Текст книги "Время библиоскопов. Современность в зеркале книжной культуры"

Третья – полемическая – стратегия задаёт образ читателя-спорщика, который берётся за книгу с установкой на состязание: «приятно поточить копья». В его суждениях и откликах часто возникают не только размышления, но и возражения. Порой из возражений воздвигаются целые курганы с погребёнными в них смыслами. Текст воспринимается как специфический раздражитель, на который надо отреагировать протестом. Опыт читательского общения с текстом формируется в сопротивлении тексту.

…Да и зачем вообще в этом романе нужны коматозные старушки? Совершенно не понятно. Да, некий Громов писал книги. Да, некто увидел в них исцеляющую силу. И что? Что она дала им всем? Неясно (о «Библиотекаре» Михаила Елизарова).

Неоднозначная реакция у меня на эту книгу. Удивление, смех, непонимание, недоумениеи вопросы, вопросы, вопросы. ‹…› Что автор хотел сказать в этой книге? Что человек и в таком возрасте может и хочет жить? Если так, то с этим совершенно согласна, но трактовка не пришлась по душе (об «Испуге» Владимира Маканина).

Роман меня поразил с первых строк, и после первой же главы мне захотелось написать рецензию. С каждой новой главой желание усиливалось, а впечатления менялись. Всё вызывало желание поспорить с персонажами книги, которые абсолютно не вызывают симпатии (о «Саньке» Захара Прилепина).

Читателя-спорщика можно опознать по адресным обращениям к писателю, преимущественно фамильярным, а порой и откровенно хамским: Снимите это… (тьфу ты, чёрт!), сожгите это немедленно! Да, да, Алексей Иванович – это я Вам, Вам!

Читатель-спорщик больше всех прочих нуждается в прямом контакте и личном диалоге с автором. Ему близка мечта сэлинджеровского Холдена Колфилда: «Как было бы хорошо, если бы писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется». Поэтому чаще всего он выступает не на форумах сетевых библиотек, а на писательских сайтах и в литературных блогах.

«Сочинители» и «стихотворцы» составляли для нас неразрешимую загадку. Кто они такие, где живут, как пишут свои книги? Мне почему-то казалось, что этот таинственный, сочиняющий книги человек должен быть непременно сердитым и гордым. Эта мысль меня огорчала, и я начинал чувствовать себя безнадёжно глупым.

Дмитрий Мамин-Сибиряк

«О книге», 1898

Потребность прямой связи столь же органично вписывается в формат Web 2.0 с его декларированной открытостью, разрушением конфиденциальности, перенастройкой модусов приватности и публичности. При этом обнаруживается любопытная антиномия симпатии и борьбы. С одной стороны, установка на неформальное и вдумчивое отношение к книге, демонстрация искренности и глубокомыслия, живые реакции, эмпатия. С другой стороны, нацеленность на самовыражение, замаскированная интересом, пристальным вниманием.

Синхронность обмена мнениями невозможна – и читатель заявляет своё полемическое превосходство над автором, претендует на символическое обладание смыслами произведения. Общаясь с читателем-полемистом, автор вынужден бесконечно оправдываться и защищать своё творчество.

Раньше у писателя было право речи, но не было права голоса. Создавая художественные высказывания, он при этом не мог выступать в поддержку или в опровержение этих высказываний. В культуре писателю традиционно отведена роль оратора, глашатая, трибуна, но не избирателя, не судьи и не эксперта. Писатель не может возразить на критику, ответить на замечание рецензента, опровергнуть то или иное мнение читателя.

Сейчас ситуация изменилась, но изменения симулятивны: писательская речь подменяется голосом. Раньше за автора «говорил» его текст, сейчас востребована «прямая речь». Писатель не может просто создать произведение – он обязан его ещё и комментировать, разъяснять, толковать. Современный текст читается как скрипт или как сценарий: автор должен сам принять в нём некое участие, немного «поиграть». Отношения читателя к писателю стали похожи на отношения зрителя к артисту.

Прямота часто ведёт к прямолинейности: писатель вынужден буквально разжёвывать читателю, что же он «хотел сказать» тем или иным сюжетом, выразить в конкретном образе. Это ставит его в трагикомичное положение «того самого» Мюнхгаузена, который сам тащил себя за волосы. Писатель выполняет за читателя его работу. В результате фокус читательского внимания смещается с анализа на оценку, нередко вообще минуя этап рефлексии, проскакивая стадию самостоятельного осмысления текста. Увлекаясь ролью спорщика, читатель деградирует в банального зануду, затянутая дискуссия превращается в громокипящую пустоту, бесплодный разговор «ни о чём».

