Текст книги "Килувыйлейб"

Забег

– Юлия Златкина -

Догнав маршрутку, стоящую на красном светофоре, я в очередной раз поблагодарила папеньку за длинные ноги, просочилась между стоящими в шеренгу машинами и, уловив кивок водителя, означавший «заходи», дёрнула дверь. Плюхнувшись на сиденье, полезла искать кошелёк, но протяжное «приве-е-ет» заставило поднять голову. Напротив меня, широко улыбаясь, сидела моя любимая Алка, она же Софи Марсо, она же юристка из банка, с которой мы живём в соседних домах, поэтому видимся раз в полтора года. Ничего удивительного, что этот день случился в разгар лета, при температуре воздуха десять градусов по Цельсию.

Обе опаздывали: я с утра затеяла обед из трёх блюд, она отвозила сыну в английскую школу забытый телефон.

Зная, где находится лучший летний интенсив в нашем районе, я оценила Алкину резвость. Обе были ненакрашенные и прибавившие в весе, но зачем обсуждать случившееся? Мы «включили» громкость. Судя по улыбкам, сонный народ начал просыпаться.

На моё предложение встретиться в выходные Алка безысходно сообщила, что в выходные собирает сына на отдых. На самом деле Алка занята круглосуточно и круглогодично, исполняя великую миссию материнства, и отвлечь её от этого увлекательного занятия практически невозможно: угрозы не устроить личную жизнь давно не действуют даже на меня, а уж Алка на такие мелочи и вовсе не обращает внимания. Моя мама была бы счастлива иметь такую хорошо организованную, думающую дочь, как Алка, но почему-то ей досталась бестолковая и дезорганизованная я. Алка любила мою бесшабашность и обожала отсутствие юридически устроенного мозга.

На вопрос, как дела, я молча сунула ей визитку адвокатской конторы, в которой теперь работала, с чувством похлопала по оранжевому портфелю, набитому делами, и оптимистично сообщила, что позавчера мне стукнул полтинник и что теперь надо, наверное, завести записную книжку и со всем этим как-то жить дальше. Мы заржали.

Выгрузившись у метро, Алка на бегу уже бросила, что покидает меня, потому что должна успеть проползти под камерами до того, как карета превратится в тыкву. Тем не менее я «упала» ей на хвост, и мы вместе добежали до турникетов, у которых я надеждой крикнула вслед, что, возможно, когда сын уедет в поездку… В ответ я успела увидеть торопливый кивок Алкиной головы, Сама Алка уже торопливо сбегала вниз по эскалатору.

Двумя минутами позже мы уехали в одной электричке, но в противоположных концах поезда, в который я, разумеется, забежала в последнюю секунду. Между станциями запищал телефон, приветствуя меня эсэмэской от Алки, и мы продолжили диалог. Следующую СМС я получила от Алки, поднимающейся на эскалаторе, которая поинтересовалась, не получила ли я адвокатское удостоверение. Я ответила, что действую без удостоверения на правах обычного юриста и часто даже без доверенности, потому что, как постановил Верховный Суд, полномочия вытекают из обстоятельств. И тут же зажмурилась от мысли, что сейчас она спросит номер этого постановления. Но, к моему удивлению, в ответ пропищало короткое «ясно». Видно, в этот момент эскалатор завершил подъём Алки на поверхность и она побежала оставшуюся стометровку. Я представила, как сейчас на бегу она будет благодарить Божью матерь, смотрящую с иконы, утопленной в нише Казанского собора, мимо которого проходила финишная прямая, и как Божья матерь ответит коротким кивком. Когда-то Алка рассказывала, что всегда так делала и что каждый раз ей кажется, что она получает ответ. Ну что ж, вполне вероятно. Алка заслужила.

В это время я тоже выбралась на поверхность и побежала свою стометровку в ортопедических стельках, которые наконец-то догадалась приклеить к босоножкам двусторонним скотчем. Плоскостопие застигло меня внезапно в рождественские праздники в мраморном каньоне Рускеала, когда, поскользнувшись на очередной горке, я подумала, что сломала ногу. На рентгеновском снимке выяснилось, что не сломала, но неизвестно, что из этого было бы лучше. Зато теперь я понимаю, почему с плоскостопием не берут в армию: ходить невозможно, только бегать.

Заниженность самооценки

– Игорь Ворона -

– А вы давно здесь стоите?

– Не знаю. Смотря что есть давно…

– Ну, не знаю. Для меня с девяти утра – уже давно.

