Текст книги "Заяц на взлетной полосе"

Саша

Почти игрушечный дом рядом с аэропортом. Внутри – мир, созданный женщиной, которой давно нет на свете: потертые бархатные диваны, цветочные горшки с выцветшими пластмассовыми поддонами, несколько репродукций известных картин на стенах. Раньше она бы кривилась, глядя на дурные репродукции в самодельных деревянных рамках, а сейчас Саша спокойно вытирала с них пыль. Неужели больше никогда? Почему все, что было нужным, важным, имеющим отношение именно к ней, исчезло, рассыпалось? Как же ей захотелось в мастерскую! Когда она заглядывала туда последний раз? Не вспомнить уже. А ведь было дело – работала натурщицей. Все хотелось попробовать, ко всему прикоснуться, набрать горстями. И даже пахнущий скипидаром, вечно изводивший ее язвительными насмешками автор «Портрета в сирени» уже не казался таким уж придурком. Он курил сладкую дрянь и откровенно потешался: «Пошлятина в чистом виде, Санчо. А вообще, шедевра не получится, потому что нужно любить натуру, а ты не про любовь, дружище Санчо. Как-то не хочется тебя вожделеть, поэтому отточим мастерство, да и ладно». Это прозвище прицепилось потом надолго. И сирень она возненавидела, потому что надышалась до одури. Крупные фиолетовые кисти, надранные в соседнем парке, быстро вяли на голой груди, становились теплыми и «вареными». В мастерской было жарко, хотелось в душ, затекла спина. Художник молча смешивал краски, писал сосредоточенно, всерьез, потом вдруг останавливался, садился на подоконник и, прикрыв глаза, снова заводил пустой разговор:

– Санчо, расскажи про фальшаки?

– Обойдешься.

– Подбородок опять увела. Сказал же – смотреть на фонарь.

Напротив нее на полке стояла настольная лампа с красным абажуром.

– У меня бассейн в восемь, опоздаю.

– Чего? – переспрашивал он, прищурившись. – Какой бассейн? Ты на службе у искусства.

Саша потягивалась, разминая спину и не стесняясь наготы.

Однажды Саша нашла в библиотечной книжке тусклую открытку с обтрепанными краями. На обороте: «Скучаю по тебе, Лиля! Смотри и помни», ниже неразборчивый росчерк. Саша представила, как неизвестная Лиля держала в руках открытку, потом читала мелкий печатный шрифт в уголке: «Пейзаж в Овере после дождя», Винсент Ван Гог. Кто-то скучал по Лиле, кто-то выбрал среди многих именно эту открытку, с повозкой и поездом. Саше было двенадцать, она стеснялась отвлекать библиотекаршу, которая тайком прихлебывала чай и шуршала фантиками. Из-за кафедры торчала ее высокая прическа с пластмассовой заколкой. Саша спросила, не знает ли она, почему повозка и поезд двигаются в разных направлениях? Библиотекарша вынырнула из-за кафедры, поправила мизинцем очки и пожала плечами:

– Это вам в школе задали?

– Нет, это я сама, – сказала Саша. У библиотекарши в уголке рта прилипла шоколадная крошка.

– Ох, в искусстве поди докопайся, что и почему. Какой там художник? Ван Гог? Сейчас, подожди.

Библиотекарша нашарила под столом тапочки и принесла из закрытого фонда книжку о художнике, которую Саша прочитала за две ночи и долго еще горевала потом. Когда возвращала книжку, та же библиотекарша окликнула ее, дожевывая пирожок:

– Ты приходи к нам по субботам в студию. Не стесняйся.

Саша пришла и пропала. Подружки в школе так и спрашивали: «Ты куда пропала? После уроков не гуляешь». Гулять и правда получалось редко, потому что у Саши теперь голова, руки, ноги – все было занято. Как же хорошо было сидеть на полу в музее, ходить на пленэр, да много всего. Мать сначала фыркнула, что дорогое удовольствие эта твоя ленинградская акварель, и бумаги такой не напокупаешься, но потом успокоилась, потому что было родительское собрание в школе, и там классная пожаловалась, что все девочки, кроме Саши и еще одной, курят за трансформаторной будкой. Но у той – другой – была астма, а Саша все бегала по музеям.

