Текст книги "Заяц на взлетной полосе"

Бо

Да и ладно. В доме все пошло кувырком: дедушка сошел с ума, Хэл уже окончательно рассекретился, но его будто не замечают, девочка ходит босиком и тайком порисовывает на стене за шкафом, о Бо никто не заботится. Суп с картошкой и вермишелью не варили бог знает с каких времен. Одно понятно: добром это все не кончится. Слащавый точно объявится, если не со дня на день, то с минуты на минуту. Или наоборот, но разница не имеет значения. Осталось ему – Бо – сотворить что-нибудь эдакое. Может, кусануть за лодыжку Слащавого? Но тогда девочка испугается и заплачет, а его, чего доброго, предложат усыпить. Например, Слащавый предложит. Подаст на дедушку в суд, и все – пиши пропало. Бо видел по телевизору передачу, как люди в суде разбирали что-то подобное, и покусанный всегда оказывался ни в чем не виноват, хотя физиономии у этих жертв те еще. Почему-то судью мало интересует, что вытворял какой-нибудь хмырь до того, как собака вцепилась ему в ляжку. Слащавый, конечно, изо всех сил прикидывается человеком, но он хмырь… Хмырь как есть! Как бы ни наряжался и ни брился, как бы ни заглядывал в глаза Роберту.

День выдался вязкий, муторный, с желтым воздухом. Странные разговоры на кухне шли между дедушкой и Сашей. Бо не прислушивался специально, но голоса сами залетали в уши.

Он попросился на улицу. Роберт выпустил пса во двор, потрепал за холку, стоя на ступеньках. Куст у дома ходил ходуном – это, наверное, Хэл чесался. Жаль, Бо не умеет пшикать из специального баллончика с аэрозолем. А то бы запросто поморил Хэлу блох.

– Он скоро позвонит. – Саша вышла из дома и достала из кармана кофты телефон.

Бо вскинул морду.

– Да, наверное, – вздохнул Роберт. У него мелко тряслись руки и кадык толкал морщинистую шею. Последнее время хозяин был сам не свой. – А если и позвонит. Можно ведь договориться?

– Договориться? – усмехнулась Саша. – Вы не понимаете, с кем предлагаете договариваться.

– Может, и не понимаю, но люди на то и люди, чтобы договариваться в случае чего. Вы знаете, что я всегда готов… – Роберт откашлялся.

– Спасибо! Я очень благодарна вам! Но, Роберт, давайте начистоту! Со мной каши не сваришь. Знаю, что так бывает: кажется, все по силам, но только кажется.

– Я понимаю, что выгляжу просто дурным стариком.

– Да почему же дурным? – перебила Саша. – Никто так не думает.

– С придурью. И стариком. Но если я могу сделать другого человека счастливым, значит, должен попробовать. Все ведь не случайно.

– А если случайно? Если вы случайно подобрали нас в гостинице? Могли и не подобрать. И то, что сейчас бродит у вас внутри, – тоже случайно, временное помутнение. У всех бывает. Называется – морок. И, поверьте, я не имею к этому никакого отношения.

Саша говорила медленно, утешительно, как с расстроенным ребенком, гладила Роберта по рукаву рубашки, заглядывала в глаза.

– Все, буду молчать, – сказал Роберт.

Саша улыбнулась.

– Вы очень хороший.

– Но ненужный.

– Вы, как Мия, будто маленький. – Саша поправила очечник, торчавший из нагрудного кармана Робертовой куртки. – Вывалится сейчас.

Бо внимательно смотрел, как двигается ее подбородок, открывается рот, скользят по щекам волосы. Ему хотелось плакать.

За забором пропылила соседская машина. Люди замолчали, они какое-то время смотрели в разные стороны, и Бо подумал, что Роберту, наверное, очень хотелось бы с кем-то поговорить, посоветоваться, но рядом из близких был только пес, который лучше всего умел слушать. Слишком уж заковыристая жизнь у людей, то ли дело собаки – их линия жизни хорошо видна, не теряется вдали, не распадается на пунктир. У собак есть чутье, и оно подсказало Бо, что пора бежать в дом, бежать со всех лап, потому что вот-вот будет поздно. Он рванулся к двери, стукнулся лбом, поддел ее лапой и ввалился на кухню. В этот момент на улице услышали крик.

