Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства"

Второе. Роль, которую армия США сыграла в борьбе с индейцами, нельзя недооценивать. За исключением интерлюдии Гражданской войны, пограничное использование было самым важным применением войск в период между войной с Мексикой (1846–1848) и Испано-американской войной 1898 года. Пик активности армии на западе США почти совпал (без причинно-следственной связи) с кампаниями российских военных на Кавказе и против эмиратов Средней Азии (прежде всего Хивы и Бухары). Самое главное отличие заключается в том, что американская армия использовалась для защиты частных поселенцев, то есть, в конечном счете, в крупномасштабных полицейских операциях, а не в спланированных с военной точки зрения завоевательных кампаниях. В отличие от этого российская армия в течение XIX века стала инструментом завоевания, которому не предшествовало и за которым не последовало крестьянское поселенческое движение. Это было продолжение старой модели: как и прежде, возможности российского государства для военных действий были выше, чем для организации планомерного заселения. Нельзя сказать, чтобы экономические мотивы у таких военных экспансий империи полностью отсутствовали: завоевание Средней Азии вступило в решающую фазу в 1864 году, когда Гражданская война в Америке затруднила снабжение российской текстильной промышленности хлопком и внимание российских политиков переместилось на альтернативные источники поставок, расположенные в Средней Азии140140
  Kappeler, 1992, 162.


[Закрыть]. Стратегические цели в противостоянии с Османской империей, Ираном и Британской империей, однако, имели по крайней мере не менее сильный мотивирующий эффект, чем ситуативные решения командиров на местах. Такой военный империализм не вел к возникновению фронтира. Это было государственное предприятие, которое неизбежно наносило удар по нерусским обществам, подвергшимся нападению, но не вело к созданию новых форм организации общества.

Третье. В отличие от индейцев Северной и Южной Америки, у народов Средней Азии, оказавшихся под ударом Российской империи, по крайней мере был шанс, часто минимальный, найти союзников в лице третьих стран или хотя бы гостеприимные страны, куда можно эмигрировать. Для североамериканских индейцев лучшим доступным вариантом было бегство в Канаду, которая, однако, лишь немногим предоставила безопасное пристанище. Кавказские же народы были интегрированы в сети исламской солидарности и могли рассчитывать хотя бы на то, что их примут в Османской империи. В тисках между Российской империей и китайско-маньчжурским империализмом пространство для маневра у народов Средней Азии к концу XVIII века сузилось. Но некоторые из них какое-то время еще могли лавировать между двумя великими империями. Отдельные народности до 1864 года платили дань и России, и Китаю. С 1820 года, когда хватка Китая в Синьцзяне начала ослабевать, среди мусульманского населения там и по другую сторону имперской границы, в Коканде, вспыхнули восстания. До 1878 года неоднократно предпринимались попытки образовать независимые мусульманские государства между империями141141
  Forsyth, 1992, 130; Rossabi, 1975, 167–179; Jersild, 2002, 36.


[Закрыть]. За исключением некоторых народов Сибири жертвы российской экспансии смогли сохранить пространство для маневра, которое было закрыто для индейцев Северной Америки.

Четвертое. О похожей на фронтир поселенческой колонизации можно говорить для двух крупных регионов: Западной Сибири и казахской степи. Начавшееся в XVII веке русское завоевание Сибири, то есть обширных земель к востоку от Уральских гор, было обусловлено спросом на пушнину. Так Сибирь была включена в крупномасштабную дальнюю торговлю мехами животных, которая связывала пушные лесные регионы Северного полушария с европейскими и китайскими рынками сбыта142142
  Общепризнанным образцом служит описание: Richards, 2003, 463–546.


[Закрыть]. Поскольку ресурсы эксплуатировались посредством охоты и отлова на очень обширной территории, линейного «пушного фронтира» не образовалось. Как и в Северной Америке, аборигены, со своей стороны, смогли извлечь выгоду из новых рыночных возможностей. Однако их положение ухудшилось с ростом сельскохозяйственной колонизации Западной Сибири, начавшейся в XVIII веке. Она стала логистически возможна только после того, как в 1763 году началось строительство непрерывной дороги от Урала до Иркутска и озера Байкал. Оттуда было уже недалеко и до китайской границы. Для этого строительства потребовалось сделать просеку через тысячи километров леса и создать дорожное покрытие, способное выдерживать повозки и сани. Это стало значительным техническим достижением, на несколько десятилетий опередившим сравнимое строительство Орегонского пути на севере США. Более чем столетие прошло после него до строительства Транссибирской железной дороги. Так называемый «тракт» был проложен достаточно далеко к югу, чтобы свести к минимуму опасные переправы через реки. Он стимулировал строительство новых и рост существующих городов, особенно Омска, который в 1824 году стал резиденцией генерал-губернатора Сибири. Однако тракт способствовал также эксплуатации природной среды и глубоко повлиял на условия жизни сибирских народов, которых он коснулся.

Вторым поворотным моментом в истории стало освобождение крепостных крестьян в 1861 году. Оно еще не обеспечивало беспрепятственной мобильности, поскольку юридически освобожденные крестьяне оставались привязанными к своим сельским общинам (это ограничение было отменено только в 1906 году), однако сотни тысяч все же преодолели этот барьер. В 1880‑х годах из европейской части России в Сибирь ежегодно прибывало в среднем 35 тысяч мигрантов; в конце 1890‑х годов эта цифра составила около 96 тысяч, а после 1906 года иммиграция в Сибирь приобрела характер наводнения. Пик иммиграции пришелся на 1908 год, когда границу Сибири пересекли 759 тысяч человек143143
  Forsyth, 1992, 123, 190f.