– Я с половины седьмого.

– Ясно… Можно я у вас за спиной постою?

– Конечно. Смотрите, сколько угодно. Другие не спрашивают. Ваш купальник между делом высохнет.

– Вон те лодки вы тоже нарисуете?

– Вон те, на рейде? Да. Нарисую, когда закончу с туманом.

::

– А почему вы здесь используете этот цвет? Он же вроде не подходит.

– Не подходит. Но я пытаюсь передать оттенок воды…, и глубину…

– А какая здесь глубина?

– Не знаю. Но думаю, метров двадцать будет. Смотрите, какая махина отправляется в круиз. Ему ведь надо умудриться не сесть на мель.

– Вы его тоже нарисуете?

– Наверное, нет.

– А почему?

– Там много палуб. Я не успею сосчитать, пока он скроется вдали.

– Я посчитала. Семнадцать. Рисуйте по памяти.

– Ну, может быть… попробую…

::

– А что вы делаете со своими картинами? Продаёте?

– Нет. Даже не пытался. Хотите, вам подарю, если сумеете дождаться, когда я закончу?

– Хочу!..Правда, вот…А что я мужу скажу?

– Ну…Не знаю…. Да и это же не скоро.

– А вы когда закончить думаете?

– К концу лета…, этого. Или через год, или через два, я не уверен.

::

– А вы женаты?

– Нет. Она уплыла. Когда-то…вот на таком вот корабле. Не удержал. Это, знаете, тоже талант…

– Знаю, самой так часто хочется уплыть. А почему не удержали?

– Кто знает…, чего-то не хватило. Может таланта, может глубины.

::

– Вы зря не попробовали продавать. У вас талант. Вот только низкая самооценка. Хотя…, может, вы и правы. У всех маринистов всё одинаково. У них всё так похоже… Море, лодки, синева…

– Наверное… Наверное, вы правы. Всё так похоже… Волны, лодки, синева…И у меня, и у Моне… Вот только таланты разные. И… глубина…

Сексуальный недостаток

Саньке!

– Юлия Златкина -

Бог создал меня прехорошенькой, но по окончании процесса вместо благодарности, по всей видимости, я показала ему язык. Во избежание дальнейших недоразумений Творец сделал всё, чтобы я разговаривала как можно меньше. Но, как говорится, Бог предполагает….

Как только я открыла рот, чтобы произнести первые слова, выяснилось, что девочка заикается. Меня водили к логопеду, к ворожее и даже в церковь, где в срочном порядке покрестили. Но и это последнее средство не помогло. Больше экспериментов решили не проводить, и до шести лет со мной поочерёдно сидели три няни, с которыми я научилась делать фату из тюлевой занавески, лузгать семечки и тискать большого кролика, закручивая его уши от избытка чувств в трубочку. Через месяц кролик, завидев меня, прятался под ванну, и сидел там весь день, спасая свои уши от моих ласк.

Когда мне исполнилось шесть, мы с мамой уехали в другой город, где она вынужденно отдала меня в детский сад. Там и начались страдания. Мне не давали учить стихов, заставляли спать в тихий час, а по утрам я ковыряла ложкой подгоревшую манную кашу. Чтобы выразить свой протест, я просила маму разбудить меня на полчаса раньше. Эти полчаса уходили на то, чтобы постоять на четвереньках, демонстрируя всему миру попу в пижаме, после чего меня минут десять тошнило над ванной. Оставшиеся пять минут были нужны всем, чтобы прийти в себя. После этого я встречалась с мамой скорбным взглядом, вздыхала и молча протягивала ей руку, давая понять об окончании первой части утренней церемонии. Вторая часть разыгрывалась в саду, когда, поднимаясь по лестнице в группу, оборачиваясь на каждой ступеньке, я с жалобным взглядом вопрошала: «Ты придёшь?» Только сейчас я поняла, сколько времени требовалось ей потом, чтобы отвлечься от мыслей от меня и приступить к работе. Впрочем, я не давала скучать и в течение дня, регулярно сбегая из сада под различными предлогами: помыть полы, почистить картошку или купить хлеб. Краснея перед воспитателями, мама всегда отдавала должное моей сообразительности по хозяйственной части. Поэтому, когда в конце августа в отделе районного образования ей предложили отдать меня в школу для умственно отсталых, она наотрез отказалась, и первого сентября я пошла в первый класс обычной советской школы.

