Текст книги "Заяц на взлетной полосе"

Саша

Первый раз она стала задыхаться лет в тринадцать: металась по комнате, тряслась в беззвучных рыданиях и сипела. Мать сначала прикрикнула. Что-то вроде: «Прекрати устраивать цирк!»

Когда дома никого не было, Саша залезала в огромный шкаф, привезенный от бабушки. Как хорошо было обнимать платья, зарываться носом в лисий воротник пальто, натягивать узкую мамину перчатку и гладить себя по щекам. Босоножки с золотыми ремешками были сильно велики, но когда-нибудь ведь станут впору.

Тогда, в один из вечеров, когда Саше было еще тринадцать, она кинулась к матери, обхватила за шею, как кидаются в отчаянии в окно.

– Да прекрати же! Держи себя в руках! Мне не нужны тут пустые истерики! У тебя что, кто-то умер?! – Мать застегнула пуговицу на домашней блузке.

К неврологу Зое Аркадьевне они все же сходили. Частный медицинский кабинет прятался в аппендиксе длинного коридора обыкновенной поликлиники. Саша шла по вздувшемуся коричневому линолеуму, а над ней жужжали «слепые» лампы дневного света. Казалось, что это путь только в одну сторону. У двери, выкрашенной ярко-голубой краской, с табличкой «„Эскулап“. Медицинский центр», стояла банкетка с просиженной серединой. Саша взглянула на табличку и поежилась – название показалось ей дурацким, хотя и подходящим.

Сначала Зоя Аркадьевна выслушала маму, сказала, что если с ребенком «творится что-то из рук вон», то обратиться к неврологу вполне разумно. Потом выпроводила маму за дверь на банкетку, а Саша осталась в кабинете, который после коридора казался оазисом: новая мебель, горшок с искусственной орхидеей и сама Зоя Аркадьевна с качающимися в ушах золотыми шарами.

После ответов на несколько вполне обычных вопросов – вроде: не болит ли у нее голова после школы – Саша зачем-то рассказала неврологу, как ей трудно ждать маму. Все время мерещится, что вот мама вышла с работы поздно вечером и по дороге домой что-то случилось. Например, авария на перекрестке, или маму ограбили в подъезде, ударили по голове, и она лежит без сознания на заплеванном полу, а Саша сидит дома под дверью, вцепившись в старый будильник, и тихо скулит. Потом выясняется, что мама стояла в очереди в гастрономе или неожиданно сбегала на концерт в филармонию и нечего под дверью сидеть. Надо уроки делать и спать ложиться.

Зоя Аркадьевна уточнила некоторые детали и отправила Сашу в коридор. Они с мамой поменялись местами. Теперь мама скрылась за голубой дверью «Эскулапа», сжимая в руках квитанцию об оплате.

Саше выписали капли.

Потом они шли через парк. Пахло грибами и мокрой псиной.

– Я тебя не потащу к психиатру, так и знай! – Мать достала из сумки зонт-автомат и принялась трясти им, нажимая на кнопку. Зонт не раскрывался. – Черт! Еще психиатров нам не хватало. Потом не отмоешься. Это все папашина наследственность. Малахольная семейка.

Панические атаки настигали Сашу еще много раз. Главное – правильно дышать. Потом в студенческой библиотеке и книжка подходящая попалась.

А позже, уже в университетские годы, мать выговаривала ей на кухне:

– При мне слово «депрессия» прошу не произносить! – Стучала указательным пальцем по каменной столешнице, беззвучно. – Не терплю лодырей и доходяг, которым только бы мордой в стену лежать. Лежать и я могу, но не позволяю себе.

– За что ты ненавидишь меня?

– Это ты мне? Это я ненавижу? Это после того, как я угробила на тебя жизнь?! Да ты родилась синяя, кило восемьсот, и только благодаря моей воле живешь на этом свете!

Саша бесшумно встала с кровати и вышла из комнаты. Она спускалась по гладким деревянным ступеням, и босые ступни прилипали к поверхности, сцепляясь с ней. Она ловила эти ощущения, где могла: глоток холодной воды, ее течение по гортани и дальше; покалывание шерстяного свитера, надетого на голое тело, – это напоминало ей о физическом присутствии здесь, потому что не быть получалось легче, чем быть.

– Зачем эта жизнь? Она мне не подходит. Я не умею ее жить. – Саша рассказывала врачу все, что могла. Все, что имело значение.

Много было разговоров. Много вытащено на белый свет из пыльных углов. И главное – не виновата. Как же? Должна быть виновата, должна! Получить по заслугам, потому что только за большую вину можно вот так наказать.