– Имейте в виду, что от антидепрессантов обязательно будет побочка. – Психотерапевт дописала рецепт. – Сонливость, тошнота, нарушение координации – это пройдет. Если нет, поменяем препарат. Но первое время придется потерпеть. Вы войдете в норму, не волнуйтесь. Однако я имею право на ошибку.

Саша вздрогнула. Человек четко и ясно произнес: «Я имею право на ошибку». Как просто. Саше всю жизнь отказывали в праве на ошибку. А она все ошибалась и ошибалась. Пол терял терпение. Он удивлялся, как можно не понимать элементарных вещей? Как можно забывать о том, что еду нужно подавать на теплой тарелке? Это же неуважение к потребностям близкого человека.

Каждый раз ей было все труднее и труднее вымаливать прощение. Она настолько отупела, что не могла понять, в чем провинилась.

– С тобой невозможно говорить. – Он закрывал дверь в кабинет и поворачивал ключ.

– Прости меня! – рыдала Саша.

– За что я должен тебя простить? – презрительно доносилось из-за двери.

– Не знаю, Пол! Скажи мне! Я изменюсь.

– Боже! Как неубедительно ты притворяешься!

Он мог не разговаривать с ней неделями. Саша ничего не умела по хозяйству. Не разбиралась в качестве продуктов. Не могла создать уют в доме. Даже выбор одежды и косметики лежал на плечах мужа. Если кто-то посторонний хвалил ее – это ничего не значило, ведь все знают, что люди хвалят из вежливости.

– Посмотри на себя! Ты потратила мои деньги на это! – Он тряс перед ее лицом майкой или джинсами, купленными на распродаже.

– Но ты сам говорил, что надо покупать одежду в этом магазине. – Саша закрывала ладонями лицо.

– Ты издеваешься?! Я никогда этого не говорил!

– Как же так, Пол?! Ты сказал, что это мой стиль!

Слезы текли между пальцами.

– Заткнись! Ты делаешь из меня сумасшедшего! Я в жизни не отправил бы свою жену в этот дерьмовый магазин! Да, и забудь слово «стиль», оно к тебе не относится.

Саша чувствовала, что сходит с ума. Она всегда «неправильно понимала».

– Вы знаете, что такая форма манипуляции называется «газлайтинг»? – Психотерапевт выдергивала Сашу из воспоминаний. – Ваш муж заставлял вас сомневаться в объективности восприятия реальности.

– Я не знала.

– Теперь знаете.

Они говорили об этом с Ванессой.

– Классическая форма насилия. – Ванесса выпустила сигаретный дым из ноздрей. – Мой бывший уверял, что я алкоголичка. Так страдал при этом, бедняга! Натурально, чуть не рыдал, аж усишки дрожали. Я верила, и даже ходила в общество анонимных алкоголиков. Однажды он ударил меня и разбил губу. На следующее утро прикладывал лед, суетился. А что его прикладывать спустя пять часов? Побежал в аптеку за мазью и рассказал, как я упала на лестнице, когда приползла домой с вечеринки. Я знала, что это не так. Я помнила, как он бил меня накануне, но поверила. Человеческая психика – удивительная штука.

Наверху топала Мия. Саша собрала поддоны от цветочных горшков и отмывала их в кухонной раковине от засохшей земли. Главное – занять руки. В их с Полом доме она постоянно что-то терла, скребла, начищала. Один поддон оказался треснутым. Только выбросить. Но она здесь ничем не распоряжалась, значит, надо намылить губку и не задумываться – просто тереть дальше. Чистящий порошок щипал ранки от сорванных заусенцев. Перчаток Саша не нашла, да и ладно. Поддон выскользнул, упал на пол и развалился окончательно. Саша выбросила обломки, вытерла руки бумажным полотенцем и села на диван, обняв подушку. Тикали часы. На самой верхней полке кухонного шкафа стояли керамические фигурки, вазочки, подсвечники – наверное, коллекция хозяйки. Их бы тоже перемыть в тазу с густой пеной. Но сначала лучше засыпать содой и оставить на пару часов откисать, потому что на кухне все эти финтифлюшки моментально засаливаются.