Как писал Даниил Хармс, вспоминая свои школьные годы: «Я не подхожу классу физиологически». Вот физиологически я тоже классу не подходила. Но Александра Яковлевна – первая моя учительница – была женщиной с непростой судьбой и суровой военной закалкой. Когда спустя полгода на уроке чтения предлагалось дружно открыть учебники для чтения вслух, моё сердце сначала замирало, а потом начинало бухать в каком-то дальнем углу так, что стук его молотком отдавал в ушах. Потом с головокружительной быстротой и, что характерно, без единой ошибки я подсчитывала сидящие впереди головы, определяя таким образом абзац текста, который достанется мне. Оставшееся время я обречённо созерцала идентифицированный абзац, прикидывая количество слов, начинающихся на согласные. На пятом слове ладони становились холодными и липкими, а в горле застревал немой крик отчаяния. За несколько человек до меня судорога намертво сводила гортань, и для того, чтобы просто начать, мне требовались обычно минуты три, а чтобы прочитать абзац из нескольких строчек – ещё минут семь. Это притом, что читать я научилась лет с четырёх.

Но Александра Яковлевна времени своего не жалела. В классе стояла гробовая тишина, в которой я пыталась непослушным ртом выдавить из себя такие же непослушные звуки. Когда же текст задавали учить на дом, то, в отличие от остальных, я пересказывала выученное у доски, и весь класс имел возможность сосредоточиться на моей мимике. Реакция была самая разнообразная. Кто-то отводил глаза, кто-то смотрел с сочувствием, но однажды кто-то попытался хихикнуть. В тот же миг раздался хруст учительской указки, сломавшейся о парту хихикающего. Больше желающих посмеяться не случалось никогда. Будучи талантливым педагогом, Александра Яковлевна одновременно давала три урока: родной речи, преодоления и милосердия – кому какой. Но всё равно было тяжко. И если бы поблизости была какая-то кнопка, нажав которую можно было бы провалиться под пол, я бы, наверное, так и сделала, но кнопки не было. Александра Яковлевна стояла у последней парты, и в её глазах я читала такую поддержку, сбежать от которой тоже было совершенно невозможно. И я стояла, краснея, фыркая и давясь собственными словами. К концу учебного года наступило некоторое облегчение, а пересказ стал для меня настоящим спасением, поскольку я обнаружила, что любые невыговаривающиеся слова с успехом заменяются синонимами. В книжном магазине был приобретён словарь, и скоро на одно сложное слово я знала два-три синонима, с которыми справлялась не хуже жонглёра в цирке. Класс же, в свою очередь, сообразил, что во время моего ответа можно минут десять заняться своими делами: кто-то украдкой «дорешивал» задачку, кто-то дописывал домашнее сочинение. Из интересующихся оставались обычно Александра Яковлевна, пара зевак да отличник Санька, мечтавший за последней партой о путешествиях, подперев рукой пухлую щёку в рыжих конопушках. От мечтаний Саньку могли оторвать только две вещи: бутерброды с колбасой, которые заворачивала ему с собой мама, работавшая медсестрой в нашей же школе, и я, отвечающая у доски. Видимо, в некоторой степени я напоминала ему бутерброд. Однажды, когда я закончила отвечать, Санька неожиданно попросил Александру Яковлевну спросить меня что-нибудь ещё. В тот же миг он сам оказался у доски, а я с места и не без удовольствия наблюдала за растерявшимся отличником.

Правда, терялся он недолго – быстро собрался и всё, разумеется, рассказал. На перемене в тот день Санька стоял в сторонке, дожёвывая очередной бутерброд, и как-то особенно подробно меня разглядывал. Увидев это, я показала ему язык. Когда Санька проглотил последний кусок, он подошёл ко мне, ощутимо похлопал по плечу и сказал: «А ты ничего… молодец!» Я хотела было залепить ему затрещину, но присмотрелась и неожиданно нашла Саньку очень симпатичным…

…Сейчас Санька под два метра. Он возглавляет какую-то умную компанию, имеет разительно похожего на себя сына с веснушками и такими же мечтательными голубыми глазами, но главное – он преодолел свой природный аппетит и стал заправским дайвером и горнолыжником. И когда мне в середине рабочего дня с абсолютно незнакомого номера приходит телефонное сообщение: «Шалом тебе, Юля», я точно знаю, что это Санька приветствует меня с какой-нибудь альпийской вершины во Франции.

