Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства"

Последователи Бисмарка утратили относительную сдержанность основателя империи. Во имя мировой политики – которая отчасти стала следствием экономического усиления Германии, отчасти была вызвана идеологическим гипернационализмом, отчасти явилась реакцией на схожие глобальные политические устремления других держав – Германия отказалась от всякого стремления содействовать мирному урегулированию Европы. Одновременно с этим немецкая политика допустила, что остальные великие державы преодолели между собой противоречия, изобретательно раздутые Бисмарком, и сгруппировались заново, исключив из своего круга Германию. Уже в 1891 году, через год после отставки Бисмарка кайзером Вильгельмом II, стал явью один из кошмаров старого канцлера: сближение Франции с Россией249249
  Girault, 1979, 151–169.


[Закрыть]. Наряду с этим произошло – почти не замеченное континентально-европейской политикой – трансатлантическое сближение Великобритании и США. Самое позднее с 1907 года стала очевидной новая конфигурация мировых политических сил, которая превратилась в формальную систему альянсов: Франция преодолела свою изоляцию, созданную Бисмарком, и сблизилась сначала с Россией, а затем, в 1904 году (после урегулирования колониальных споров), с Великобританией. Великобритания и Российская империя в 1907 году разрешили десятилетиями длившийся конфликт в нескольких частях Азии250250
  В долгой перспективе: Gillard, 1977. Однако напряженные отношения между Россией и Великобританией после 1907 года приняли иные формы.


[Закрыть]. Между Соединенным королевством Великобритании и Германской империей образовался раскол, который углублялся прежде всего из‑за провокационного вооружения немецкого флота. Германия, которая, несмотря на свою экономическую мощь, едва могла скрывать реальную нехватку средств для проведения действенной глобальной политики, в итоге осталась с единственным союзником, Австро-Венгрией, политика которой на Балканах становилась все безответственнее и колебалась между агрессивностью и истерией. Начало Первой мировой войны в августе 1914 года отнюдь не было неизбежным. Однако для предотвращения столкновения хотя бы некоторых европейских держав от всех сторон требовались исключительное умение управлять государством, сдержанность в военной сфере и обуздание национальных чувств ввиду нарастающей динамики конфликта251251
  Из обширной литературы лучшим остается введение в тему: Joll, 1988.


[Закрыть]. Первая мировая война полностью разрушила европейскую государственную систему, существовавшую сто пятьдесят лет. В 1919 году ее больше нельзя было восстановить так, как это произошло в 1814–1815 годах.

Новые великие державы, США и Япония, играли в этом сценарии лишь второстепенную роль. Ошеломляющее поражение России в Русско-японской войне 1904–1905 годов, которая преимущественно велась на китайской территории, спровоцировало кризис русской политики, который также не остался без последствий для Европы и «восточного вопроса». То, что США в 1905 году были посредником в установлении мира между обоими военными противниками (президент США Теодор Рузвельт, в остальном абсолютный милитарист, получил за это Нобелевскую премию мира), после Испано-американской войны 1898 года, в которой США действовали с необузданной агрессивностью, и после участия США в интервенции восьми держав против восставших ихэтуаней (Боксерское восстание) в Китае 1900 года, снова подтвердило притязание США на роль великой державы. Такая же роль Японии была признана уже в 1902 году, когда ведущая мировая держава, Великобритания, заключила договор об альянсе с этой островной империей252252
  Невозможно переоценить значение восточноазиатского развития в период между 1895 и 1907 годами и его влияние на международную систему. См.: Nish, 1985.


[Закрыть]. В 1905 году был сделан безвозвратный шаг от исключительно европейской к мировой государственной системе. Однако Япония и США не были прямо задействованы в развязывании Первой мировой войны. По своему происхождению это была европейская война. Европейская государственная система была разрушена изнутри.