Бо увидел девочку, когда она вставала с пола, подавившись криком, кровью и слюной, цепляясь пальчиками за высокий стул. На полу рядом валялась перевернутая жестянка с белым порошком. Манка? Мука? Крахмал?

– Что?! – Саша ворвалась в дом, зацепилась рукавом кофты за дверную ручку и, дернув изо всех сил, порвала рукав.

Мия перестала кричать. Она беззвучно открывала рот, из которого вываливалась розовая пена, а под подбородком наливался синяк.

– Упа-ла, – шевелила она губами.

Бо поджал хвост и уткнулся мордой в угол у батареи.

Хэл

Cначала он не понял, с чего вдруг началась паника и суета. Роберт метнулся в гараж, завел машину. Выбежала Саша с Мией на руках. Бо не показывался. Старые садовые качели, под которыми сидел Хэл, вздрогнули, когда хлопнула дверца машины. Люди уехали. Но главное – без чемоданов. Чемоданов с ними точно не было. Даже сумок не было. А вдруг им не нужны чемоданы? Люди ведь странные существа – могут и с пустыми руками отправиться в полет. Рассуют по карманам паспорта, леденцы от укачивания и – вперед. Они однозначно куда-то торопились, а значит, случилось происшествие. Какое нехорошее слово, из него противно сквозит. Не то что «гортензия» – это слово имело форму изящного фарфорового кувшина, а «пух» – приятно щекотало язык.

Хэл выбрался из куста и потрусил к двери дома. Бо уж точно должен все знать. Если встать к двери задом, можно барабанить задней лапой – довольно громко получается: тр-р-р-р-рррр.

– Эй, Хэл! – донеслось из дома.

– Что случилось?

– Хорошо, что ты пришел. А то я что-то того, – вздохнул Бо.

– Чего того?

– Плохо мне. Девочка упала и расшибла подбородок о спинку стула. Ты знаешь, какие у нас стулья. Полезла зачем-то в верхний шкафчик на кухне, пока мать разговаривала с Робертом на крыльце. И я зачем-то поперся на улицу. Разве ж можно оставлять малышей без присмотра!

– Значит, они поехали в больницу, так? – уточнил Хэл.

– В больницу, – голос его звучал глухо, как будто Бо бубнил в горлышко пустой бутылки.

– Слушай, что скажу. Экипаж «Энолы Гэй» не жалел о случившемся. Они все прожили долгие и вполне счастливые жизни. Пол Уорфил Тиббетс-младший, например, умер в девяносто два года. И он не жалел, понимаешь, не жалел.

Хэл замолчал. За дверью тоже было абсолютно тихо несколько секунд.

– Хэл, ты чего? – отозвался Бо. – Какой Пол Уорфил? Ты к чему?

– Да так. Просто ты сказал, что малышей нельзя оставлять без присмотра. А бомбу назвали «Малыш».

– Какую бомбу?

– Которую сбросил экипаж «Энолы Гэй» на Хиросиму в сорок пятом.

– Не знаю, что и сказать, Хэл.

– Вот ведь удивительно, Бо. Из двух экипажей с ума сошел только один летчик – Клод Роберт Изерли. А остальные не сожалели! И самолет был назван в честь матери Тиббетса. Такие дела.

– Странный у нас с тобой разговор, Хэл.

– Ну и что? О чем хотим, о том и говорим. И всем плевать, потому что нас никто не слышит. И вообще, все это не имеет значения.

– Что все?

– Совсем все.

– Так, хватит. Ты меня запутал. Собачья жизнь проста, а ты начинаешь подсовывать мне какую-то доморощенную философию.

Хэл привалился к входной двери снаружи. В его глазах отражалось небо и кусочек крыши соседского дома. Кажется, в сорок пятом году у него еще не было такой залысины между ушами.

– Этот летчик, кстати, он стал бригадным генералом, сказал однажды, что спокойно спит по ночам.

– Кому сказал? Тебе? – проворчал Бо.

– Да какая разница кому. Сказал ведь. А ты хорошо спишь по ночам, Бо? То-то. Нет на Земле никого из разумных, кто хорошо спит по ночам. Все ворочаются, Бо. Все.