Следующая – обличительная – стратегия предъявляет образ читателя-прокурора. Способом взаимодействия с текстом и инструментом извлечения смыслов здесь становится недоверие к прочитанному, сомнение в авторской компетентности. Чтение уподобляется тестированию текста на «правильность исполнения», а писателя – на профпригодность или/и наличие каких-то побочных мотивов, помимо собственно творческих.

Постепенно к концу книги у меня начинают набивать оскомину многочисленные ‹…› признаки того, что автор всё-таки плохо знаком с военной действительностью в Чечне (об «Асане» Владимира Маканина).

Иного смысла, кроме как желания выделиться и получить литературную премию, я в стиле автора не увидела. Всё это было, было уже и у Хайнлайна, и у Ежи Жулавского (о «Богах богов» Андрея Рубанова).

Эрудированность автора так велика, что порой возникают абсолютно ненужные трудности при чтении. Виден в этом некий снобизм и где-то мизантропия (об «Укусе ангела» Павла Крусанова).

Приходится прочитать столько непонятно каким боком к основному повествованию притиснутых сюжетов, что становится скучновато (о «Математике» Александра Иличевского).

Существует три вида читателей, по классификации старого педанта Гёте. Первые наслаждаются, не вынося суждений, третьи выносят суждения, не наслаждаясь. А те, что между ними, выносят суждения, наслаждаясь, и наслаждаются, вынося суждения.

Горан Петрович

«Книга с местом для свиданий», 2000

Причём мнения и суждения делаются всё более формализованными, уподобляясь компьютерной базе данных. Анализ произведения проводится по алгоритму двоичных электронных систем – основываясь на бинарных оппозициях: правильно/неправильно, хорошо/плохо, надо/не надо, много/мало, верю/не верю. При этом часто путаются понятия «документальность» и «достоверность». Но ведь достоверным, жизненно подлинным может быть не только документальное, но и художественное произведение.

Читатель данного типа склонен не только обвинять писателя в каких-либо ошибках, погрешностях, несоответствиях, но также переносить своё отношение к сюжету и героям на отношение к произведению в целом.

Стиль письма у Маканина, конечно, хороший. Читается книга легко. Но вот герои… Ну настолько рафинированные личности, в особенности, сестры] Про таких людей мне читать было не очень приятно (о романе «Две сестры и Кандинский»).

Я не знала, какую оценку ставить этому роману. Он не может нравиться по определению, но эмоционально – это сильная вещь (о «Елтышевых» Сенчина).

Иногда читателю-обличителю попросту «не хватает» повествовательного материала или эмоционального импульса для личного принятия текста. Отсюда непонимание авторского замысла либо авторской позиции. Порой вообще вызревает мировоззренческий конфликт читателя с писателем из-за разницы жизненного опыта, несовпадения индивидуальных картин мира.

В пределе читатель-обличитель не кто иной, как Смердяков из «Братьев Карамазовых», который прочитал «Вечера на хуторе близ Диканьки» и вынес вердикт: «Всё про неправду написано».

Пятая – уничижительная – схема поведения характерна для читателя-экзекутора и строится на демонстрации подчёркнутого неуважения к тексту по причине его субъективной «несостоятельности». В ближайшем рассмотрении эта несостоятельность представляет собой открытый список читательских претензий: отсутствие очевидных и неоспоримых художественных достоинств, содержательной новизны, социальной значимости, выразительной образности и прочая, и прочая…

В качестве иллюстративного примера – выдержки из разных отзывов одного читателя.

На…й так мозг мучить столь длинными перегруженными предложениями?» (о «Персе» Александра Иличевского).

Глубины здесь нет, воды – по щиколотку (о «Ключе к полям» Ульяны Гамаюн).

Сплошная липа, надувательство, пустота в красивой коробочке. Не стоит тратить время и силы (о прозе Дины Рубиной).

Скучно, невнятно. Неспособность формировать сюжет спрятана за отрывочными письмами-главами. Корявый язык. Еврейский пафос (привет Рубиной) (о «Даниэле Штайне» Людмилы Улицкой).

До конца так и не осилил. Внятного сюжета – нет. Внятных персонажей – нет. Вакханалия языка (о «Побеге куманики» Лены Элтанг).

Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что не понятно, о ком идёт речь. Уж лучше мы о нём не будем больше говорить.

