеки:

– Мама, ты что говоришь?

Но липкие, мерзкие подробности продолжали сыпаться с языка матери, заставляя девочку передергиваться от отвращения и жалости. Ей хотелось обнять маму, прижаться к ней, успокоить, но какое-то неодолимое отвращение к ее телу уже возникло и оттолкнуло Наташу. Стиснув руками голову, закрыв уши, она замерла на своей кровати, желая только одного: чтобы этот кошмар оказался сном и можно было очнуться солнечным утром под легкомысленный щебет избалованных теплом птиц.

А истошный крик матери уже вырвался из тесной комнаты, заполнил весь дом. И как Наташка ни зажимала уши, до ее слуха донеслись другие проснувшиеся голоса, резкие команды хозяйки, что-то о «Скорой помощи». Словно очнувшись, девочка бросилась следом за матерью и увидела, как та мечется по большой хозяйской комнате, куда Наташа и не заглядывала раньше, резко срывает шторы, будто надеется кого-то обнаружить за ними. А полуодетые жильцы толпятся в дверях, не решаясь приблизиться к обезумевшей женщине… И только маленькая темнолицая хозяйка пытается ее удержать.

– «Скорая» приехала, – заметил кто-то.

Жильцы покорно затоптались, расступаясь, и Наташе удалось наконец прорваться к матери. Ей показалось, что та не узнала дочь…

* * *

Из Аниной комнаты доносились звуки стихов, всегда отзывавшиеся мыслями о матери, которая тоже часто бормотала себе под нос что-то такое в рифму… Наташа и сейчас прислушалась, но не вспомнила – чье это? Наверное, никогда и не знала… К поэзии ее и раньше не тянуло, наверное, из-за матери отторжение произошло. Хотя читать тогда любила, пряталась в книгах от того, что происходило с нею и вокруг. И в то страшное лето, когда за ней к морю прилетел отец, девочка не сразу оторвалась от книги, даже ради него. «Овода» читала из хозяйской библиотеки, и трагическая история Артура как раз подходила к кульминации. Маленькое сердечко так и разрывалось от сострадания… Может, собственную боль пыталась чужой подменить? И ведь получилось! Вот и не верь после этого в силу искусства…

Она еще раз прислушалась: может, Аня сейчас старается спастись от того же и тем же? Отчаянием, которому кем-то уже придана форма, глушит то бесформенное, растрепанное, что нарастает в душе.

– Да с чего ей страдать-то? – очнулась она. – Что уж такого болезненного ей переживать?

Аня давно уже не была маленькой девочкой, которая могла бы до опасного болезненно воспринять развод родителей. Самой впору семью создавать, а не за кровную цепляться. Наташа закусила губу: «Да что ж я… Это же мой ребенок! Я ее почти два года грудью кормила, на руках до четырех лет таскала! А теперь думаю как о чужой… Оттолкнуть пытаюсь. Да что это со мной?»

Но протянутая рука замерла перед дверью, постучать Наташа не решилась. И сама не поняла, чего больше испугалась: того ли, что дочь не откроет ей, или обратного… О чем говорить, если снова окажутся лицом к лицу?

Еще немного постояв возле комнаты дочери, Наташа крадучись вошла к сыну. Так думала до сих пор, хотя Ленька здесь не бывал уже несколько месяцев. А ей до сих пор чудилось в темноте его сонное дыхание… Когда-то он спал с тем Конгом в красной кипе, которого она связала. Куда он делся, этот обезьян, у которого уже и голова не держалась, и лапы бессильно обвисли? В ее сердце толкнулась надежда: «Может, он с собой его забрал?!»

И Наташа бросилась искать эту старую игрушку, открывая дверцы встроенного шкафа, перебирая оставшиеся вещи, которых было немного, в них уже невозможно было спрятаться. «Только бы не найти! – молила она. – Только бы не найти!»

Нашла. И села в обнимку с Конгом прямо на пол, застеленный пушистым ковром – Ленька любил ходить босиком.

– Он и от тебя отказался, – бормотала она, раскачиваясь и прижимаясь щекой к шерстяной макушке. – Даже тебя забыл… Не нужны мы ему. Я виновата, малыш… Это я во всем виновата.

Она долго сидела в комнате сына, куда приходила как в часовню, чтобы в темноте разглядеть свою душу. Ленькины книги, давно не шелестевшие страницами, подаренные друзьями безделушки, брошенные в углу гантели – все они вслушивались в бормотание женщины, которой больше не с кем было поговорить в своем доме. Ответная тишина вдруг показалась особенно глубокой, и Наташа сообразила, что остановились часы.

– Нет, с ним ничего не случилось! – испуганно прошептала она, вскочив. – Просто батарейка села… Надо купить.

Потом она унесла Конга в свою спальню, где уже ничто не напоминало о существовании мужа. И кровать сменила, и занавеси на окнах. Комната стала более женской, округлой, прозрачной. Какой мужчина впишется в такой интерьер?

Уложив вязаную обезьяну на постель, Наташа перешла в свою голубую гостиную, где все было подобрано с одной целью – подчеркнуть цвет ее глаз. Хотя вслух это никем не произносилось. Уже забылось, где она вычитала о таком подходе к интерьеру, но это пришлось по вкусу и показалось забавным. Аня наверняка скривилась бы, если б догадалась: «Безвкусица!» Ей Наташа объяснила выбор цвета тем, что окна гостиной выходят на южную сторону, надо добавить холодку.

Телевизор что-то успокаивающе забормотал. Мягкий диван охотно принял ее, предложил убаюкать. Но Наташа знала, что не сможет уснуть, пока ноги гудят, как телеграфные столбы. За день нахватывалась энергетики, а к вечеру тело мучительно освобождалось от нее. Иногда ей казалось, что вены взорвутся, выплеснув дурную кровь, которую Наташа сама в себе признавала. И боролась с ней как могла, все материнское в себе перечеркнула еще в отрочестве. Никаких кошачьих загулов, один брак на четверть века. Так гордилась собой!