Нарратив II: Метаморфозы империй

Наряду с вышеописанной историей возрождения, эрозии и катастрофы европейской государственной системы существует и вторая история. Она носит название «Трансокеанская экспансия и империализм». Хотя в последние годы ранние версии этой истории подверглись критике сильнее, чем стандартное представление о европейской государственной системе, все же можно реконструировать ход событий. Его бесспорное ядро выглядит примерно так: с британского поражения в американской войне за независимость и формирования из мятежных колоний в Северной Америке новой федерации Соединенных Штатов Америки в 1783 году начался конец ранней фазы Нового времени в европейской экспансии и колониальной истории. Франция тоже потерпела крупную неудачу, когда после долгой борьбы в 1804 году предоставила независимость своей экономически самой важной, производящей сахар колонии Сан-Доминго в Карибском бассейне (западная часть острова Эспаньола) под именем Гаити. Уже в 1763 году Франция потеряла свои владения в Северной Америке. Революция и Наполеоновская империя, которые привели к превосходству в Европе, были парадоксальным образом связаны с уходом Франции из заокеанских стран, поскольку Наполеон не захватил никаких новых колоний. Из Египта, куда Бонапарт вторгся в 1798 году, французы снова ушли уже через три года, а из других планов бросить вызов Англии в Азии ничего не вышло. Британцам проигрыш в Америке было компенсировать проще, чем французам свое колониальное фиаско, поскольку первым в крупных военных походах 1799–1818 годов удалось завоевать власть над Индией. Хотя там они находились еще с XVII века в качестве торговцев, а с 1760‑х годов и в качестве территориальных властителей провинции Бенгалия, все же лишь в ходе глобального противостояния с Францией (которая искала союзников среди индийских князей) Британии удалось победить или по меньшей мере нейтрализовать оставшиеся местные войска. Наконец, примерно в середине 1820‑х годов было утрачено испанское господство в континентальной Южной и Центральной Америке. От испанской мировой империи остались только Филиппины и Куба.

В середине XIX века интерес европейцев к колониям был не очень велик. Он был пробужден и разогрет отдельными политиками по внутриполитическим причинам (Наполеон III во Франции, Бенджамин Дизраэли в Великобритании). Те государства, которые уже управляли колониями (Индия, Голландская Ост-Индия, Филиппины, Куба), пытались использовать их эффективнее с экономической точки зрения. Добавились некоторые новые завоевания: Алжир, вторжение в который Франция начала в 1830 году и не сумела по-настоящему закончить до конца 1850‑х; Синд (1843) и Пенджаб (1845–1849) – западные дополнения уже существующей области господства Британии в Индии; Новая Зеландия, где маори оборонялись до 1872 года; расширение прибрежных колоний внутрь континента на Мысе Доброй Надежды и в Сенегале; Кавказ и ханства Средней Азии. В середине XIX века Великобритания и Франция, единственные осуществлявшие тогда экспансию за океаном, основали в Азии и Африке отдельные опорные базы (например, Лагос или Сайгон), которым позже суждено было стать отправными точками территориальных завоеваний. Под военным давлением они также вынуждали азиатские страны идти на уступки в пользу европейской торговли. Типично империалистическим инструментом того времени были не столько экспедиционные армии, сколько дешевая, но эффективная канонерская лодка, угрожавшая заходом в местные гавани. В то же время обе войны с Китаем (Первая опиумная война 1839–1842 годов и Вторая опиумная война 1856–1860 годов) были связаны с боевыми действиями на суше и никак не могли считаться простой прогулкой. Некоторые имперские предприятия потерпели неудачу: например, первая интервенция британцев в Афганистан (1839–1842) и дорогостоящая и для Франции, и для Мексики (около пятидесяти тысяч погибших!) попытка Наполеона III посадить в страну, которая прекратила обслуживать внешние долги, габсбургского принца властителем государства-сателлита. Этот причудливый эпизод увенчался в 1867 году военным судом и казнью эрцгерцога Максимилиана, называвшего себя «императором Мексики». То, что Франция в начале своих центральноамериканских авантюр получила поддержку Великобритании и Испании, позднее часто упускалось из виду253253
  Yapp, 1980, 419–460; Meyer, Sherman, 1991⁴, 385–401. Подробнее о колониальных войнах см. главу IX данной книги.


[Закрыть].

