Текст книги "Килувыйлейб"

Старый Лапидус

– Игорь Ворона -

Герои правдивые, но события имели место году эдак в 2045-м

В последние несколько лет старый Лапидус чувствовал себя довольно сносно. Даже весьма сносно, несмотря на свои восемьдесят с чем-то лет. С чем, ему уже не хотелось уточнять ни с новыми, ни со старыми знакомыми, ни с внуками (они всё равно не помнят, сколько деду лет), ни даже с самим собой.

В особенности он стал следовать этому интуитивному правилу несколько лет назад после операции шунтирования сосудов и смерти своей третьей жены. Разделили эти два события всего шесть месяцев.

Да, вот так вот, вроде бы жить и жить ещё, только прооперировали…, успешно. И тут – на тебе! Жена, которая на пятнадцать лет моложе и никогда не курила, пришла от врача в полном трансе. Долго диагноз в тайне держала. Ждала, когда после операции муж поправится, и уж тогда… Да только долго ждать не получилось, всё скоро видно стало.

Ну да ладно. Было это уже не вчера. Худо-бедно, но время, залечило-замазало и это многочисленными повторениями рассветов и закатов, полуденной жары и утренней прохлады, которая, впрочем, в Израиле летом не такой уж частый гость.

Главное, что сон нормализовался, после операции ушла изнуряющая, всепоглощающая одышка. И ноги больше не стынут, несмотря на сорокаградусную жару. Всё вроде и ничего. У старого Лапидуса даже проснулся интерес к газетам и телевидению.

Благо информации теперь хоть отбавляй! Не то что когда все были молодыми. Из послереволюционной Америки новости сыпались, как горох из прорванного мешка. И все сегодняшние интереснее всех вчерашних.

Революционный комитет постановил то-то. Революционный комитет выдвинул инициативу… Дух захватывает! И жутко интересно. Особенно когда это так далеко, за океаном. Особенно когда вспоминаешь, что провёл там, в этой самой Америке (ещё дореволюционной) много-много лет тому назад целую декаду своей жизни. Родил там трёх своих детей. Со второй женой.

Особенно когда начинаешь вспоминать обстоятельства своего отъезда. Хотя много лет тому назад Лапидус дал себе слово не думать, не вспоминать. Уехал, отрезал, забыл. Так что всё более-менее ничего. Если бы три дня назад не это письмо. Письмо из этой самой Америки.

Письмо из Комиссариата по надзору за психиатрическими больницами гласило следующее:

«Уважаемый гражданин Лапидус!

Доводим до Вашего сведения, что Ваша бывшая жена гражданка Мария Аксельрод, находящаяся на излечении и надзоре в психиатрической клинике города Ред-монт ш. Вашингтон, признана социально нефункциональной. Постановлением Революционного комитета от 05/08/2045 и в связи с очисткой американского общества от нежелательных элементов, а также в связи с урезанием средств на содержание лечебниц подобного рода, клиника Редмонт Психиатрик будет закрыта 31/12/2045. В связи с этим пациентам клиники будет предоставлен следующий выбор:

1. Родственники или друзья (попечитель), желающие забрать пациента из клиники, могут сделать это не позднее 24/12/2045. В качестве компенсации Революционный Комитет обязуется платить попечителю 197 Фудстемпов и 347 долларов помощи ежемесячно. Комитет также оплачивает расходы по транспортировке больного в любую точку земного шара.

2. Пациенты, не востребованные попечителем до 24/12/ 2045, будут эвтанизированы 01/01/2046.

Мои попытки контактировать гражданина Даниела Лапидуса и гражданку Дину Стивенсон (до замужества Лапидус) остались безуспешными.

Как представитель новой революционной власти, хочу подчеркнуть, что мы не только беспощадны в достижении своих целей (как пишут об этом Ваши либеральные газеты), но и бываем выдержаны и учтивы, понимая, что не все в мире разделяют наше прогрессивное видение того, куда должно двигаться человеческое общество. В связи с вышеизложенным я ожидаю от Вас, гражданин Лапидус, ответа на мой запрос. Для упрощения процесса принятия решения в письме 2 клеточки:

1. Я, Лапидус Александр, беру свою бывшую жену Марию Аксельрод на своё полное попечение.

2. Я, Лапидус Александр, не интересуюсь судьбой своей бывшей жены Марии Аксельрод.