– Роберт! Ты дома?

Входная дверь приоткрылась. Сначала просунулась седая голова, а потом и фигура целиком – в клетчатых шортах и белой футболке.

– Добрый день! Простите! Меня зовут Бренда. Дверь не заперта, но я стучала, – сказала соседка, оставаясь на коврике у порога.

– Здравствуйте, Роберта нет. Я мыла поддоны от горшков и, наверное, не слышала.

– Ах, понятно. Я его соседка.

– Очень приятно. Проходите, пожалуйста, – спохватилась Саша и встала с диванчика. – Мы тут случайно.

– Хотите поболтать? – Старушка наконец прошла на кухню.

– С удовольствием.

– У меня есть отличный пирог. Сама не знаю, зачем я пеку пироги. Потом они черствеют, и я отдаю их птицам или просто выбрасываю. Но сегодня пирог свежий. И еще есть отличный чай. Где ваша очаровательная малышка?

– Мия! – Саша запрокинула голову и позвала дочь. – Она наверху.

– Я тут! – Мия просунула руку сквозь прутья лестничных перил и помахала.

– Скорее спускайся! Мы идем в гости!

Бо

«А все-таки дедушка молодец – чихать хотел на этих вертихвосток-администраторш. Не нравится им, видите ли, собака. Да на себя бы посмотрели. Суетятся, как курицы в загоне, крыльями хлопают, квохчут. То у них ключи теряются, то тараканы завелись, то ксерокс сломался. Дедушка их быстро приструнил. А то удумали жаловаться, что старый пес лежит на травке за скамейкой».

На самом деле дедушка молча уводил Бо на открытую террасу, просил ждать и никуда не уходить, а на замечания персонала только хмыкал, потому что старший менеджер против собаки не возражал. Он был настоящим собачником и не мог отказать Бо в удовольствии поваляться в траве. «Не волнуйтесь, – хлопал он по плечу Роберта. – Я понимаю, что пес пожилой и ему тоскливо дома одному. Главное, что все ветеринарные документы в порядке, а постояльцам собака не мешает». Дедушка кивал, благодарил и правда очень старался следить, чтобы Бо вел себя тихо.

Еле слышно шелестел куст, прочие же звуки смешались в один протяжный гул. Бо положил морду на лапы и смотрел, как по травинке ползет жучишка, то и дело приподнимая крошечные крылья-корытца, из-под которых выглядывали прозрачные радужные пары. Однако не взлетал. Можно было чуть податься вперед и, клацнув зубами, поймать этого «босикомого» в пасть. Но Бо знал, что только самые примитивные существа думают, будто главное в жизни – догнать и съесть. Он улыбнулся, вспомнил, как однажды дедушка читал ему книжку, которую забыл в гостинице постоялец. Это были стихи. Как раз оттуда взялось слово «босикомые» – а ведь точно! Так подметить мог только поэт.

На самом деле Бо отвлекся на жука от тревожных мыслей: «Как там Хэл?»

Бо, конечно, прокрался вечером в комнату, где в чемодане куковал его друг, но что толку? Чтобы не привлекать лишнего внимания, он покрутился да и вернулся на первый этаж – на свою подстилку с вмятиной посередине. А Мия, проходя мимо, показала на вмятину пальцем и засмеялась: «Собачка в гнезде». Бо забурчал, что это не гнездо и не похоже вовсе. Если ты лежишь на этой подстилке не один год, то вмятина появится, как пить дать. И вообще, он не курица. Но Мия его не слушала. Весь вечер она металась по дому, бралась то за одну игру, то за другую и все бросала. «Ничего, вот вернемся, и я вызволю этого старого дурня из чемодана», – вздохнул Бо.