Даниил Хармс

«Голубая тетрадь № 10», 1937

В отличие от обличения, уничижение основано на тотальном отрицании – значимости автора, наличия у него таланта, художественной состоятельности произведения, права выбора автором того или иного творческого приёма. Этому читательскому типу свойственно нагнетать, утрировать, обнулять – как в известном анекдоте Хармса. А в редких положительных отзывах – принижать одного писателя за счёт одобрения другого: «Отличный роман, не то что у бездаря N.»; «Получил истинное удовольствие от чтения, ведь можно же нормально писать о войне, а не как у S.».

В гротескном воплощении перед нами ещё один старый знакомец – грибоедовский Фамусов с его сакраментальным «уж коли зло пресечь…». Окончательное разрушение границ приватности и публичности в эпоху Web 2.0 превратило этого персонажа в заурядного интернет-тролля и позволило безнаказанно злобствовать, очернять, клеветать, разжигать словесную вражду (подробно – в гл. 20).

Далее по списку – дидактическая стратегия, характерная для любителей поучать авторов «как надобно писать». Такие читатели буквально поняли лозунг, украшавший многие советские библиотеки: «Создание нужной книги – совместная работа читателя и писателя. Читатель! Давай свои отзывы о книге, отмечай, что в ней плохо, что хорошо. Этим ты поможешь писателю исправить её недостатки и в будущем написать хорошую книгу».

Входя в образ наставника, ментора, куратора, читатель даёт писателю всевозможные советы и рекомендации. Освоение текста происходит здесь через трансляцию личного опыта или (чаще) стереотипных, клишированных представлений о «хорошем», «настоящем» повествовании. Формулировки же поистине впечатляют!

Писатель весьма неплох, ему бы да ещё и хорошего редактора, который, кстати, мог бы подсказать автору, что из его романа можно было бы скроить отличную повесть и пяток классных новелл.

Роман перегружен метафорами. Если бы их не было так много, было бы красиво и изыскано, но автору будто отказало чувство меры.

Когда герой бежит – повествование тоже должно «бежать», быть «лихорадочным» и пропускать детали.

Антиутопии так не пишутся. Не пишутся с мотивом «ещё грязи] ещё!». А пишутся очень мудрыми людьми».

Имхо, финал – оборванный. Ничего сверхужасного с героем не произошло. Автору стоило взять себя вруки и всёраспутать.

Минус то, что история рассказана четырнадцатилетним мальчиком. Надо бы прибавить три-четыре года герою. В тексте много грязи, ненужных слов и информации.

Литератор, пишущий о людях с претензией на их правдоподобность именно как людей, а не как волшебных зверушек или каких-нибудь потусторонних существ, обязан быть не только хорошим знатоком человеческой психологии, но и педантичным до скрупулёзности живописцем.

В литературном произведении всё должно служить сюжету: шершавость стен дома не должна существовать в книге сама по себе, иначе неизбежно возникает никому не интересная и ничего не говорящая избыточность текста. У Иличевского же именно так: сюжет сам по себе, описания сами по себе.

Как видим, многим «учителям» не мешало бы самим подучиться правильности и гладкости изложения мыслей. Заметно и другое: читательские назидания в основном поверхностны и абстрактны. Такие формулировки очень напоминают издательские отказы-отписки вроде «Рукопись нам не подходит по причине несоответствия тематики».

Та же дидактическая стратегия – в популярной интернет-практике выставления баллов, «звёздочек», «плюсиков» прочитанным произведениям. Сидоров, за сочинение «два»! Едва окончив и даже ещё не окончив школу, читатель норовит засадить за парту писателя. Почему? Прежде всего потому, что в цифровую эпоху это проще простого – достаточно лишь завести аккаунт. Не требуется ни литературных знаний, ни профессиональных компетенций.

Наконец, подходим к концу нашего перечня читательских типов и представляем редакторскую стратегию «проницательного» книгочея, носящего известное прозвище «ловца блох».

Здесь оптика чтения локализована исключительно внешней стороной, что превращает книгу в таблицу для проверки зрения, жёсткую и притом абстрактную схему, построенную на тех же бинарных оппозициях «правильного» и «неправильного». Освоение текста сводится к выискиванию ошибок и неточностей, сюжетных нестыковок и стилистических несоответствий.

Авторский стиль очень напрягает. Автор очень любит заменять нужные слова на неожиданные; это, типа, приём. Пару раз звучит даже неплохо – но рано или поздно шифровальная работа, которую приходится проделывать читателю, напрягает дополнительно.