– Вы принимали отношение окружающих как наказание? – Психотерапевт расправила складки серебристой юбки. Она пришла на работу в серебристой юбке и черной водолазке. Саша каждый раз поражалась, как хорошо подобрана одежда, как ей идет то, что она носит, даже большой нос, и носит его психотерапевт с удовольствием. Сашины серые трикотажные штаны хотели истлеть рядом с этой чертовой юбкой.

Саша подошла к входной двери, взялась за ручку, подергала – заперто. Потом подергала еще раз – вдруг только кажется? В большие окна, сквозь прозрачные занавески, светила луна. Можно было не включать лампу – все видно. Саша постояла у окна и потянула пыльную штору. Ей хотелось плотно занавесить окна, чтобы ни единой щелочки. На кухонном окне она опустила жалюзи. Теперь уже стало совсем темно. Она нашарила ручку посудного ящика, выдвинула его и вынула металлическую насадку для блендера.

– Господи, – прошептала она. – Какая чушь! Она убила его насадкой для блендера.

Леон

Кафе на углу выглядело мило, так же, как десятки кафе в центре города: плетеные стулья, горшки с красными геранями, студенты-официанты. Леон заказал яйца пашот и кофе.

Напротив, в углу, сидел большой старик в белых носках, натянутых почти до колен. Крупные руки со вздувшимися венами лежали на столе. Он безучастно наблюдал за посетителями, скользя взглядом по лицам, фигурам. Плотно сжатые губы с «поехавшими» уголками выдавали инсультника. Старик был здесь своим. Леон предположил даже, что это хозяин. Из дверей кухни показалась пожилая женщина с тарелкой дымящейся еды на подносе. Она опустила поднос на стол перед стариком, что-то сказала, улыбнулась и поправила воротник его рубашки в полоску. Потом размешала вилкой содержимое тарелки, подула, присела на соседний стул и принялась кормить мужа. В том, что они супруги, Леон не сомневался. Ее тонкая загорелая рука с массивным кольцом бережно подносила еду. Женщина двигала губами, повторяя за мужем, будто помогала жевать. Старик то и дело ронял крошки, кашлял и тряс большой головой, а жена привычным движением подставляла сложенную горстью ладонь. Наверняка она кормит его каждый день по нескольку раз и растворяется в этой трапезе. Наверняка еще и моет, помогает одеваться, стрижет ногти… Она усадила его здесь, в белоснежных носках, шортах и чистой полосатой рубашке, отобрав у смерти и получив отсрочку у болезни. «Поглядите, люди, он жив! Он здесь, как огромная колонна. Да на нем все держится!»

– Яйца пашот, капучино, – отрапортовал лопоухий официант, смахнул со стола возможные соринки и поправил салфетницу.

– Спасибо! Отойдите, пожалуйста, вы загораживаете мне обзор. – Леон занес вилку над превосходно исполненным яйцом пашот.

– Ой, простите! – Юноша отпрыгнул в сторону и, повернувшись на одной ноге, просочился между столиками.

Теперь главное – аккуратно срезать краешки, не задев желтка: если он растечется – завтрак пропал. Желток целехоньким должен отправиться в рот. Хорошо, что учли пожелания Леона и не стали загромождать тарелку. Рукола, томаты, сыр, оливки – все это выглядит месивом в одной посуде, а если еще соус добавить – брр. Еда должна быть «чистой»: яйцо хорошо само по себе. Любые дополнения создают вкусовой шум.

Завтрак старика был окончен. Жена промокнула салфеткой его бесцветные губы, пригладила жесткие волосы. Она была похожа на маленькую птичку, трепещущую возле каменного изваяния. Леон видел ее полуприкрытые, будто затуманенные глаза.

– Гхааг, – произнес старик и качнул головой. Рыжая девочка у витрины с пирожными обернулась.

Хозяйка улыбалась, что-то шептала мужу. Наверное, просила не скучать тут в углу, пока она хлопочет. Леон попробовал кофе. Мало где подавали такой. Отличный!

Официанты сновали между столами, заходили и выходили посетители, рыжая девочка засунула палец в кремовую шапку над вафельной трубочкой и принялась с удовольствием его облизывать, шумела кофемашина, звякали ножи и вилки.

Леон поднял глаза: женщина-птичка остановилась у кассы по пути на кухню и указывала на что-то сухим пальцем, сдвинув брови. Официантка бормотала в ответ, заправляя кудрявые волосы под форменную шапочку, подтыкала густые пряди с одной стороны, и они тут же выбивались с другой.

– Что это у тебя?