Еще он волновался за дедушку, который увел незнакомца в свою каморку. «Слащавый тип», – заключил Бо. Редко ему приходилось употреблять такое определение, а тут идеально подошло. Слово само выплыло из недр собачьей памяти, наверное, зацепилось в его голове случайно, подхваченное из разговоров постояльцев. А может быть, и нет.

Бо видел, как дедушка стал почти каменным, хотя что ему волноваться?

– Видать, была причина, – сказал Бо вслух.

– Госспади, – отпрыгнула в сторону горничная, которая вышла на минутку на террасу вытрясти покрывало из номера.

На самом деле она услышала глухое ворчание за скамейкой и перепугалась от неожиданности.

– Лу! – крикнула она в дверной проем. – Ты посмотри, опять испортили покрывало. Что за мода есть на кровати?! Залили соусом. Тьфу! Тут собака Роба, не наступи, если что.

Бо хмыкнул: «Говорит, как о жуке». Да попробовала бы какая-то Лу на него наступить! Да если он встанет на задние лапы, будет аккурат Лу по подбородок, не меньше!

Промаявшись на террасе час или два, Бо уже начал волноваться, что дедушки долго нет. Но вот хозяин появился. Он был в рабочем комбинезоне, с секатором в руках – все как обычно, кроме серого, морщинистого лица со впалыми щеками и поджатыми губами. Бо сразу понял, что дедушка расстроен. «Наверное, этот слащавый тип сказал ему что-то плохое», – подумал Бо и, поскуливая, подполз к дедушке на брюхе.

– Ты полежи тут еще, хорошо? Я сейчас только ветки покромсаю, и пойдем. Сегодня мы пораньше домой. – Дедушка провел рукой без перчатки по жесткой спине Бо. – Поглядим.

Хэл

Когда ты сидишь под кроватью, прижав уши и бесшумно вычихивая пылинки, мир сужается до этого пространства, накрытого стеганым покрывалом в цветок. Это покрывало – как луг, а что под лугом? Правильно – та самая подземная жизнь, которая рано или поздно начинается у всех. Только под землей на самом деле уже не будет жизни. Хэл представил свои белые косточки, лежащие аккуратной горкой. Хотя он не знал достоверно, лежат ли они там аккуратной горкой или как попало. А над ними – корни розового куста. Размышляя о смерти, он каждый раз невольно переносил себя именно в клумбу перед гостиницей.

«Конечно, меня кто-нибудь закопает, когда я помру». Это казалось ему столь же очевидным, как и то, что клумба – его обитель.

Мия ушла. В доме стояла тишина, и Хэлу ничего не стоило бы выбраться из своего убежища и сбежать на волю. Хотя двери заперты и пришлось бы как-то вылезать через форточку в «сушилке», как здесь называли комнату, в которой стояла стиральная машина и висело на веревках белье. Однако Хэл смирно сидел под кроватью, потому что обещал никуда не отлучаться. Мия пронесла под футболкой мятый салатный лист. Хэл сказал «спасибо», хотя есть это не собирался. Он вообще мог долго обходиться без еды: в старости организм работает медленно.

«Вот Бо говорит, что меня вытряхнут из чемодана при первом же досмотре, – размышлял Хэл. – Логично. Согласен. А если я умру заранее и завещаю, чтобы кто-нибудь, ну Мия, например, взяла в полет мои косточки? Они легкие».

Когда-то Хэл нашел журнал и прочитал, как одна пожилая леди путешествовала с урной, в которой хранился прах ее покойного супруга, потому что он завещал не расставаться с ним никогда.

Невозможно не предаваться размышлениям, сидя под кроватью. Чего только не надумаешь! Внезапно Хэла осенило, что вариант, который минуту назад казался ему вполне подходящим и даже элегантным, совсем не годится. «Какой смысл лететь, если ты уже того – ничегошеньки не чувствуешь?! Нет, надо искать другие пути».