Саша

Когда же это случилось? Никак не удавалось вспомнить, когда стало неловко его обнимать. Во время самых первых встреч он только смотрел на нее, и глаза были подернуты пленкой. Не разберешь, какого они на самом деле цвета. Оказалось, зеленого. В моменты ярости цвет радужки становился настолько насыщенным, что зрачки выглядели искусственными. Пленка на глазах казалась ей любовным туманом. Тем более все пространство вокруг в присутствии Пола будто размягчалось, теряло очертания. У нее самой был затуманенный взгляд. Ощущение, что ты в меду: липко, сладко и сил нет выбраться. Да и не хотелось.

Они шли по улице, было жарко, и он вдруг резко свернул в распахнутую дверь кафе. Вскоре вернулся с бутылкой воды: «Я уверен, тебе надо попить». Открыл бутылку и поднес к ее губам. Холодная вода толчками вливалась в горло. Саша давилась, глотала, пока бутылка не опустела. Пол улыбнулся: «Молодец». Она откашлялась и улыбнулась в ответ, потому что нужно быть благодарной человеку за заботу. Не возникало и мысли противиться, хотя пить совсем не хотелось и ледяная вода на жаре – это плохо. А забота – хорошо. Великодушие – хорошо. Он думает о ней, он знает, что ей нужно.

Мир сиял и переливался, выплескиваясь через край.

Странно было только то, что в этом потоке счастья приходилось растворяться, исчезать. Никак не стыковалось: ее полюбил исключительный, уникальный человек, и она при этом – ничто. Даже в мелочах нет ее воли. Она ничем не владеет, вплоть до собственной жажды. Как часто звучало: «Я все сделаю за тебя».

– Вы не путаете? Может быть, он говорил «я все сделаю для тебя»? – Психотерапевт внимательно смотрела на Сашу. Какая у психотерапевта красивая помада. Наверное, из тех, на которые всегда жалко денег, но они того стоят.

– Нет, он говорил «за тебя».

– И вы это точно помните?

– Точно.

– Тогда вы не задавались вопросом, почему человек позволяет себе такие высказывания?

– Нет. Мне казалось, что совершенно естественно заботиться…

– Простите, но тут нет заботы. Тут только жажда власти. Как он может все делать за вас? Это нонсенс. Манипуляторы не так уж безупречны. Они прокалываются в мелочах, но жертва уже не способна эти проколы воспринять. Он за вас собирался жить, если что.

– Подождите, я помню! – Саша подалась вперед, и рука ее описала дугу в воздухе. – Я помню, что у меня постоянно что-то ныло внутри. Как тупая зубная боль, только не во рту, а где-то в желудке, что ли…

– Вы показываете не на желудок, – улыбнулась психотерапевт. – Не важно. У вас ныло в животе. Это была тревога.

– Знаете, я привыкла слушаться. Сколько себя помню, я была послушной. Казалось, это то, чем я абсолютно владею. Но с Полом всегда было недостаточно. То есть я была уверена, что слушаюсь, а выходило, что нет. И чем быстрее я бежала, тем отчетливее понимала, что стою на месте. Помните, как в «Алисе»? Или там наоборот было?

– Конечно, – кивнула психотерапевт. – А зачем вам понадобилось послушание?

Зыбкая тень лежала на ковре, и вышитые золотые рыбки скользили между вышитыми кувшинками, выплывали за пределы тени и замирали.

– Просто Пол лучше знал, – проговорила Саша, растягивая слова.

Саша очнулась, когда машина остановилась на больничной парковке. Мия уже не плакала.

– У вас есть влажные салфетки?

Роберт протянул руку к бардачку:

– Да… то есть нет.

– Сейчас мы найдем влажные салфетки, я оботру ей лицо, и мы поедем назад, – голос у Саши был сухой и холодный, как металлическая труба на морозе.

– Вы правы. Они сразу сообщат в опеку, – пробормотал Роберт. – Но надо осмотреть ребенка.

– Малыш, ты можешь открыть рот? – Саша наклонилась к Мии.

– Агу.

– Можешь. Хорошо. Надо было приложить лед, а не тащить ребенка черт-те куда. Идиотки кусок!

– Что? – переспросил Роберт, наткнувшись на чужую речь, как на колючку. Он даже поморщился. Саша впервые за эти дни произнесла что-то на своем языке.