Что касается заикания, оно никуда не делось. Муж, который страдал от моего заикания больше меня самой, заставил меня однажды отправиться к врачу. Врач был специалистом широко профиля и кроме заикания лечил табачную зависимость и наркоманию. Связи я не увидела, но пошла. Уже на приёме, пока доктор записывал в тетрадь информацию, касающуюся предыдущего пациента, мы стали о чём-то разговаривать. Когда он отложил ручку и поинтересовался, с чем же я пришла, возникла неловкая пауза, после которой я честно призналась, что заикаюсь. «Да-а-а??? – искренне удивился врач. – И что же, вам это очень мешает?» Мне, говорю, нет, но моему мужу мешает очень. Доктор посмотрел поверх очков и произнёс гениальную фразу: «Деточка, так смените мужа и не морочьте мне голову». Через какое-то время я так и сделала.

Сегодня моё заикание превратилось лишь в небольшую составляющую моей сексуальной привлекательности. Однако, памятуя Александру Яковлевну, я всегда оставляю в своей жизни только людей, которые ни при каких обстоятельствах не отводят взгляд от моего лица.

Дядя Эрнест

– Игорь Ворона -

Дядя Эрнест, которого я очень люблю, всю жизнь приглашал меня к себе в гости. Ну…, не всю конечно. Но во второй половине он стал более настойчивым.

Говорит, что у него всё время тепло, что в десяти минутах от дома Мексиканский залив встречается с Атлантическим океаном. Хочешь – купайся. Хочешь – лови рыбку. И вдохновения добавляет.

На старости лет я увлёкся писаниной. Взял да и нагло причислил себя к когорте пишущих. Не уверен, правда, что дядя Эрнест будет в восторге от моего нового хобби. Мне ещё во время учёбы в институте было понятно, что я – неординарная личность, всегда со своим мнением. Да-да, именно так. Насчёт неординарности и таланта я просто был убеждён.

В пригороде Нью-Йорка океан в получасе езды от дома.

Вот иду вдоль океана и пишу себе там что-то в голове. Пришёл домой, сел к монитору, и… сомнений уже куда больше, чем таланта. Куда делась неординарность?

Большую часть своей жизни я игнорировал страстные дядины приглашения. Но недавно решил наведаться. Может, подскажет, есть ли талант и где черпать вдохновение…

::

Дорога к дядиному дому сначала красивая, потом нудная.

Походил я часок по берегу, дошёл до места, где Атлантика встречается с Мексиканским заливом. И вроде пришли какие-то мысли. Решил прогнать их через голову дяди Эрнеста. Поспешил к его дому.

– Сэр, поздно уже, – сказала смотрительница дядиного дома. – Мы закрываем в пять. У вас почти не будет времени что-то посмотреть.

– Ничего, – сказал я, – мне важно постоять у его окна…

– А-а-а-а, понимаю…, четырнадцать долларов.

Вытянул купюру из бумажника и, взяв у неё билетик, проследовал к окну. Это был обыкновенный вид на типичный пейзаж южной Флориды. Но я простоял до закрытия.

Прощаясь со смотрительницей дядиного дома, я уже понимал, что талант, неординарность, вдохновение, не имеют ничего общего с близостью к океану, родством с гениальными людьми и длиной выловленной в Мексиканском заливе рыбы. И что гениальному дяде было достаточно смотреть на самые заурядные пальмы под окнами.

Любовь в эпоху перестройки

– Игорь Ворона -

Часть первая
Быль

– Ну что с тобой, почему ты не спишь?

–

Ой… не знаю… Тревожно мне как-то, ну не нравится она мне…

– Тсс… Хххх… Да мне тоже. Вроде ж нормальная девочка, из такой же, как мы с тобой, семьи. Может, мы просто из ревности, может, жалко его выпускать уж насовсем из гнезда, может, создала ты себе в голове стереотип невестки и теперь не можешь с этим расстаться?

– Ай… перестань, ну какой стереотип; нету у меня никакого стереотипа! Та китаянка у него в университете мне нравилась; хорошая была девочка.

– Какая китаянка: первая или вторая?

– А что, у него было две?

– Ну… две, о которых мы с тобой знаем… знали… Я знаю.

– Я уже не помню. Может, просто запомнила только ту, которая мне нравилась… Слушай, может, ты бы поговорил с ним по-серьёзному, по-мужски, в последний раз, а?

– Ну, и какие аргументы я должен буду привести ему в этом разговоре? Он же взрослый человек. Зарабатывает в три раза больше меня, и потом…, ты не задумывалась, что, может, он её просто любит?