В 1870‑х годах обозначился поворот в методах воздействия и готовности европейских великих держав к агрессии. Османская империя и Египет, имевшие крупные долги перед западными кредиторами, попали под финансовое давление, которое могло использоваться великими державами в политических целях. В то же время Африка благодаря нескольким выдающимся и широко известным научным путешествиям привлекла к себе первоочередное внимание европейской общественности. В 1881 году бей Туниса вынужден был смириться с тем, что французский генеральный резидент выступал в качестве силы, стоящей за троном. Это было началом раздела Африки. Когда Великобритания в 1882 году в качестве реакции на националистическое движение военным путем оккупировала Египет, обладавший из‑за открытого в 1869 году Суэцкого канала огромным стратегическим значением для империи, она дала тем самым старт соревнованию колониальных притязаний в Африке. В течение нескольких лет на всем Африканском континенте были заявлены и вскоре путем военной оккупации реализованы территориальные претензии. С 1881 по 1898 год (победа британцев над движением Махди в Судане) вся Африка была разделена между колониальными державами: Францией, Великобританией, Бельгией (где сначала в роли владельца колонии выступал король Леопольд II, а не бельгийское государство), Германией и Португалией, владевшей некоторыми традиционными поселенческими районами на побережье Анголы и Мозамбика. В самой последней фазе Марокко попало под контроль Франции (1912), а ливийская пустыня – Стамбул фактически едва контролировал ее, но стал проявлять к ней повышенное внимание, – в зону влияния Италии (1911–1912)254254
  Labanca, 2002, 108–122.


[Закрыть]. Только Эфиопия и основанная бывшими американскими рабами Либерия оставались самостоятельными. Эту так называемую «гонку за Африку» (scramble for Africa) следует рассматривать как единый, хотя моментами и незапланированный, хаотичный и произвольно протекавший процесс. В этом качестве оккупация огромного континента в течение нескольких лет оставалась для всемирной истории беспримерной255255
  Wesseling, 1999, – в традиционном ключе. Новые исследовательские подходы: Pétré-Grenouilleau, 2004.


[Закрыть].

В 1895–1905 годах похожая «гонка» повторилась в Китае. Там, однако, имперские державы были заинтересованы в территориальных владениях в разной степени. Для некоторых, прежде всего для Великобритании, Франции и Бельгии, были важнее железнодорожные и горнодобывающие концессии, а также определение неформальных зон влияния для торговли. США провозгласили равенство шансов (принцип открытых дверей) для экономических интересов всех стран на китайском рынке. Только Япония, Россия и Германия смогли получить на периферии Китая значительные территории со статусом, близким к колониальному: Тайвань (Формозу), Южную Маньчжурию, а также Циндао и прилегающие территории на Шаньдунском полуострове. Однако Китай остался самостоятельным государством, большинство китайцев никогда не были колониальными подданными. В этом смысле «малая» гонка в Китае имела гораздо менее фундаментальные последствия, чем «большая» гонка в Африке. Западноевропейские державы интересовали колонии не столько в Северо-Восточной, сколько в Юго-Восточной Азии. Британцы утвердились в Бирме и Малайе, французы в Индокитае (Вьетнам, Лаос, Камбоджа). США в 1898–1902 годах захватили Филиппины сначала у Испании, а затем у местного движения за независимость. К 1900 году единственной номинально независимой страной на этой особенно разнородной в политическом и культурном отношении части мира оставался Сиам (хотя и вынужденный из‑за своей слабой позиции постоянно лавировать). Идеологические обоснования для всех процессов европейского (и североамериканского) завоевания и захвата власти в Азии и Африке в 1881–1912 годах были повсюду одни и те же: подкрепленное расистскими идеями «право сильного»; мнимая неспособность аборигенов к самостоятельному нормальному управлению; и часто превентивная защита собственных национальных интересов в конкуренции с европейскими соперниками.

Эта вторая большая история не выливается, в отличие от предыдущей, непосредственно в Первую мировую войну 1914–1918 годов. Уже за несколько лет до 1914 года колониальный мир стабилизировался. Напряжения между колониальными державами ослабли и даже частично были отрегулированы договорами. Внеевропейские арены служили порой ареной для символической демонстрации силы, адресованной европейской публике. Так было, например, во время обоих марокканских кризисов, 1905–1906 и 1911 годов, когда Германская империя выбрала Северную Африку для внешнеполитического блефа, и в то же время проявилась власть прессы в ее роли разжигателя конфликтов. За этими случаями редко скрывалось подлинное колониальное соперничество. Коллизии империализма в Азии и Африке не были первостепенными причинами Первой мировой войны. В историографии это привело к тому, что вторая история часто понималась только как малозначимая побочная линия первой, прямо подводившей к лету 1914 года. Немало общих обзоров европейской истории XIX века упоминают колониализм и империализм лишь в кратких примечаниях256256
  Пожалуй, лучшее из всех: Gildea, 1996, 326ff.