Всё, что вам нужно – это отметить птичкой соответствующую клеточку и расписаться. Если ответ от вас не будет получен до 30/11/2045, Мария Аксельрод попадает под опцию номер 2.

С уважением,

комиссар по надзору за психиатрическими больницами Кевин Ескобар».

Боже Всемогущий!

Мария Аксельрод… Бедная моя Маша! Мать детей моих. И что же мне теперь по прошествии тридцати лет с тобою такою делать? За что? И сколько ещё таких испытаний будет послано мне? За что ты познакомил меня с моей первой женой? Только для того, чтобы потом её устами сказать, что я ей не подхожу, и выставить меня за порог?

За что ты в лабиринте израильского водоворота в начале третьего тысячелетия свёл меня с Машей? Для того, чтобы потом решить, что ей выпало болеть шизофренией? А для чего ты свёл меня с моей третьей женой? Только для того, чтобы потом решить, что именно ей достался в шестьдесят четыре года рак лёгких? Зачем всё это? Зачем ты посылаешь сейчас мне это письмо? Разве ты не помнишь тогда, тридцать лет тому назад, как я просил у тебя совета и помощи? Что я был согласен быть поводырём и попечителем у Маши. Согласен был ходить с ней по врачам и наблюдать, что лекарства принимаются вовремя. Но ты её больным мозгом и её руками решил забрать у меня двух младших детей, а старшего оставить без мамы? Пусть странной, больной, раздражающей, но мамы? Зачем сейчас ты заставляешь меня делать этот выбор? Как я могу убить человека? Как я могу поставить птичку во второй клеточке? А в первой? Мне восемьдесят два года. Сколько мне ещё осталось? Что я буду делать с душевнобольной семидесятилетней старухой? Где мне взять на это силы? Ты послал такое же письмо моему с ней сыну? Боже Милостивый! Молю Тебя, чтоб хоть это ты просмотрел.

Так думал Старый Лапидус своим истерзанным за последние три дня сознанием. Подписать, не подписать? И где поставить птичку? Или порвать письмо? И что тогда? Опция номер два?…Господи! Почему Ты был точен? Зачем? Почему ты не сделал, чтобы почтальон ошибся? Почему он не потерял его? Нет… Порвать не годится. Подписать надо. И отослать назад. Но что выбрать? Господи, зачем?

«Ладно, подпишу сейчас, – подумал старый Лапидус, – а птичку в нужной клеточке поставлю потом, позже. Или завтра, или послезавтра. Время-то ещё есть. Ведь месяц дали». На том и порешил. Достал из нагрудного кармана конверт, пошарил в боковом и вытянул шариковую ручку.

«…ОК…, бесэдер. Вот тут вот…, А. Лапидус. ОК».

…Фу, что за чертовщина…, не пишет! Лапидус встряхнул авторучку пару-тройку раз в воздухе. Попробовал ещё. Тьфу ты чёрт, не пишет! Потряс ещё раз, более интенсивно. Результат тот же. Шариковая авторучка категорически отказывалась оставлять на бумаге любое подобие чернил. Старый Лапидус раздражённо раскрутил её, вытянул пластиковый стержень и стал рассматривать его на свету. В этот момент одновременно с каким-то странным вдохом, который человеческий организм интуитивно отличает от триллионов вдохов, сделанных до того, Лапидус понял: в стержне закончились чернила. Сознание вдруг на миг стало ясным и всеобъемлющим. Небольшого толчка крови, посланного вверх последним ударом его измученного сердца, хватило, чтобы понять, что вот это злополучное письмо, наверное, и было тем последним испытанием, посланным ему всемогущим Богом.

Альпинистка

ЕВ-ГЕ-НИИ!

– Юлия Златкина -

Её жизнь – это альпинизм. Поэтому именно она бросила мне страховку, когда я уже несколько дней болталась над пропастью, беспорядочно размахивая ногами и отчаянно соображая: то ли рухнуть вниз, то ли взмыть вверх. Инстинкты подсказывали, что и то, и другое было одинаково критично, а помирать, видимо, не хотелось. Когда туман начал понемногу рассеиваться, то среди прочего окружающего пейзажа и натюрморта я смогла различить натуру в виде быстро идущей, почти бегущей по длинному больничному коридору хрупкой девичьей фигурки в коротком белом халате поверх синих джинсов. Завидев меня, фигурка на секунду притормозила, а её обладательница задорно и широко улыбнулась, обнажив ровные белые зубы, и выкинула вверх два пальца правой руки, символизирующих в данном случае нашу с ней общую победу.