Стучало сердце, поскрипывал дом, тикали часы, гудел очередной самолет. Хотя, скорее всего, это не самолет гудел, а урчал пустой желудок. Старый заяц все же проголодался, подполз к оставленному Мией угощению, которое напоминало мятую тряпку, и отщипнул краешек. «А в самолете, говорят, дают томатный сок», – вспомнил Хэл. Он никогда не пробовал томатный сок и сомневался, что вообще какой-нибудь заяц в мире пробовал, но вдруг это вкусно? Тогда он будет первым.

Занятый едой и размышлениями, Хэл не услышал, как повернулся ключ в замке и хлопнула входная дверь внизу.

Леон

Его первое одеяло дома было старым, ватным, в атласном чехле и хрустящем пододеяльнике. Одеяло принес отец и сказал, что оно куплено еще его отцом и лежало на антресолях, а теперь послужит новому хозяину. Леон не знал, что в школе приемных родителей отцу рассказали, как полезно укрывать детей тяжелыми одеялами, так тревожный и беспокойный ребенок чувствует себя защищенным. Он укрылся до подбородка и лежал смирно на спине, не шевелясь, пока не выключили свет и не оставили его в детской. Потом аккуратно подоткнул одеяло со всех сторон, сунул в рот большой палец и постепенно заснул, шумно дыша и вздрагивая.

Социальный работник, передавая документы приемным родителям, предупредила, что у приютских детей, не знавших семьи, большая беда с привязанностью. Она так и сказала: «большая беда». Проходит очень много времени, прежде чем такой ребенок начнет доверять взрослому и искренне почувствует необходимость в конкретном человеке, а потом уже и любовь. Сначала он будет использовать людей. Последние слова об использовании, видимо, больше всего запомнились матери.

– Он никогда не полюбит нас! – говорила она отцу за закрытой дверью кабинета.

Леону хорошо был слышен ее громкий шепот. Он приникал к замочной скважине и ждал секретов. Ему казалось, что эти родители обязательно найдут настоящих. Главное – не упустить момент и узнать об их поисках вовремя.

– Но ведь ты сама не любишь его, – вкрадчивым голосом отвечал отец.

– От него пахнет, как от старика! Он постоянно сосет угол одеяла! Он не хочет пользоваться туалетной бумагой и не понимает, что нужно смывать в туалете! У него некрасивые уши! Он ворует еду! – Мать уже говорила в полный голос, не заботясь, что Леон услышит.

Леон сидел под дверью и ничего не чувствовал. Его томило ожидание.

– Послушай, он ворует хлеб, – послышался голос отца. – Психологи из опеки говорят, что в его случае это совершенно нормально. И помни, что нам достался абсолютно здоровый физически ребенок, даже несмотря на время пребывания в приюте…

– Заткнись! – крикнула мать. Именно так. Она не сказала «замолчи» или «перестань», она крикнула мужу «заткнись!». Леон знал, что это все из-за Валентина, который лежит в инвалидном кресле. У Валентина была сиделка. Она кормила его, делала массаж, читала книжки. Леон тоже пристраивался послушать, но, если мать обнаруживала его поблизости, всегда гнала, потому что у Валентина должно быть хотя бы что-то личное, чего нет у Леона. Леон не спорил. Он молчал, пока мать тащила его за шиворот по ковру, найдя за диваном. Леон знал, что спорить бесполезно, хотя он много раз хотел сказать, что у Валентина было очень много того, чего не было у него: мать, отец, родной дом. Он наверняка все это не ценил, потому что оно у него просто было, и все, как воздух, да и голова у Валентина не работала из-за врожденного поражения мозга. Но Леону от этого не легче.

В конце зала показался эскалатор. Люди стояли друг за другом через ступеньку – тайный порядок, не дающий миру рассыпаться. Леон улыбнулся, занял место на движущейся лестнице и облегченно вздохнул.