[Закрыть]. Они создают впечатление, будто глобальная европейская экспансия не относится к сущности европейской истории, а сама является побочным продуктом развития Европы. Поэтому дипломатическая и колониальная история редко встречались друг с другом. Всемирно-историческая перспектива не может этим удовольствоваться. Она должна искать мостик между евроцентристским и азиатско– или афроцентристской перспективами и решить две амбициозные задачи. Во-первых, попытаться связать историю европейской, распространяющейся в конце XIX века на весь мир государственной системы с историей колониальной и имперской экспансии. Во-вторых, ей нужно противостоять искушению телеологически сводить международную историю XIX века к началу войны в 1914 году. Мы знаем, что война началась 4 августа 1914 года, но даже за несколько лет до ее начала лишь немногие современники подозревали, что она грянет так скоро. Горизонт действий исторических акторов истории не включал в себя настоящую мировую войну, поэтому понимание XIX века как долгой предыстории великой катастрофы представляется чрезмерно суженным. Сюда примыкает третье требование: принять во внимание многообразие имперских феноменов. Безусловно, было бы поверхностным грести под одну гребенку все, что именует себя «империей», «державой» или «рейхом». Семантика этих слов в различных странах и цивилизациях совершенно различна. Она должна исследоваться как дискурс и не подходит для точного определения феноменов исторической действительности. С другой стороны, уже рассмотрение фронтиров в разных контекстах способствовало обнаружению большого сходства между случаями, которые по большей части рассматривались вне связи друг с другом. То же самое с империями. Поэтому необходимо попытаться подвергнуть сомнению привычное, редко отрефлектированное различие между западноевропейскими «морскими» империями и «континентальными» империями с центрами в Вене, Санкт-Петербурге, Стамбуле и Пекине. Но сначала рассмотрим национальное государство.

Семантика «империи», «державы», «рейха»

XIX век представляется историкам, в особенности немецким и французским, эпохой национализма и национальных государств257257
  Особенно ярко выражено в книге: Caron, Vernus, 1996.


[Закрыть]. Прусско/германско-французский конфликт был спором между одним из старейших национальных государств Европы и его соседом, который хотел помериться силой со страной революций. Если в Европе и существовали «переплетенные» истории (entangled histories), то ими были немецкая и французская: не между принципиально неравными партнерами, а в ситуации, которая в длительной перспективе стремилась к равновесию, достигнутому после 1945 года. Но позволяет ли немецко-французская историческая перспектива интерпретацию Европы или даже всего мира в XIX веке? Британская историография была в этом вопросе несколько осторожнее, чем немецкая. Основание Германской империи в 1871 году не нашло у нее такого глубокого резонанса, как в течение долгого времени среди националистически мыслящих немецких историков; она редко фокусировалась на перспективе образования национальных государств. С британской точки зрения основание рейха было делом Германии, имевшим последствия для Европы. Британская империя, напротив, не была обязана своим существованием никакому «основанию», если не считать грюндерами каких-нибудь флибустьеров времен Елизаветы I. Империя возникла не в результате единовременного акта создания, а в сложном и длительном процессе на разных аренах по всему миру, без конкретно датируемого «большого взрыва» и управления из единого центра. Великобритании не нужно было основывать государство в XIX веке, так как она уже давно была им – без точных данных, откуда оно появилось. То, что разбросанные владения короны и другие территории британских поселений и колоний вместе могли образовать замкнутую империю, до середины XIX века никому не приходило на ум. Вплоть до 1870‑х годов поселенческие колонии, родиной которых была Великобритания, рассматривались концептуально как нечто совсем иное, чем остальные колонии, которые не состояли с ней в «материнских» отношениях; скорее, это были отношения строгого воспитательного патернализма258258
  Koebner, Schmidt, 1964, 50.


[Закрыть]. Но и позднее природа империи составляла постоянный предмет споров.

И в других случаях имперская семантика многослойна и даже противоречива. К 1900 году Германский рейх в зависимости от перспективы представлял собой как минимум тройственное явление: 1) молодое национальное государство в середине Европы, поставившее себе главой в духе парвеню императора (отзвуки самопровозглашения императором Петра Великого в 1721 году), назвавшееся «Рейхом»; затем, 2) небольшая заокеанская империя колониального и торгово-гегемониального характера, которая с первых колониальных приобретений в Африке Бисмарка в 1884 году постепенно добавлялась к этому Германскому рейху; и наконец, 3) романтическая, скорее разочарованная малогерманским приращением Бисмарка фантасмагория рыхлой континентальной империи, воскрешенной Священной Римской империи, которая должна была объединить всех немцев или «германцев», все сферы немецкого «жизненного пространства» или даже «Центральной Европы» с немецким доминированием. Иначе говоря, такой империи, которая на краткий миг промелькнула в начале 1918 года в навязанном России Брестском мире, а потом на короткое время стала реальностью при нацистах после 1939 года259259
  Важный мотив у: Winkler, 2000, Bd. 1, 5.