– Фых…, я тебя умоляю… любовь…, польстился на её большие сиськи, как и она на его зарплату.

– Мдамс… сиськи у неё знатные.

– Во-о-о…и тебя туда же! Любовь…да что вы, мужики, знаете про любовь? Вот ты? Когда ты в последний раз испытывал ко мне тёплые чувства и признательность? Помимо моих сисек?

– Ну…, вчера, допустим…, да и сегодня. И сиськи твои тоже были в моей признательности.

– Ой!., хе-хе, ой, не могу с тебя, сегодня да уж, а вчера я что-то не помню. Ты ничего не перепутал?

– Нет, не перепутал. Придя с работы, разбирая noniy, я первым делом открыл письмо с результатом твоей маммограммы. С твоей-то наследственностью. Там всё чисто. Помнишь, вчера я тебе его отдал и ты его положила в папку, где все медицинские бумажки. Так что на весь следующий год я буду признателен и благодарен судьбе, что ты у меня есть. И твои сиськи тоже.

– Ой, точно, извини… ты у меня самый лучший! Я за сегодня уже успела про это забыть. Каждый раз, как туда иду, всякие мысли одолевают. Просто совсем я извелась с его этой женитьбой.

– Ну а что нам делать? Ну давай как-то воспримем это нормально. Должен же он на ком-то жениться. А нам, наверное, надо перестроиться и более спокойно это воспринимать. Вот перестроимся, ещё пару-тройку лет и дотянем до пенсии. Я не собираюсь ишачить до семидесяти. Переправимся во Флориду и будем там наслаждаться. Друг другом, хорошей погодой. Они, может, нам кого родят, на праздники приезжать к нам будут.

– Ой…, перестроимся…, переселимся… Вся жизнь так. В перестройку в Америку переселилась. Потом здесь перестройка, язык другой, манеры другие, всё другое; всю жизнь перестраиваюсь. В личной жизни и любви тоже долго перестраивалась. Вспомнить-вздрогнуть, какая была дура!

– Да ну, что с тобой, я слышал эту историю много раз. Ну это же было за пять лет до встречи со мной!..Ну и потом, если на секунду поверить в чудо – он бы вернулся, – ещё неизвестно, как бы сложилась ваша жизнь. И уж точно тогда бы ты не встретила меня. А я ведь у тебя самый лучший. Ты только что мне об этом напомнила.

– Чтобы вы, мужики, знали, какие среди нас есть экземпляры! Как мы умеем любить, верить и ждать. Как я ждала, сидя долгими вечерами, как на дежурстве. Сначала слушая шаги в подъезде. Потом, когда установили телефон, ждала его звонка. Хотя он не знал моего номера, мы расстались раньше. Но я фантазировала себе, что, может, разузнает через общих знакомых. Как долго плакала, что телефон всё не звонил. Как жду тебя сейчас, когда ты в командировке. Как молюсь про себя, чтобы с тобой ничего не случилось. А она не такая, по ней же сразу видно.

– Ххх… Видно… Ххх… Но он этого не видит… Он видит то, что хочет видеть.

– Ну и потом, тебе же нечего рассказать мне про шаги в подъезде, про мольбу на телефон, про рыдания, про тоску. Это к вопросу о любви в эпоху перестройки. Вот сколько у тебя было до меня? Три? Пять? И сын твой такой же: две китаянки, как оказалось сегодня. Израильтянка, которую он в Лондоне встретил. Канадка из Монреаля…, мерси баку, в конце концов ему ручкой помахала. Теперь вот эта шаболда из нашей «русской» мишпухи. Вот сколько у тебя было? Можешь сказать? Если всех помнишь, конечно, в чём я не уверена.

– Ой… ну какое это имеет значение: три, пять! Это всё было так давно, в эпоху перестройки, и за много лет до того, как я встретил тебя. Ну и к тому же ваши бабские головы полны стереотипов про нас, мужчин. Откуда вы знаете, на что мы способны?

– Знаю… Знаю, вот и всё. И хотелось бы, чтоб у моего сына было что-то и от меня. Чтобы умел ждать, любить по-настоящему, верить. А он только твои гены подобрал. И ему нужна другая, такая как я. Вот…

– Ну ххх…, ну, может, она видит в нём что-то кроме его зарплаты? Перестань психовать, ведь доведёшь себя.

– Ой, сама не знаю, что на меня нашло. Дай мне пару пощёчин, чтобы успокоить.