Леон обернулся. Рыжая девочка кивнула на зайца, торчавшего из полурасстегнутого рюкзака.

– Э-э, заяц, – замешкался Леон.

– Ты с ним играешь или это не твой? – Девочка кончиками пальцев слегка вытянула зайца за ухо из рюкзака.

– Сколько тебе лет? – ответил вопросом на вопрос Леон.

– Будет шесть через два месяца.

– Ты уверена?

– Да. Сначала день рождения у Ники, потом у меня. Все знают, когда у них дни рождения! – Девочка поскребла заячий нос из розовых ниток.

– Не факт, – усмехнулся Леон. – Ну да ладно. Так что, тебе понравился мой заяц, да?

– Просто смешной. Я не люблю зайцев. У меня есть гепарды и пантеры. – Девочка пожала плечами. Рыжие кудри топорщились в разные стороны, а заколка, которой пытались прихватить челку, бесполезно висела над ухом.

– Эмилия! – донеслось справа.

– Меня мама зовет. Пока.

Леон смотрел вслед девочке.

– Зачем ты подходишь к незнакомым людям? – громко сказала усыпанная веснушками рыжая женщина. – Язык отсох объяснять, что так делать нельзя!

– Я подошла к зайцу, – спокойно ответила девочка и ковырнула пальцем мамин шоколадный десерт.

Леон вышел на улицу.

– «Ла парадиз», – прочитал он вывеску вслух, обернувшись. – Интересно.

За стеклом «Ла парадиза» стояла Эмилия и показывала ему язык.

Пол

Cтарик не подозревал, что подобные маневры только разжигают его – Пола – интерес. Подумаешь, устроил детективную историю. Главный враг – скука, а детективы он любит. Сама идея жениться на иностранке показалась в свое время настолько удачной, что дух захватывало! Его не интересовали женщины ближнего круга.

– Бред, – хрипло захохотала мать, когда он сообщил о грядущей свадьбе. – Не вздумай впутывать меня во все это.

– Во что – во все? – Пол усмехнулся.

– Чарли, Чарли, иди сюда, милый. – Мать вытянула сморщенные губы трубочкой и затрясла головой. Шпиц, похожий на помпон от шапки, поскакал к хозяйке, цокая когтями по паркету. Разумеется, мать не собиралась удостоить сына ответом. Это в ее духе.

– А помнишь, как ты выбросила мою Поппи? – Пол обошел желтое материно кресло и налил себе выпить.

– Налей и мне.

– Поразительно, я каждый раз благоговею перед твоим даром вести беседу.

– Ты слышал, что Алисия вернулась из Камбоджи?

– Да пусть она провалится, твоя Алисия, вместе с Камбоджей. – Пол отхлебнул. – Я хочу получить ответ: ты помнишь, как вышвырнула ночью мою морскую свинку? Не просто выпустила ее из клетки на газон у дома, а швырнула в темноту, и она разбилась о стену сарая. Я слышал, как она закричала.

Все прошлые диалоги с матерью до сих пор легко всплывали в памяти, потому что Пол бесконечно их продолжал. Порой, очнувшись в лифте или баре, ловил на себе косые взгляды случайных попутчиков и понимал, что опять шевелил губами и выпучивал глаза. Именно в такие моменты находились нужные слова, и мать ничего уже не могла ответить.

Пол смотрел в окно кафе на здание аэропорта. То и дело в небо поднимались самолеты. Сердце замирало в предвкушении очередных событий. Кстати, этот старикан в нафталиновых брюках, похоже, втюрился, иначе он бы клюнул на все, что услышал. Пол потер пальцем шрам у ключицы – когда-то его подкараулили ночью у бара, отобрали кошелек и саданули чем-то по шее. Сам виноват – нечего было нажираться! Но как объяснить, что жить рядом с людьми в этом мире можно только под градусом? Вот мать тоже крепко выпивает всю жизнь. В детстве он боялся момента, когда она подходила целовать его на ночь. Лицо со стеклянными глазами нависало над ним, волосы щекотали щеки. «Смотри не надуй в кровать!» – говорила она, растягивая слова. Он сжимался под одеялом от отвращения и ненависти. Потом мечтал убить ее. Представлял, как аккуратно и точно замел бы следы. И никто бы его не поймал. Хорошо, что не убил. Мать дает ему силу. Она по-прежнему живет только для себя, но ее присутствие делает его менее уязвимым. Черт знает почему.

Надо понять, что делать дальше с Сашей. Странное ощущение: желание действовать и предощущение разочарований, которое томило. Конечно, он не простит ей полицию. Она вообразила, что имеет право что-то решать!