– Не обращайте внимания. Много крови – это от прикушенного языка. Мия, язык болит?

Мия кивнула.

– Да, в первый момент всегда паника. У меня так же было с Норой. Однажды…

– Потом. Сейчас не до того. Поехали назад.

– Да, хорошо.

Леон

Когда у матери появились первые признаки деменции, Леон будто уже был готов к ним. И провалы в памяти, и агрессия, и противление реальности – все это казалось естественным. Первое время удавалось подбирать препараты, но они работали недолго. Мать жила одна в доме, в котором Леон провел детство, и регулярно звонила ему, чтобы выяснить, зачем он выкрал Валентина.

Когда ей было немного за сорок, она чуть не рассталась с отцом. Леон помнил, как мать отстранилась, перестала скандалить, оставила в покое Леона, который был «непробиваемым олухом». Еще недавно она заходила в его комнату, смахивала с полки модели самолетов или перемешивала всё в ящике комода, потому что «невозможно существовать в бедламе». Леон заново выставлял самолетики. Это должна быть диагональ от внутреннего угла полки к внешнему. А носки в комоде стояли свернутыми в тугие трубочки. Но хуже было, когда мать не проносилась по комнате смерчем, а наводила свой порядок.

Со стороны казалось, что Эмма утратила интерес ко всему, что творилось рядом, притихла, перестала громко распекать няню Валентина, скандалить с отцом, переставлять мебель. Крошечный сад у дома – ее детище – на радостях разросся, сорняки карабкались на альпийскую горку, кусты трясли лохматыми макушками, сортовые тюльпаны в ужасе жались к стене, а пырей по-свойски обживался на удобренной клумбе. Эмма не выходила в сад с секатором и лейкой, разве что с сигаретой и бокалом вина. Стояла, смотрела в одну точку, раскачиваясь с пятки на носок. Отец целыми днями торчал в мастерской, изредка зазывая к себе Леона, чтобы тот почитал вслух «что-нибудь историческое». Чучела сов и кабаньи головы внимательно слушали.

Это продолжалось около года. Однажды вечером Эмма сидела в гостиной в новом зеленом платье. В этот период у нее появилось много красивых платьев с пышными юбками – любимый фасон. Леон стоял в дверном проеме, и ему хорошо была видна открытая спина с пунктиром позвоночника. Бледная до голубизны спина. Мать прижала к ушам ладони и тихо выла, раскачиваясь в кресле. Запах ее терпких духов смешивался с парами алкоголя.

Подошел отец, молча развернул Леона за плечи и подтолкнул к лестнице на второй этаж. Потом направился к креслу, опустился на колени возле жены, гладил ее по волосам и просил:

– Эмма, не надо. Не надо, милая.

– Ты так ничего и не понял, – выдохнула она с хрипом. – Жалкий чучельник!

Леон не стал подниматься в свою комнату, он пошел на кухню, где няня кормила Валентина.

– Ты куда? – спросила она, обтирая подбородок ребенку Эммы.

– Хочу налить стакан воды. Можно? – Леон скривился.

– Можно. Ты что это взял моду хамить? – Няня Валентина – высокая широкоплечая женщина с близко посаженными глазами – быстро поняла, что Леон – тот самый трудный подросток, которого необходимо одергивать при каждом удобном случае. И преуспела в этом.

Он стоял у окна, глотал холодную воду из длинного тяжелого стакана и слышал, как няня бормотала, доскребая суп-пюре:

– Господи, и чего выть! Сама виновата. Какому любовнику нужна эта канитель? Ну, и чего мы все выплюнули?

Леон потом до утра не мог отодрать от себя это слово – «любовник».

Больше Эмма уже не была молодой и красивой никогда. Больше не было платьев, духов, открытых ключиц и запястий. Больше никогда он не видел ее беззащитную спину. Жизнь покатилась, как огромное тяжелое колесо от телеги. Покатилась, подминая под себя сразу по нескольку лет. Мать летела в свою пропасть. И однажды ушла из дома в домашней одежде. Какие-то люди привели ее в полицейский участок до выяснения, потому что она попросила еды и теплого питья в кафе, предупредив, что у нее совсем нет денег, а приемный сын морит ее голодом и держит взаперти. Это был первый эпизод из череды многих, когда Леон ухнул в яму следом за ней, но выкарабкался и вытянул ее, призвав медицину. Потом было еще и еще. К тому моменту от их семьи осталась ровно половина.