– С ума сошла? Да как же я могу тебя бить? Я же тебя люблю; о сиськах вон твоих беспокоюсь! Думаешь, мне за него не тревожно? Думаешь, у меня под ложечкой не сосало, когда я открывал твой медицинский конверт?

– Знаю. Знаю, что беспокоишься, знаю, что под ложечкой сосало. И поэтому люблю тебя… Слушай, а как мы будем перестраиваться?

– О-о-о-ох-ха, ещё не знаю. Поутру что-нибудь придумаем. Но начнём с секса сейчас.

– Хм, ты совсем сдурел, старый! У нас же был уже сегодня секс.

– Мы не делали позу номер ноль.

– А как это? Что за поза такая?

– Я тебе сейчас покажу, псс.

– Ну давай, псс. Хмм, интересно.

– Поворачивайся ко мне спиной и ложись на бочок, попку упри вот сюда, мне в живот.

– ОК…, подожди…, я сниму пижаму.

– Не надо.

– А как тогда?

– Просто согни ноги в коленях и приложи ступни к моим ногам. Я согрею твои ледышки.

– Хмхм, да…, они у меня всегда холодные, когда я нервничаю. Уфх… тепло, хорошо…

– Вот… Теперь положи щёчку на подушку…, не на мою, на свою подушку. Дай мне обнять тебя. Теперь оба закрываем глазки и спим. Это поза номер ноль.

– Ой…, так хорошо… А я не знала, что это поза номер ноль. Она самая моя любимая. Я так по ней скучаю, когда ты в отъезде.

– Ну вот, видишь, теперь знаешь… Спи…

– Сплю…, так хорошо… Ну, может, всё-таки поговоришь с ним?

– Нет, не буду я с ним говорить.

– Но почему?

– Почему-почему, по кочану. Потому что я уже с ним говорил вчера.

– ??? Ну? И что? Расскажи.

– Да нечего рассказывать. Он её любит. Фанатик, идеалист и фантазёр, весь в меня. Он рассказал мне, как любит.

И если это так, я буду не в силах что-то изменить. Давай надеяться, что у неё тоже есть к нему что-то чуточку похожее на его чувство. Поэтому смирись и не трепли нам обоим нервы. Нам надо перестроиться. Девица как девица, из такой же, как мы, эмигрантской семьи. Мы её видели два с половиной раза. Может, мы из ревности себе глупостей напридумывали. А они люди как люди.

– Из какой такой семьи? Тоже мне… Ты на её папу внимательно смотрел? Эти масляные, блудливые глазки! И у неё такие же. Всех соседок по столу в кафе он ими перещупал. То ли дело твои глаза – я из-за них и польстилась на тебя тогда. И у нашего сына такие же.

– Ну слава богу…

– А мама как тебе её? Думаешь, она прочитала в своей жизни хотя бы две книжки? Я думаю, что нет. Одни наряды, рестораны и поездки на Карибы в голове.

– О-о-о-ох-ха, спроси меня лучше, когда я прочёл последнюю книжку! Хотя считаю себя начитанным. Всегда в самолёт с собой что-нибудь беру, не каждый раз открываю только. Сам вот пишу…, пытаюсь.

– А что ты сейчас пишешь? Как назвал?

– Никак пока, пока я тебя приготовился любить в позе номер ноль. О-о-о-ох-ха! А назову… не знаю. «Любовь в эпоху перестройки»…, к примеру. Если напишу. Давай спать. Всё будет нормально, я обещаю. Вот увидишь, ты должна мне верить.

– А сказочку? Мы, бабы, любим сказочку на сон грядущий. Расскажи мне сказочку, чтобы мне было спать спокойно. Плиз…

– Сказка будет в следующем рассказе, если она будет, если у меня будет настроение её написать. Не все сказки, знаешь ли, приятно сочинять и потом их слушать, даже самому. Закрываем глазки…, поза номер ноль… И спим, спим…

– Спим… Охххх-хо! А сколько всё-таки у тебя было до меня?

– Ой, сколько-сколько… Пять. Спи…

– Всего-то? Это за сколько лет? Я же тебя встретила, тебе уже было за тридцать. Что, за всю жизнь пять?

– Жизнь, любовь… что такое жизнь? Как долго кого-то можно любить?… Три года? Пять? Всю жизнь? Пять задень…

– Хммм, хах-ха-ха…придурок…, за это и люблю тебя. Всё равно, не умеете вы, мужики, любить, как мы, бабы…, рыдать, тосковать, ждать. Спи…, я уже сплю…

::

::

::