В ней удивительно сочетались французское изящество, подчёркнутое короткой стрижкой, и цепкий, почти гипнотизирующий взгляд внимательных, тёмных и глубоких, как омут, немного печальных и чуть раскосых, искрящихся кошачьих глаз. И какая-то нездешняя оголтелость завершала образ, придавая ему неповторимую изюминку. Если коротко – смесь весенней свежести с корицей. И даже от имени её веяло гениальностью! Ну, то есть умопомрачительность налицо!

Уже после всего я принесла ей баклажанную икру, приготовленную по рецепту моей бабушки, и рыжие нахальные хризантемы. Почему-то две… Ну, то есть моя умопомрачительность тоже… Она опять широко улыбнулась, потом вдруг взяла банку с икрой, поднесла её к глазам, прищурилась и сквозь прозрачное баночное стекло пару минут молча различала ингредиенты. Потом вернула банку на стол и неожиданно констатировала, что рецепт очень сложный. Я ошалела, потому что никогда не видела, как диагностируют рецепт баклажанной икры. Не скажу наверняка, но очень надеюсь, что икра ей понравилась, а хризантемы стояли ещё долго, символизируя нашу с ней общую победу и мою бесконечную благодарность. Внезапно выяснилось, что она деревенская, а значит, крепкая…

И я вдруг поняла, почему выжила тогда: о её изящество легко споткнуться, за её взгляд невозможно не зацепиться, её нездешняя оголтелость влечёт каким-то русалочьим безумием, а её страховка крепкая и надёжная, и вскарабкается по ней ещё не один человек!

Л

– Игорь Ворона -

Л. была самой красивой девочкой нашего класса. Скажу вам больше: она была самой красивой девочкой всего нашего потока. То есть она была самой красивой девочкой класса А, классов Б, В, Г, и Д, но и это ещё не всё. Она была самой красивой девочкой потока на год старше, и ей не было равных в потоке на год младше нашего. Были ли у неё конкурентки в потоке, который уже покинул нашу школу, или в потоке седьмых классов, сказать трудно. Во всяком случае, в моём сознании девятиклассника они тогда не запечатлелись.

На Л. я мог смотреть только украдкой, да и то, когда она сидела чуть поодаль. Встретиться глазами с Л. было сопоставимо с прикосновением к высоковольтной линии. Ну а как иначе, она же Л.! Ещё я любил уроки физкультуры. В обтягивающих спортивных трико Л. была ещё божественнее. На всех переменках я очень боялся натолкнуться на Л. Она как-то доминирующе смотрела на меня сверху вниз, в прямом и переносном смысле. Ну, ей позволено, она же Л.! В моём тогдашнем сознании Л. была образцом красоты и эталоном недоступности одновременно. А разве все женщины должны быть доступны? Есть же гора Эверест, в конце концов. И что, все могут на неё подняться? Не все. Некоторым недоступен даже промежуточный лагерь восхождения. А он ведь только у её подножия. Поэтому чего суетиться. Л. – она и есть Л. Она на Эвересте.

А потом была учёба в университете. Я в своём, Л – в своём. Не помню, встречал ли я Л. за пять лет учёбы. Может, и встречал, но не помню. Да и зачем на этом концентрировать внимание? Она же Л. И что я для неё… Я даже не кандидат на восхождение.

В 1978 году, когда уже все документы на выезд в Америку были готовы, в один из дней я пошёл на пляж нашего самого столичного из всех провинциальных городков. Проститься с детством, проститься с юностью, проститься с Родиной. Я шёл вдоль кромки воды и вдруг неожиданно наткнулся на Л. Двадцатипятилетняя, идеальная Л. лежала на полотенце и читала журнал моды. В первый раз в жизни я увидел её в купальнике. Ну конечно… А какой она могла ещё быть, она же Л.! Другой она и быть не может. Идеальные линии бёдер, грациозная шея, высокий красивый лоб. Что тут можно добавить? Ничего, она же Л. Я присел рядом на песок.

– Привет. Как жизнь?

– Хорошо. Я слышала, что ваша семья уезжает?

– Да. Мы так решили. Если выпустят, то поедем.

– Не страшно?