Наверное, я слишком внимательный читатель и замечаю все эти мелочи. Например, задание от редактора на интервью с бизнесменом получает Варвара, а едет на встречу почему-то Савелий… Ещё Савелий вздыхал, что нужно разыскать старого друга, потому что о нёмуже дважды вспоминали за один день. Ну как же дважды, если трижды: в машине, кабинете редактора и на интервью.

Такой «проницательный» читатель напоминает журналиста Лусто из «Утраченных иллюзий»: «Я перелистал книгу, не разрезая, прочёл наудачу несколько страниц и обнаружил одиннадцать погрешностей против французского языка». Но если герой Бальзака кичится ловкостью и быстротой, с какими обнаруживает писательские промахи, то читатель-редактор готов выискивать таковые буквально с лупой, а то и с микроскопом. Мысленная правка произведения становится самоцелью, превращается в азартную игру, увлекательное хобби. Попутно возникают упрёки автору: мол, приходится выполнять чужую работу. И это тоже очередной образчик читательского самовыражения: дескать, у меня глаз-алмаз! Глубина понимания текста подменяется буквализмом и крючкотворством.

Нищета современной словесности, её неспособность по-настоящему увлекать породили суеверный подход к стилю, своего рода псевдочтение с его пристрастием к частностям.

Хорхе Луис Борхес

«Суеверная этика читателя», 1932

Разумеется, в реальности читательские типажи существуют не в таком концентрированном виде и представлены разными комбинациями названных качеств. Понятно также, что сами описанные схемы читательского поведения возникли задолго до появления интернета, но в формате Web 2.0 они обрели дополнительные социокультурные обоснования и получили мощную инструментальную поддержку в виде программного обеспечения.

Виртуальная коммуникация создаёт не только особые стратегии читательского поведения, но и специфические формы высказываний о литературе. Одна из них очень напоминает посты в «Твиттере» – предельно лаконичные и содержательно выхолощенные, другая близка «падонкафским креатиффам» – намеренно вычурным, гротескным, игровым. Первая всё активнее завоёвывает сетевое пространство, вторая утвердилась как маргинальная, популярная в узких кругах, но достаточно типичная и легко узнаваемая.

У. Блейк «Призрак блохи» (1819)

Прочитала «Священный мусор» Улицкой, первая её книжка, где волочила себя читать, было скучно, длинно, много морали.

Дочитала «Математик» Александра Иличевского, очень не понравилась, от неё жить не хочется и голова болит, и всё делается противно. Написано хорошо, это от сюжета.

Как знал, что не нужно доверять автору, который на своих обложках пиарится как не пацан. Всё (о «Саньке» Прилепина).

Для антиутопии – слишком пусто, для фантастики – слишком реалистично, для сатиры – слишком несмешно, для увлекательной книги – слишком предсказуемый финал. Многого слишком, и многого недостаточно (о «Хлорофилии» Рубанова).

Я не прониклась. Чувствуется, что была какая-то глубокая идея, но или я тупая, или до меня её не донесли. Хотя вообще достаточно необычно, чуваку респект и уважуха (о «Библиотекаре» Елизарова).

Приведённые цитаты не фрагменты, а полные тексты читательских отзывов. Такие «twitter-отзывы» отличаются яркой экспрессивностью при полном отсутствии аргументов. Содержание произведения уподобляется контенту, смыслы сводятся к набору пикселей, текст свёртывается до размеров диалогового окна на компьютерном экране – и мы слышим ликующий клич интернет-метафоры, восторжествовавшей в эпоху Web 2.0.

Читатель, пишущий отзывы в духе «Твиттера», тяготеет к типу «коллекционер», только в данном случае коллекция составляется из собственных высказываний на разных интернет-площадках. В офлайне такому формату соответствует граффити. То же самое, что нацарапать на столе в публичной библиотеке: «Вася прочитал Пушкина». А столь же популярная практика копипаста одних и тех же отзывов, создание перепостов напоминает городской вандализм – когда разрисовывают не одну, а все попавшие в поле зрения скамейки в сквере.

Другой формат интернет-отзыва – «креатифф» – отсылает к субкультуре «падонкаф», родившейся в среде программистов и менеджеров и сконцентрированной на известном сайте www.udaff.com. Изобретённый падонками «олбанский йазыг», отрицающий орфографические и этические нормы, используется для создания текстов-«креатиффов». Тут и упражнения самих падонкаф на ниве сочинительства, и отзывы о чужих произведениях. По большей части они конструируются из ограниченного набора жаргонных формул, жонглирование которыми ценится едва ли не больше самого содержания рецензии.