[Закрыть]. Можно было бы продолжить: понятие «империя» имелось во все времена и во многих культурах, при этом даже в Европе конца Нового времени, а внутри нее и в отдельной национальной имперской семантике существовали колоссальные различия. Таким образом, империю недостаточно интерпретировать, исходя из ее самоописания, и предлагаемый выход – видеть империю во всем, что так называется, – неубедителен. Империю необходимо описывать через структуры, по наблюдаемым признакам.

Национальное государство и национализм

Империи – общеевразийский феномен преклонного возраста, они появились в III тысячелетии до н. э. и поэтому нагружены обилием смысловых конструкций многочисленных и разнообразных культурных взаимосвязей. Национальные государства, напротив, – относительно недавнее изобретение Западной Европы, феномен, возникновение которого можно наблюдать в XIX веке практически как в лабораторных условиях. И тем не менее дать определение национального государства непросто. Может быть, так: «Национальное государство модерна – это государство, в котором нация как совокупность является сувереном, устанавливающим и контролирующим политическое господство. Ведущий принцип национального государства – равноправный доступ всех граждан к учреждениям, предложениям и проектам государства»260260
  Dann, 1996, 69. Подобного рода определение еще отсутствовало в труде: Dann, 1994², 11–21.


[Закрыть]. Такое определение, очевидное на первый взгляд, содержит настолько высокие требования к политическому участию, что исключает чрезвычайно много случаев. Польша при коммунистической власти, Испания под Франко, Южная Африка до конца апартеида: все это в таком случае – не национальные государства. И если понимать формулировку «все граждане» гендерно-нейтральной, куда в таком случае отнести Великобританию, «родину демократии», которая лишь в 1928 году ввела всеобщее избирательное право для женщин, или Францию, которая реализовала это после окончания Третьей республики, лишь в 1944 году? В XIX веке в мире было мало стран, которые можно было бы охарактеризовать по этим критериям как национальные государства, разве что Австралию после 1906 года и прежде всего Новую Зеландию, ставшую первым государством в мире, которое в 1893 году ввело всеобщее активное избирательное женское право (пассивное право – только в 1919 году) и в котором к выборам были допущены также аборигены-маори261261
  Voigt, 1988, 114; King, 2003, 266f.


[Закрыть].

Альтернативный подход к национальному государству – через национализм262262
  Дать обзор массы исследований на тему национализма не представляется возможным. По отношению к Европе, которой посвящено большинство работ, можно выделить следующие работы последнего времени: Hirschhausen, Leonhard, 2001 (здесь, в частности, амбициозное введение редакторов публикации – 11–45); Leerssen, 2006; Baycroft, Hewitson, 2006; и обзор истории вопроса: Weichlein, 2006.


[Закрыть]. Под ним можно понимать чувство единства, которое свойственно большому коллективу, понимающему себя политическим актором, единой языковой и исторической общностью. Такая позиция существовала в Европе с 1790‑х годов. Она основывалась на общих простых базовых идеях: мир делится на нации как «естественные» структурные единицы; империи же, к примеру, – искусственные насильственные образования. Нация – а не локальная родина или наднациональная религиозная общность – является первичным ориентиром для лояльности индивидуума и основной рамкой для формирования солидарности. Поэтому нация должна сформулировать ясные критерии принадлежности к ней и распределить меньшинства на категории – первая ступень к возможной, но не обязательной дискриминации. Нация стремится к политической автономии на определенной территории и для гарантии такой автономии нуждается в собственном государстве.

Определить взаимосвязь между нацией и государством нелегко. В изложении Хагена Шульце, в Европе на первый план сначала выходит модерное государство; во второй фазе образуются или начинают считать себя таковыми государственные нации, затем народные нации; и лишь после Великой французской революции появляется национализм, который опирается на широкие общественные слои (Шульце называет его «массовым национализмом») и присваивает себе государственную оболочку. Шульце избегает эксплицитного определения национального государства, но поясняет, что он имеет в виду, через большой нарратив с четкой периодизацией следующих друг за другом «революционного» (1815–1871), «имперского» (1871–1914) и, наконец, «тотального» национального (1914–1945) государств263263
  Schulze, 1994.