– Страшно, потому что в никуда, но мы так решили…

В этот момент из воды вышел он. Прилёг рядом с Л. на полотенце. Ну конечно, а каким он ещё мог бы быть? Только вот таким. Он же друг Л. По его взгляду я понял, что задерживаться рядом с Л. с пустыми разговорами было, во-первых, опасно, во-вторых, бесполезно.

– Ну, пока…

– Удачи тебе, Лёнчик! Всем вам удачи там!

– Спасибо!

А потом была другая жизнь. Эмиграция, скажу я вам, – непростая вещь. Не верьте тем, кто говорит, что всё тут хорошо. Работать надо много. Язык не свой, как бы ты его ни шлифовал. Дети болеют, как и везде. Их надо поднимать на ноги. Есть работа, нет работы. Они же дети. Что они в этом понимают.

Не помню точно, какой это был год. Кажется, 1988-й… Перестройка открыла много возможностей. В том числе и одну из самых простых – ездить на Родину. Ходить по милым тебе улицам, прикасаться к детству, прикасаться к юности, проехаться в троллейбусе, которых в Америке давно уже нет.

…Она сидела на пару сидений впереди и читала журнал моды.

Слово «постаревшая» к ней не подходило. Эта была та же Л. Повзрослевшая и…, ставшая ещё красивее.

– Лёнчик! Какими судьбами? На побывку?

– Вроде того… А ты как?

– Нормально. Двое детей: мальчик и девочка. Хорошие такие.

– А муж как? Нормально?

– Уже никак. Пил много. Лечился. Умер три года тому назад в наркологической клинике.

– Как? Подожди, тот красавец, которого я видел когда-то на пляже…?

– Ой, Лёнчик! Всё тебе рассказать про того красавца…

– А…, а как же ты…, как ты справляешься?

– Справляюсь… Есть друг. Он помогает. Он крутой…

– А-а-а-а, ну так может…

– Пока не может… Долго рассказывать. Мне выходить тут…

– Пока. Держись.

– А что мне ещё делать?

Потом, сколько это ещё лет прошло…, появились «Одноклассники». В один из вечеров я увидел, что ко мне на страницу зашла Л. Это была всё та же Л. Слово «постаревшая» категорически отказывалось подходить к ней. Грациозная, неотразимая Л.

– Лёнчик! Рада видеть. Как дела?

– Нормально. Растут сыновья. Трудно, знаешь, с подростками.

– Знаю. Мои уже взрослые.

– Замужем?

– Нет. Не берут пока.

– А как же друг? Ну, крутой который?

– У друга сейчас самый шикарный памятник на городском кладбище. У нас, знаешь ли, были лихие девяностые, много тогда крутых перестреляли. А оставшимся в живых крутым – так им кого помоложе подавай.

Потом мне долгое время было ни до поездок на Родину, ни до походов в «Одноклассники». В один прекрасный день выяснилось, что моя жена тоже частенько бывала в «Одноклассниках». А там ведь полно страстей, куча несбывшихся надежд.

– Вот…, посмотри, он сейчас в Москве, крутой. Я ведь тебя встретила в перерыве сортировки страстей с ним. Так что уж не обижайся. Дети вырастут – и что? С тобой тут скука, и ты не крутой. А там…, там страсти, мне их досортировать надо.

– Ну…, если надо…

И скажу я вам, это непростая задача – воспитывать двух американских подростков. Особенно когда их мама по большей части в Москве, и при ней крутой мужчина, да и к тому же страсти кипят. Но я считаю, что справился. Ребята выросли, окончили хорошие университеты. Оба женаты, у обоих хорошая работа. У старшего уже дети – мои внуки. На День Благодарения приедут ко мне. В Бостоне сегодня уже выпал первый снег, а здесь тепло. Будут бегать по местному пляжу милые такие полукитайчата. Дедушка, дедушка… С одной стороны, как-то необычно слышать, что ты дедушка, – я же ещё не старый. А с другой – я ведь на пенсии, значит дедушка.

А что на пенсии делать? Особо нечего. Поэтому я почти каждый вечер приезжаю на пляж. Смотрю на воду. Жду, когда солнце начнёт садиться в Мексиканский залив. Это удивительно – смотреть на яркий красноватый диск заходящего солнца. В такие минуты всякие мысли приходят в голову. Всякие воспоминания. И та прошлая жизнь, и американская жизнь, которая уже тоже почти прошлая, и Л., и другие женщины, которых встретил при сортировке страстей.