Афтар жжот, афтар выпей йаду, пишы исчо, убейся апстену, ржунимагу, пацталом, многа букаф ниасилил… Отношение к пишущему и написанному основано на амикошонстве – бесцеремонном фамильярном обращении. Любого писателя несложно задеть, уколоть, высмеять; его можно оскорблять, над ним можно глумиться, с ним можно зло пошутить.

При этом падонок исходит из восторжествовавшего в системе Web 2.0. принципа ниспровержения авторитетов, дискредитации статусов, разрушения иерархий. Равнозначными оказывается великое произведение классика и примитивная писанина школьника-двоечника. Автор деградирует в «аффтара» – аналогично уничтожается и однокоренное «авторитет». Так формируется, пожалуй, самый понятный, но самый неприятный тип – литературный вандал, античитатель.

Между «чириканьем» и «креатиффом» располагается масса неклассифицированных форм читательского самовыражения. Например, заметна попытка подражания читателя писателю в стилистике, образности, жанре отзыва о книге. Авторы любительских рецензий часто используют ассоциативные ряды, развёрнутые метафоры, яркие эпитеты. Рядом с курганами читательских претензий вырастают ещё и пирамиды словесных украшений.

Меня при прочтении не покидало ощущение, будто я напилась в хлам, а второй мой собутыльник рассказывает про своего соседа (брата, друга, про себя), опьяневшим, помутившимся разумом (об «Асистолии» О. Павлова).

В книге очень трудно дышать: у меня всё время было ощущение, что я на пыльном чердаке разбираю с лупой старый запутанный чертёж не пойми чего (о «Матиссе» А. Иличевского).

Упомянутые словесные нечистоты в этой книге не просто имеют место быть, но и порой горделиво возвышаются над текстовым полем смрадно пахнущими фекальными кучками и расплывающимися аммиаксо держащими лужицами (о «Таблетке» Г. Садулаева).

Книга напоминает известное со школьной скамьи изображение опыта Ньютона: через стеклянную призму проходит луч света и распадается на радужное многоцветье (о «Мёртвом языке» П. Крусанова).

Читатель копирует манеру писателя, пытается сочинять отзыв в духе романа, изъясняться «по-книжному». Напоминает сказку об украденном голосе.

…А не хотите ли вы рюмочку-другую безнадёги?. Крепкая, уверяю вас, высший сорт, если вы такую и пробовали, то давно, так что не отказывайтесь. Примете так грамм… ой, в смысле, страниц триста, и ваш вечер будет окрашен беспросветной тоской и серостью первого класса (о «Елтышевых» Р. Сенчина).

Встречаются также отзывы, построенные на описании процесса чтения книги. При этом само произведение вообще выносится «за скобки», присутствуя лишь как повод либо как инструмент самовыражения читателя.

Полагаю, мои случайные попутчики… принимали меня за сумасшедшего, когда я тихо начинал материться по поводу периодически-постоянной тупизны двух несчастных пожилых людей, которые упиваются-убиваются своим одиночеством, но гордость и слабость не позволяют им восстать против него. Выведенный из себя ихупрямством (а также сумбурной структурой романа), я захлопывал ноутбук и бурчал под нос, привлекая к себе внимание (о романе «Один и одна» В. Маканина).

Встречаются даже жанровые имитации: читатель в своём отзыве пародирует манеру автора книги.

Новости культуры. Обнаружена рукопись неопубликованной ранее восьмой книги советского писателя ДА. Громова «Неукротимая гибкость языка». Подзаголовок: Книга Словоблудия. С дарственной надписью на титульном листе: «Дорогой Миша, пусть эта книга поможет тебе нащупать проход к людям». Примечание: возможна описка: не проход, а подход (о «Библиотекаре» М. Елизарова).

Самовыражение, в отличие от самореализации, так эгоистично, что ему нет дела до причины, нужен только повод.

Алексеи Иванов

«Комьюнити», 2012

Логично предположить, что пародии и стилизации свойственны читателям с гуманитарным образованием, среди которых могут быть и профессиональные филологи. В любом случае появление таких отзывов уже оформилось в заметную тенденцию. Понятие смысла (который надо воспринять) подменяется понятием стимула (на который нужно отреагировать).

Почему самовыражение губительно для литературы и культуры в целом? Самовыражение часто ошибочно отождествляют с творческой самореализацией и принимают за способ сохранения индивидуальности. Но на самом деле это механизм разрушения идентичности. Самовыражение – это идентификация по этологии, а не по онтологии, то есть по социальным стратегиям поведения, а не по содержательному воплощению. Возможны ли при таком подходе уважение к литературе и подлинное понимание прочитанного? Вопрос риторический.