[Закрыть]. В любом случае национальное государство представляется здесь как сплав государства и нации: не виртуальной, а мобилизованной нации.

Вольфганг Райнхард придал дискуссии об историческом месте национального государства другое направление, предложив параллельно с такими теоретиками национализма, как Джон Брейи или Эрик Хобсбаум, формулировку: «Нация была зависимой, а государственная власть – независимой переменной исторического развития»264264
  Reinhard, 1999a, 443.


[Закрыть]. Следовательно, национальное государство, которое Райнхард усматривает лишь с XIX века265265
  В связи с вопросом о модерности национального государства в ситуации на рубеже XVIII–XIX веков историк Дитер Лангевише склоняется в своей аргументации к тезису о прерывистом, а не последовательном развитии: Langewiesche, 2000, 14–34.


[Закрыть], не было практически неизбежным результатом массового формирования сознания и идентичности снизу, – это продукт сконцентрированной воли властей сверху266266
  Идеальным образом это противостояние пытались охарактеризовать как оппозицию перенниализма (то есть романтической идеи об исконности наций) и модернизма (представления о нации как о конструкте): Smith A. D., 1998, 22f.


[Закрыть]. Национальное государство в этом понимании – не государственная оболочка данной нации. Это проект государственного аппарата и властных элит, а также, добавим, революционных или антиколониальных контрэлит. Национальное государство создается на основе уже имеющегося национального чувства, но инструментализирует его ради политики образования нации. Эта политика ставит перед собой цель создать одновременно многое: самодостаточное экономическое пространство, дееспособного актора международной политики, а иногда также гомогенную культуру с собственными символами и ценностями267267
  См.: Guibernau, 1996, 48. Мой взгляд отличается от взглядов Коннора (Connor, 1994), поскольку я делаю акцент на внутренних процессах построения нации и уделяю особое внимание объективным факторам, однако в целом моя позиция во многом близка его понятию – в узком смысле – «национальное государство».


[Закрыть]. Поэтому существуют не только нации в поиске собственного национального государства, но и, наоборот, национальные государства в поиске идеальной нации, c которой в идеальном случае они смогут сплавиться. Как верно замечает Вольфганг Райнхард, большинство государств, которые ныне называют себя национальными, в действительности являются мультинациональными со значительной долей меньшинств, объединяющихся по крайней мере на дополитическом уровне268268
  Reinhard, 1999a, 443.


[Закрыть]. Эти меньшинства отличаются друг от друга прежде всего тем, ставят ли их политические лидеры под сомнение существование единого государства, как в случае басков или тамилов, или довольствуются частичной автономией, как шотландцы, каталонцы или франко-канадцы. Такие меньшинства были «народностями» и «нациями» (в понимании того времени) больших империй. Полиэтничность всех империй перешла и в национальные государства, в том числе в молодые государства XIX века, даже если они пытались скрыть это за гомогенизирующими дискурсами.

Где они, эти национальные государства, которые якобы определили характер XIX века? Взглянув на карту мира, мы видим скорее империи, нежели такие национальные государства269269
  См. оригинальную карту в: Buzan, Little, 2000, 261.


[Закрыть]. В 1900 году никто не мог спрогнозировать предстоящий конец имперской эпохи. После Первой мировой войны, которая уничтожила три империи – Османскую, империю Гогенцоллернов и Габсбургское многонациональное государство, – имперская эпоха продолжилась. Все западноевропейские колониальные государства, как и небольшая, сконцентрированная на Филиппинах колониальная империя США, выстояли и достигли по большей части лишь в 1920–1930‑х годах вершины своего экономического и ментального значения для метрополий. Новой Советской власти за несколько лет удалось восстановить кавказский и среднеазиатский пояс бывшей Российской империи. Япония, Италия и – на очень краткий срок – национал-социалистическая Германия создали новые империи, которые имитировали и в карикатурном виде повторяли империи прежние. Закончилась имперская эпоха лишь после большой волны деколонизации между Суэцким кризисом 1956 года и концом войны в Алжире 1962 года.