Интересная вещь – диск заходящего солнца, готовый вот-вот погрузиться в Мексиканский залив. Смотришь на него и думаешь: а может, и есть что-то за ним, что управляет мирозданием? И уже всё наперёд известно. Кому умереть от белой горячки, кому быть застреленным в лихие девяностые, кому томиться от неулёгшихся страстей. Сколько ещё таких закатов будет в моей жизни? Кто ж знает? Да и надо ли это знать?

О, опять телефон звонит. Моя бывшая.

– Что? Когда с детьми говорил? Сегодня говорил. Со старшим тридцать минут назад.

– Что маме не звонят?

– Не знаю, почему они тебе не звонят.

Конечно, я знаю, но зачем ей об этом говорить?

– Что? Хорошо, напомню – позвонят.

Обычно не напоминаю. Сначала делал это от злости, а сейчас просто лень… У меня вон сейчас задача поважнее – солнце заходит.

Л. встала, подошла к воде, чирканула что-то большим пальцем ноги на песке, повернулась ко мне.

– Лёнчик, что ты хочешь на ужин?

– Да всё равно, что-нибудь… Одинаково ж вкусно будет.

Для её шестидесяти пяти у Л. потрясающая фигура. Настолько потрясающая, что ватага пробегающих вдоль кромки воды двадцатилетних студентов бросили все как один на неё свой взгляд.

Кто эта грациозная леди? Звезда Голливуда? Что она делает здесь, на пляже для простых людей? Настолько потрясающая, что мне стыдно своего пивного животика, нависающего над купальными шортами. Ну а что делать? Я же люблю пиво, да и Л. так вкусно готовит. И кроме того, мы же на пенсии.

После трёх лет вместе она всё ещё немного боится Америки. Но я ей помогаю. Мы вместе ездим в супермаркет, в поликлинику. Ну а что ещё делать – мы же на пенсии.

Я достаю свой телефончик, чтобы сделать очередную фотографию Л.

– Погоди, чуть-чуть подвинься влево. О’кей, вот так.

Вот-вот красный диск солнца спустится немного ниже и сядет прямо на плечо Л. У меня много таких фотографий. И я уверен: будет ещё больше. Моя Л., моё солнце.

Нет, что-то наверняка есть там, за этим красным диском. Что управляет всем этим круговоротом событий. Управляет прошлым, наблюдает за нами сейчас и наверняка имеет чёткое представление о будущем. И это Оно всё про всех знает. Про наркологические клиники, про перестрелки в лихие девяностые, про то, кому поставят самый шикарный памятник на кладбище нашего самого столичного из всех провинциальных городков, а кто натолкнётся в «Одноклассниках» на не остывшие за годы страсти.

Но, наверное, самое главное в моей жизни – то, что это Оно с самого начала определённо знало, что после всех жизненных перипетий, после всех проб и ошибок, после всех поисков своего маленького человеческого счастья из всех мальчиков нашего класса, а также класса Б, В, Г, и Д, мальчиков всех классов потоком старше и мальчиков потоком младше, а также из всех встретившихся ей на жизненном пути мужчин Л. в конце концов выбрала меня.

К вопросу о женской дружбе

– Юлия Златкина -

В отличие от многих, она никогда не просила меня написать о себе, поэтому я спохватилась сама. Когда-то двери наших общежитских комнат были напротив. По обыкновению вечерами я мыла пол и, стоя головой вниз, вспоминала, что вечерняя уборка равносильна выметанию из дома счастья. Орудуя тряпкой, я продолжала мысленно развивать эту тему и ближе к порогу каждый раз приходила к печальному выводу, что выметать было почти нечего. В этот момент за моей спиной обычно возникала высокая, статная блондинка, часто – с букетом шикарных роз. Она едва касалась меня одеждой и грациозно скрывалась за своей дверью, оставляя шлейф едва уловимого аромата и унося за собой неведомую тайну, а я так и застывала с тряпкой в позе речного обитателя, продолжая снизу вверх рассматривать захлопнувшуюся дверь. Потом я выпрямлялась, выливала грязную воду, и размышления переключались на мою жизнь.

Каждое утро я готовила мужу сырники и подавала их со сметаной. Перед подачей очередной порции мы с сырниками несколько секунд недоумённо смотрели друг на друга, после чего каждый раз расходились навечно. Три сырника, неизменно появляющиеся на тарелке к семи тридцати утра, были частью жизни другого человека, но никогда не были и упорно не хотели становиться частью моей жизни… На этом месте я однажды и постучалась в её дверь.