Аэропорт привычно суетился. Белый автобус-перевозка уже ждал на остановке. Леон пробрался на любимое место – первое сиденье у окна, опередив пожилую даму в зеленой искусственной шубке, которая втискивала чемодан на багажную полку.

– Совести нет! Лезет чуть не по голове! – прошипела она, глянув на довольного Леона.

«Ну что ж, Бренда Мули вполне могла выжить из ума, или она просто не пустит меня на порог. А может, она социофоб?» Леон закрыл глаза.

Бренда Мули

Легче жить, когда не ждешь большого счастья. Приходит – спасибо, нет – значит нет. У Бренды был хороший муж, он заботился о ней и ни разу в жизни не сказал грубого слова. С ним было интересно, весело, и картошку он жарил так, что язык проглотишь. Они катались на велосипедах по выходным и несколько раз летали в Рим, где Бренда носила потрясающую белую шляпу. А потом ее муж умер от сердечного приступа в тюремной больнице. Никто и не обещал, что она будет счастлива вечно.

Сил нет, как надоело жить! Бренда все ждала, когда с ней случится что-то по-настоящему старческое, например, откажут ноги или мозги. Тело вроде бы состарилось дальше некуда – Бренда вся сморщилась и пожелтела от возраста и табака. Но руки и ноги двигались исправно, сердце стучало, глаза видели, уши слышали, даже мозоли не мучили. Мозги тоже не подводили. Сколько ее подруг давно спятили и поумирали! И все же напрочь лишаться рассудка Бренда побаивалась: это не гарантировало быстрого ухода «туда», а жить, годами превращая дом в помойку или выходя на связь с инопланетянами, – хлопотно. Нет, пусть уж лучше не мозги, пусть другое – хлоп, и готово! Раз в месяц она надевала вельветовые джинсы, блузку в мелкий горошек, доставала из коробки «дорогие» туфли и ехала в соседний городишко, где при церкви собирался «Клуб старых клюшек». На самом деле, конечно, это был «Воскресный клуб по интересам» или что-то в этом духе, но Бренда не любила обтекаемых, неточных названий. Какие там воскресные интересы, если главными героями были старые клюшки и кошелки. На заседаниях клуба участницы чинно распивали чаи, обменивались рецептами, вязали крючком и хвастались фотографиями внуков и правнуков. Бренда завела традицию читать стихи.

– Дамы, вы слыхали, что в нашем возрасте нужно изо всех сил образовывать новые нейронные связи, посему сегодня Шиллер, «Разбойники». Читаю отрывок и передаю эстафету Амалии. Прошу потише! Амалия! Да, я тебе. Слышала, я передаю тебе эстафету по стихам. Что ты там прошамкала? «Вересковый мед»? Уже был. У меня записано.

Бренда думала, что раз уж суждено в такие-то годы оставаться вполне бодрой и здоровой, значит, есть вариант умереть внезапно. Больше всего ей подходила остановка сердца. Хотя тут здоровье тоже могло смешать все карты. Но было бы неплохо. Вот так заходит кто-нибудь в дом, а она уже все! И пироги на столе, потому что, пока суть да дело, людям должно быть чем перекусить.

Когда у Роберта в доме поселились молодая женщина с девочкой, Бренда лишь отметила, что жизнь за забором внезапно изменилась. И ей бы не пришло в голову навязываться, если бы не случайный разговор с малышкой. А вдруг она и правда им пригодится? Бренда доверяла ощущениям, они всегда были с ней, как руки, ноги и впалая грудь. Испекла пирог со шпинатом. В этот раз осталось немного теста, и Бренда слепила маленький пирожок с яблоками. Корицу класть не стала. Иногда устаешь от яблочных пирогов, куда обязательно норовят насыпать корицы. Теперь можно позвать гостей. Бренда достала из шкафа чистые шорты в розово-зеленую клетку, белую рубашку, переоделась, причесалась и направилась к двери. От нее пахло розовым мылом, как из шкафа со свежими простынями.