Как же легко она от всего отказалась! Семья? Да у нее и не было семьи: странная мать-истеричка, папаша, который тоже тихо пил и утратил дар речи лет тридцать назад. Работа? А что поделать, если Полу всегда казались дурацкими ее лекции по искусству? Ну сколько можно жевать одно и то же про Малевича?! Вообразила себя уникальным специалистом: придумывала специальные курсы для новичков и находила чем удивить искушенных. Как раздражали его стайки чирикающих идиоток, которых Саша таскала с собой по музеям, устраивая целые представления. И они еще платили ей за это! А друзья, вечно торчавшие в ее съемной квартирке! Саша – мастерица собирать человеческий мусор, сирых и убогих разных мастей. Пол разгреб эту кучу «барахла».

Порой он уставал. Хотелось новых впечатлений, приятной взбудораженности в теле. Он метался по городу, пытаясь найти сиюминутные удовольствия. Спасал алкоголь. Больше всего нравилось зависнуть где-нибудь на окраине в самом гнилом месте, в окружении человеческих отбросов, которые вились вокруг него, как навозные мухи, моментально распознав чужака. Да, он не боялся быть кучей дерьма, потому что человек таков и есть. И не за что себя любить. И других не за что.

Пол хорошо помнил ту ночь, когда ввязался в драку, помнил, как свело живот от страха, но алкоголь делал свое дело – сознание затуманилось. Как сквозь толщу воды, он видел человека на парковке у бара, который лежал кулем у машины. Потом – снова тьма. Потом – одутловатое женское лицо, склонившееся над ним, и смуглые пальцы с крупными ногтями. Он окончательно пришел в себя, позвонил матери. За ним приехала ее домработница. Все вроде обошлось.

Когда он первый раз ударил Сашу по лицу, у нее тут же пошла кровь из губы. Просто губы были сильно обветрены, и тонкая кожа сразу лопнула. Сила удара тут ни при чем. Пальцем ткни – и готово. Он помнит ее лицо: вытаращенные глаза, опухающую, кровоточащую нижнюю губу. Она сильно испугалась. Пол отскочил от нее, вышел из комнаты, открыл окно на кухне и высунул голову под дождь на несколько секунд. Внутри стало липко. «Не надуй в кровать», – память ловко подсунула ему привычное напутствие.

Потом он отвел Сашу в ванную, умыл. Смотрел, как она промакивает лицо белым полотенцем и думал: «Ну могла же ответить! Могла ведь кинуться на меня! Это ее выбор, и я тут ни при чем!» Потом поил жену чаем на кухне, сидел напротив, долго и подробно объяснял, как вредны провокации, говорил о том, что его реакция – это абсолютная норма, и ей нужно серьезно работать над собой, чтобы не допускать подобных случаев впредь. Работать над собой. Иначе нет смысла строить семью. Только если эта работа станет для него очевидна, он поверит в ее любовь, потому что свою любовь ему доказывать незачем. Он испытывает к жене чувство такой силы, и оно настолько искреннее, что только гнилой и порочный человек с черной душой не в состоянии услышать его. Саша сидела, обхватив кружку, и облизывала рассеченную губу. Это жутко действовало на нервы. Разве можно донести элементарные вещи до этого ничтожества!

– Ты все поняла, милая? Думаешь, я наслаждаюсь произошедшим? Мне невероятно больно! Ты разрушаешь наши отношения, и я не могу за этим равнодушно наблюдать. На твою темную сторону невозможно действовать уговорами. Это посторонние люди могут лгать тебе в глаза и делать вид, что не видят ее, но ближе меня у тебя никого сейчас нет. Тебе больше никто не поможет.

– Ты любишь меня хоть каплю? – У Саши катились слезы.

– Пару дней придется целовать тебя только в щеку. Ну? Все хорошо? Улыбнись.

Мия

– Покажи, покажи мне скорей того художника без ушка! – Мия просунула голову под мамину руку и пыталась разглядеть репродукцию картины на экране телефона.

– Это не он, – прошептала Саша. – Это другой художник.

– Найди мне того, который без ушка! Найди! – не унималась Мия. – Я его пожалею. А зачем он отрезал себе ушко?

– От боли. – Саша повернулась на спину, и Мия легла рядом, уставившись в экран.

– Как это? А ему плохо было потом без ушка?

– Нормально. Вот смотри. – Саша нашла в телефонной галерее Ван Гога.

– Нет, у людей должны быть ушки. И у зайцев, и у собак, и у всех. А теперь покажи мне тетю, которая сложила ручки.