Валентин умер, когда с Эммой все было еще не так беспросветно. Нити, которые связывали ее с реальностью, тонкие, как паутинки, ослабли, провисли, но пока не оборвались. Горе обрушилось на их с отцом головы, оглушив, ослепив, стерев все краски.

Леон помнил, как родители стояли в саду обнявшись. Отцветала вишня, розовые прозрачные лепестки осыпались на их головы и плечи. Небо и солнце казались совсем новыми, только что сотворенными специально для этого весеннего дня с его птичьими голосами, теплым ветром и свежей зеленью. Чистый голубой простор, без единого пятнышка, и слепящий шар над головами двух одиноких людей.

Леон смотрел в окно гостиной, не прячась за портьеру, готовый в любой момент открыть стеклянную дверь, подойти, прильнуть – живой и теплый, – но они не позвали.

Хоронить мужа Эмму не взяли. Она не могла понять, зачем ей нужно присутствовать на этом «собрании». Возмущалась, что не с кем оставить Валентина.

– Валентин умер, мама, – монотонно повторял Леон.

– Когда?

– Давно.

– Не выдумывай. Мне надо проверить, как ему перестилают кровать.

Потом она искала черную шляпу и скандалила с сиделкой.

За столом на поминальном обеде сидели чужие Леону люди, в основном старики в допотопных костюмах и платьях с жабо – дальние родственники отца, похожие на стайку унылых мотыльков, прибившихся к лампе. За всю жизнь Леон никого из них не видел и ни о ком не слышал.

– Мои соболезнования, Валентин, – прокряхтел один из гостей, вперив в Леона искусственный глаз.

– Спасибо! Простите, я Леон. Валентин умер.

– Что? – Старик приложил ладонь к коричневому морщинистому уху.

– Ничего.

Бренда смотрела на него внимательно, и рот ее дергался в попытке что-то сказать.

– Не рекомендую вам сильно волновать мадам, – предупредила сестра со странными глазами. Она только вчера купила новые линзы цвета морской волны. Старшая сестра на утренней пересменке фыркнула, сказала, что все больные помрут от сердечного приступа, и обозвала зомби. Понятно, что завидует.

– Да, конечно. – Леон присел на белый больничный стул с кривыми ножками.

Сморщенные руки Бренды скользили поверх одеяла.

– Здравствуй, мама, – тихо проговорил Леон и осторожно коснулся ее правой руки.

Эти слова вырвались естественно, как дыхание. Только один «Господи» из детства мог послать их Леону. Нить оборвалась, но, оказывается, можно вытянуть другую. Вытянуть прямо из своего живота и ткать новую историю. По чьей милости – уже не имеет значения, но он оказался сейчас в палате муниципальной больницы, где лежала беспомощная одинокая старуха. «Господи» приберег ее для Леона.

– Гххоэхо, – отозвалась Бренда. Она попыталась оторвать от подушки всклокоченную седую голову, но сестра немедленно уложила ее обратно.

– Это я – Леон. Я нашел тебя.

В палате воцарилась короткая тишина. Слышно было только, как за пластиковой шторой суетится медперсонал.

– Это ваша мать? – спросила сестра.

– Да, – улыбнулся Леон.

– Но в карте написано, что близких родственников нет.

– Правильно. До сегодняшнего дня не было, потому что я только сегодня ее нашел.

– Надо же, – покачала головой сестра и зачем-то поправила бейджик на груди. – Прямо как в кино.

– Да, у нас о-го-го какая история, – засмеялся Леон. – Вот, смотрите. – Он потянулся за рюкзаком и вытащил зайца. – Это она подарила мне его когда-то.

Сестра протянула руку и потрогала свалявшееся ухо:

– Надо же.

Заяц показался ей похожим на тех, которых она видела не так давно в каталоге одного интернет-магазина, торгующего игрушками в стиле ретро. Там было написано: «Семейка винтажных зайцев».

– Я его так и ношу с собой везде.

– Он у вас винтажный, – ввернула красивое слово сестра.

– Да просто очень старый, – засмеялся Леон. – Вы извините, у меня такое состояние. Шок. Я понимаю, что веду себя неадекватно.