Она возникла на пороге, недоумённо разглядывая меня, словно прикидывая, выставить сразу или дать возможность по-соседски попросить щепотку соли. Однако после недолгой паузы пригласила войти. Моему взору предстала уютная обстановка, состоящая из дивана, книжных полок и двух кресел с деревянными подлокотниками. Кресла были такие, как у нас дома. Рядом с диваном стояла напольная ваза с бархатными тёмно-красными розами. Блондинку звали Лена. В широко открытых и немного раскосых глазах цвета осеннего неба всё ещё читалось неприкрытое удивление. Оказывается, она была уверена, что я не разговариваю и передвигаюсь исключительно головой вниз. Наверняка другие соседи были обо мне такого же мнения. Лена сходила на кухню за чайником и, вернувшись, ещё раз внимательно посмотрела на меня. Мне показалось, если я сейчас не изреку ничего интересного, больше такой возможности у меня может не быть. Тогда я собралась с духом, открыла рот, и… неожиданно наш разговор затянулся до ночи. Не помню уже, о чём именно мы тогда говорили, но дня через два я не купила творог для утренних сырников. Зато по выходным Лена стала приглашать меня на тончайшие блины, которые в ожидании своего часа томились аккуратной стопкой на красивой глиняной тарелке. Однако наше окончательное знакомство произошло благодаря горшочку с мясом. Я давно заметила, что в её небольшого размера кастрюльках и горшочках часто скрывались какие-то необыкновенные блюда с манящими запахами, и втайне мечтала заглянуть в такой горшочек, только всё никак не решилась. И вот однажды, когда на кухне никого не было, мысленно извинившись за такое ужасное поведение перед своей глубоко порядочной мамой, я трепетно приоткрыла крышку горшочка. На меня пахнуло сногсшибательным ароматом приправ и специй, в котором мирно пыхтели и булькали куски мяса. Мне стало совсем стыдно, но я взяла чистую ложку и попробовала подливку…

С тех пор прошло больше двадцати лет, за которые я абсолютно легально перепробовала многое из её кастрюлек, а она – из моих. Мы собирали картошку при луне в огороде её родителей и в голос ржали, когда её мама умоляла нас зайти в дом, потому что ей уже стыдно перед соседями. Зато потом, дружно потратив последние деньги на чьи-нибудь туфли, мы целую неделю до зарплаты лопали эту белую, рассыпчатую картошку, заедая её ядрёными солёными огурцами, а на работу делали бутерброды с домашним салом на крупные куски чёрного хлеба. Мы сплавлялись по горной речке и пили самогонку, чтобы не околеть от холода в ночной палатке. Мы таскались по выставкам, а по праздникам, в отсутствие мужиков, справлялись с плохо поддающимися пробками бутылок с шампанским. Мы дарили друг другу изысканные турки для кофе, в результате чего я сдалась и стала варить кофе в чугунном чайнике. Я приходила к ней в гости и, невзирая ни на какие кризисы, покупала банку икры к её неизменно тонким блинам. Разумеется, одними блинами не обходилось, и потом я заворожённо смотрела, как долго она моет посуду, тщательно намыливая каждый предмет, откладывая его в сторону и так же тщательно потом смывая с каждого мыльную пену.

…Когда не стало мамы, я хладнокровно уладила все формальности, после чего решила отправиться за ней. Попытка оказалась неудачной, к тому же в меня влили слишком много лекарств. Перед тем как провалиться в небытие, я взяла с Ленки слово, что она усыновит моего ребёнка. Она согласилась после недолгой паузы, по которой я убедилась, что точно усыновит, и была благодарна, что не пришлось уточнять юридических подробностей. Потом она несколько дней сидела у моей кровати, молча перебирая провода капельниц. Когда я очнулась, в её глазах цвета осеннего неба стояли слёзы, но я ни черта не помнила и всё спрашивала, почему она плачет. Через три недели она привезла меня, полуживую, домой и первым делом заставила выбросить туфли, в которых я завещала похоронить меня рядом с мамой. Туфли было жалко, но я не могла отказать Ленке. Я доплелась до помойки, закинула туфли в мусорный бак и пошла жить дальше. Тогда, в больнице, в полном беспамятстве я проговорилась и сдуру ляпнула Ленке, что хочу стать писательницей, и теперь именно ей я доказываю, что это был не бред.