– Господи, откуда у тебя все это: «ушки», «ручки»?

– От природы. – Мия села на кровати и пожала плечами. – Я не буду отрезать себе ушки и ручки. И головку тоже сберегу.

– Это все Рина. Сто раз говорила, чтобы не сюсюкала с тобой. Вот тебе Джоконда, которая сложила ручки. Хорошо, что не наложила.

– Что?

– Ничего. Не слушай меня.

– Нет, мамочка, я тебя буду слушать, моя маленькая. – Мия прилегла на Сашину грудь.

Она чувствовала, как внутри у мамы «тукает» сердце. Было хорошо и спокойно.

«Если папа скоро заберет нас домой, надо повесить на куст красный носок, – подумала Мия. – Ведь заяц будет ждать».

Она представила, как во двор Роберта въезжает машина папы, открывается дверца, он выходит и смотрит на окно первого этажа – где моя Мия? Только мама зачем-то зашторила окно и не разрешила открыть, когда Мия спустилась вниз рано утром. Как же папа разглядит ее?

Она выйдет из дома и побежит к нему. И папа подхватит маленькую девочку, начнет кружить и целовать в щеки. Мия улыбнулась. Можно будет улететь домой к своим игрушкам и качелям во дворе. Не таким, как у Роберта. Жаль только, что не удалось раздобыть у колдуньи зелья для папы, чтобы убить Грака. Ведь папа просто должен выпить зелье из крошечной бутылочки, и тогда Грак внутри него умрет, а папа станет навсегда добрый и хороший. Он обязательно разрешит взять с собой в самолет зайца. И ему купят билет. Мия сама понесет его на руках. Носок! Надо срочно найти красный носок, чтобы подать знак.

В дверь постучали.

– Роберт, входите, мы не спим, – откликнулась Саша и приподнялась на локте, отстранив пригревшуюся Мию.

– Мы спим! – громко перебила Мия. Зачем тут Роберт? Он будет отнимать маму, разговаривать с ней, вздыхать и смотреть прозрачными старыми глазами. Мия хотела подбежать к двери и припереть ее плечом, чтобы он не вошел, но не успела. Только заколотила пятками по твердому матрасу.

– Доброе утро. – Роберт остался в дверях. Он как будто стеснялся входить в свою комнату в своем доме.

– Доброе утро, – улыбнулась Саша. – Мы давно не спим.

– Да и я рано поднялся. Хотел сказать, что не пойду сегодня на работу. Там все в порядке. Так что побудем дома, решим, что и как.

Мия насупилась, сложила руки на груди и ждала, что он уйдет.

– А у нас есть художник без ушка, – буркнула она, не глядя на Роберта.

– Ух ты, кто же это? – спросил Роберт, продолжая стоять в дверях.

– Это Ван Гог! – прокричала Мия.

– Ты что кричишь? – Саша приложила палец к Мииным губам.

– Ничего-ничего, – Роберт приложил руку к груди, – не ругайте ее.

– Что же нам делать? – Саша запрокинула голову и собрала в хвост растрепанные волосы. – Знаете, если у человека перебиты ноги, бесполезно призывать его встать и идти. Правда ведь? А мне приходится бежать с перебитыми ногами. Слава таблеткам и врачам! Только не пугайтесь, пожалуйста! Я не опасна. – Саша засмеялась.

– Нет! – снова закричала Мия и приложила ладошки к ушам. – Не говори ничего!

– Не надо при малышке. Она и так всего наслушалась и насмотрелась, – вздохнул Роберт. – Вы здесь. Все хорошо.

– Ну да, с приютом не сравнишь.

– Я поеду к папе! Где мой папочка? – перебила Мия.

– Да почему же в приют? – голос у Роберта стал как у Мииного резинового гуся Чарли, когда он вдруг перестал громко гоготать и начал сипеть, а Мия всего лишь попрыгала на нем, подложив под попу.

– А что вы можете сделать, Роберт? Мы все тут бессильны. У него права на Мию. И то, что до сих пор она со мной, – это либо откровенное чудо, либо часть его плана. Кстати, вы еще не знаете мою свекровь. Если они объединятся, то никто и никогда мне не поможет. Я знаю, что надо возвращаться домой, в свою страну. Но и там никто не ждет! Понимаете? Вообще никто! А когда тебя нигде никто не ждет, когда ты просто занимаешь место на планете и даром пользуешься кислородом и водой, то зачем? Зачем продолжать?

– Тише-тише! Посмотрите, как она испугалась. – Роберт кивнул на притихшую Мию, которая уставилась на его красные носки.