Сестра почесала мизинцем нос.

– Так у вас вон что произошло. Ваша мама поправится. – Она кивнула в сторону Бренды. – Прогнозы по восстановлению хорошие.

– А речь?

– Речь тоже частично восстановится. Не вот уж прямо как диктор новостей, но нормально – понимать будете.

– Слава богу! Спасибо! – прошептал Леон и обернулся.

Бренда выпучила глаза, а правый кончик рта, опущенный вниз, еле заметно вздрагивал.

Мия

К сожалению, феи с огуречными лицами, Дождевик и принцесса Тефтелька, которая живет в огромном магазине, где можно прыгать на кроватях, – все они оказались бессильны против Грака. Мия знала, что Грак не дремлет. Иногда она даже слышала его глухое ворчание, хотя папа был далеко, но Грак ведь волшебник, он может сделать так, что маленькие девочки слышат его за тридевять земель. Да и колдунья, на которую была вся надежда, умерла. Ну, почти умерла. Она грохнулась на пол, и ее вынесли из дома на носилках врачи, запихнули в скорую помощь и увезли в больницу. Тогда Мия решила приготовить нужное зелье сама. Когда ты не умеешь читать, совершенно не имеет значения, что написано на этикетках. Не стоит раздумывать. Что толку? Надо просто взять и смешать все то, что взрослые обычно прячут на самых дальних полках.

Она ловко вскарабкалась со стула на гладкую столешницу, открыла навесной шкафчик и достала банку с чем-то белым. В глубине стояла красивая коричневая бутылочка размером с мамин палец. И красная крышка была такой крошечной, что не оставалось сомнений – именно в той бутылочке спрятан убиватель Грака. Мия встала на цыпочки, потянулась и достала бутылочку, а заодно пакетик с черным молотым перцем и что-то еще в круглой пластмассовой банке. Именно в тот момент, когда можно было начать смешивать все добытое, Мия просто забыла, что стоит на столе, и шагнула назад. Она почти попала ногой на стул, с которого залезала, но все вышло так неловко.

Конечно, как же мог Грак допустить, чтобы она приготовила зелье?! Конечно, это он все подстроил – наколдовал, чтобы она упала. И пока под подбородком наливался болючий синяк, а изо рта вываливалась розовая пенная слюна от прокушенного языка, Мия оглядывалась, пытаясь обнаружить Грака. Но он никогда не показывается. Он удивительно хитрый и коварный, как все злодеи. Мия знала, что он притаился за тяжелой портьерой в гостиной и наблюдает, как мама и Роберт мечутся, чтобы помочь ей. Пока мама трясущимися руками вытирала Мии лицо, Грак осторожно шевелился в своем убежище, а из-под портьеры торчала его когтистая лапа.

По дороге в больницу Мия тихонько поскуливала. Грак непобедим. Язык распух, рот плохо открывался, до подбородка не дотронуться. А в больнице доктор обязательно начнет тыкать пальцем туда, где появился комок. Мия чувствовала его. Слезы стекали со щек по шее, растрепанные волосы лезли в глаза, домашняя кофта с поросенком заплевана кровью. А кроссовки мама надела ей на босу ногу.

Потом они долго стояли на парковке, и мама решила не тащить Мию к врачу. И правильно, потому что Грак запросто мог залезть во врача и, например, отрезать Мии голову.

Роберт что-то бубнил. Он все время хотел забрать маму в свой разговор. А еще у него из ворота рубашки торчала тонкая шея, похожая на мятую бумажку. Одно хорошо – Грак в него не вселялся. Непонятно, как он выбирает людей, чтобы залезть внутрь человека и сделать его страшным. Пока взрослые разговаривали, Мия сидела в тесном кресле, осторожно глотала соленую слюну и размышляла. А страх постепенно надувался в ней. С ним ничего нельзя было поделать. И это не тот страх, который бывает, когда сильно раскачаешься на больших качелях в парке или зайдешь в темный коридор. Тот страх похож на черную бархатную коробочку. А этот – из плотной резины. Мия знала, что ее обязательно вырвет, иначе страху не выйти. Она замычала и протянула руку к маме.

– Ыыа.

Саша наклонилась к ней:

– Что, Мия?