Если XIX век и не был «эпохой национальных государств», то он являлся все-таки эпохой национализма, в которой возникли новые образы мышления и политическая мифология, сформулированная как доктрина и программа, действенная для мобилизации масс. Национализм с самого начала обладал сильными антиимперскими компонентами. Лишь опыт французского иностранного господства радикализировал национализм в Германии. В Российской империи, в Габсбургской монархии, в Османской империи, в Ирландии – повсюду начались движения сопротивления во имя новых национальных представлений. Однако эти движения отнюдь не обязательно были привязаны к цели достичь национально-государственной независимости. Часто речь поначалу шла лишь о защите от злоупотреблений и дискриминации, о более выраженном представлении собственных интересов внутри имперского общества, о свободе действий в языковой сфере и других формах культурного самовыражения. Первичное сопротивление, реагирующее непосредственно на первоначальное вторжение (primary resistance), в Азии и Африке также редко ставило себе целью создание национального государства. Вторичное сопротивление (secondary resistance) добавилось лишь в XX веке, когда новые, хорошо знакомые с Западом образованные элиты познакомились с моделью национального государства и оценили мобилизующий потенциал национально-освободительной риторики. В то же время собственное национальное государство, как бы смутно его ни представляли, всегда оставалось привлекательной целью в качестве пространства для формирования и реализации политических групп, которые больше не желали подчиняться никакой высшей власти: в Польше, Венгрии, Сербии и во многих других регионах Европы, но и в некоторых, пока немногочисленных, контекстах вне Запада, например в египетском движении за независимость 1881–1882 годов, известном как движение Ураби (по имени его важнейшего предводителя), которое мобилизовало своих приверженцев против слишком лояльного по отношению к иностранцам правительства под лозунгом «Египет египтянам!», а также в ранних движениях вьетнамского антиколониализма (примерно с 1907 года)270270
  Schölch, 1972; Cole, 1993; Marr, 1971, 166f.


[Закрыть].

С другой стороны, XIX век был эпохой формирования национальных государств: несмотря на отдельные впечатляющие акты основания, это всегда были длительные процессы, и не всегда легко обозначить время, когда состояние национальной государственности было фактически достигнуто, когда достаточно созрело «внешнее» и «внутреннее» образование национального государства. О внутреннем аспекте судить сложнее. Он требует решить, когда конкретное территориально организованное общество достигло в процессе преимущественно эволюционных перемен такой степени структурной интеграции и формирования однородного сознания, которая бы качественно отличала его от предыдущего состояния (династического княжества, империи, староевропейской городской республики, колонии и так далее). Даже в отношении Франции, страны, которая является образцовым случаем национального государства, сказать, когда она стала таковым, непросто. Уже в революцию 1789 года с ее национальной риторикой и законодательством? Или после централизаторских реформ Наполеона? Или в ходе десятилетиями длившегося превращения «крестьян во французов», процесса, который, по мнению его авторитетного исследователя, начался лишь в 1870 году?271271
  Weber, 1977.


[Закрыть] Если даже для Франции это трудно оценить, как же быть с менее очевидными случаями?

Напротив, проще решить, когда общество становится дееспособным на международной арене, то есть когда принимается внешняя форма национального государства. Государство в условиях международного порядка и конвенций XIX и XX веков могло только тогда считаться национальным, когда оно было признано в качестве независимого субъекта большинством в сообществе государств. Эта западная концепция суверенитета – необходимое, но не достаточное условие для реализованной национальной государственности. Не каждая внешнеполитическая власть является также национальным государством. Это абсолютизировало бы взгляд извне, и тогда Бавария 1850 года тоже должна была бы считаться национальным государством. Но как необходимое основное условие такой критерий необходим: национального государства, которое не имело бы собственной армии и дипломатии и которое при заключении международно-правовых договоров не принималось бы в качестве партнера, не существует. Игроков на международной арене в XIX веке было меньше, чем обществ, за которыми признавалось более или менее успешное общественное и культурное национальное строительство. Хотя на рубеже XIX–XX веков контролируемая Россией Польша, Венгрия в Габсбургской империи или Ирландия в Великобритании имели многие признаки национального строительства, их нельзя было считать национальными государствами. Они стали ими только после конца Первой мировой войны – периода революционных перемен в национально-государственном освобождении, который затмил собой все, что мог предложить «век национальных государств». Во второй половине XX века, наоборот, многие признанные вовне суверенными государства представляли собой неустойчивые квазигосударства без институциональных и культурных связей.