[Закрыть]. Между давними переселенцами (сибирскими «старожилами»), которые в значительной степени адаптировались к натуральному хозяйственному укладу сибирских народов и иногда даже забывали свой русский язык, и новыми колонистами возникали многочисленные противоречия144144
  Slezkine, 1994, 97–99.


[Закрыть]. Для коренных народов Сибири последствия колонизации оказались фатальными. Их сопротивляемость была столь же низкой, как у североамериканских индейцев по отношению к евроамериканцам и у монголов по отношению к ханьцам. Препятствия для охоты и рыболовства, долги и алкоголь подорвали традиционный образ жизни и культурные ориентации. На территориях вплоть до Охотского моря – а на востоке к этому добавилось поселенческое давление со стороны Китая – коренные народы Сибири либо не смогли приспособиться к новым условиям, либо отступили еще глубже в леса. Как и индейцам Южной Америки, им не была обеспечена защита даже в резервациях145145
  Forsyth, 1992, 159f., 163, 177–179, 181, 216–218.


[Закрыть].

Наиболее важным районом для аграрной колонизации была казахская степь, то есть территория между нижним течением Волги и подножием Алтайских гор, примерно в районе Семипалатинска146146
  См. по этому поводу: Kappeler, 1992, 155–159.


[Закрыть]. От кочевых казахов, объединенных в большие «орды», и соседних степных народов, таких как башкиры, российское государство с 1730‑х годов пыталось защитить себя с помощью ряда крепостей, среди которых Оренбург изначально был самой важной. Отсюда представители царя проводили свою смешанную политику переговоров, разделения и запугивания. Несмотря на – говоря с российской точки зрения – некоторые успехи этой политики, степная граница оставалась немирной и в XIX веке. Уже в 1829 году, когда Александр фон Гумбольдт по приглашению царя путешествовал по этой местности, ему для охраны выделили сильный казачий эскорт, поскольку граница между Оренбургом и Орском считалась особенно опасной. Кочевники часто вторгались на территорию России и угоняли людей и скот. Некоторых людей продавали в рабство в Хиву, где, как говорили, они особенно ценились при проведении ирригационных работ. Русские солдаты наблюдали за происходящим в степи с деревянных сторожевых башен. Включение казахов в состав Российской империи происходило не путем быстрых завоеваний, а в ходе медленного процесса, включавшего точечные военные экспедиции, а также постепенный переход от феодальных клятв верности к прямому подчинению российскому правлению. Целью было не только обезопасить регион, но и «цивилизовать» конных кочевников, включив их в общеимперские правовые структуры и превратив в оседлых земледельцев147147
  Martin, 2001, 34ff. (на с. 17–24 описание феномена казахского номадизма и форм его политической организации). См. подробно: Вульпиус Р. Рождение Российской империи: концепции и практики политического господства в XVIII веке. М., 2023. – Прим. ред.


[Закрыть].

Более глубокое воздействие, чем реализация таких намерений, имело заселение русских и украинских крестьян. Они взялись за освоение степной окраины гораздо энергичнее, чем казаки с их полукочевым смешанным хозяйством. Освобождение крестьян послужило здесь, как и в Сибири, первоначальным толчком. Как и на каждом этапе российской экспансии, государство активно содействовало процессу колонизации. Степной устав 1891 года резко ограничил земельную собственность казахов. Пастухов-кочевников, немногих из которых удалось перевести на оседлость, оттеснили на юг и отрезали от более влажных пастбищ на севере, которые были необходимы в цикле ежегодных миграций скота. Обратим внимание на хронологический сдвиг относительно США и Южной Африки: южнорусская степная граница была «открыта» только в 1890‑х годах, когда границы в США и в Южной Африке уже были «закрыты», а на Среднем Западе и в Высоком Вельде больше не осталось бесхозных земель. И в России эти процессы однозначно протекали в ущерб потребностям коренного населения, которое, однако, не исчезло в закрытых анклавах, а продолжало вести кочевой образ жизни на маргинальных землях.

Казахская граница поселений была наиболее ярким для Российской империи примером фронтира. Кочевой образ жизни коренного населения вытеснялся крестьянами – земледельцами – по мере распашки земли. Этот конфликт между популяциями с различным уровнем развития был более мягким, чем прямое жесткое взаимное столкновение между различными типами общественных форм и этносов. Область, в которой протекал этот фронтирный процесс, преобразовалась «из пограничной территории между кочевниками и казаками в имперскую территорию крестьян и бюрократов», из турецко-монгольского мира – в полиэтничное общество под славянским доминированием148148
  Sunderland, 2004, 223.


[Закрыть]. Все равно, назвать ли статус, который в результате обрела степь, «внутренней колонией» или «приграничной территорией», но тот факт, что эти территории не находились под особым управлением, а были просто включены в структуру российского государства, говорит скорее не в пользу понятия «колония».

Подобную последовательность шагов по включению новых территорий в состав Российской империи можно найти и в других пограничных зонах. Вначале приходили казаки, затем возникали гарнизонные поселения и пограничные укрепления, и, наконец, появлялись крестьяне-колонисты. Эти процессы российское государство администрировало в большей степени, чем в США. Вообще, во всех формах расширения границ государственная инициатива и управление в Российской империи были намного сильнее, чем в США или в Южной Африке. Важнейшим вкладом американского государства во фронтиры было упорядоченное предоставление дешевой земли для поселенцев. Пионеры были полностью лично свободными людьми, которых никто не мог послать куда-то насильно. Царская же Россия, вплоть до поздних шагов по аграрной либерализации, предпринятых Столыпиным, проводила политику управляемого переселения крестьян. С государственными крестьянами все это можно было делать беспроблемно, но с другими крестьянами, шла ли речь о крепостных или о вольных, для выполнения государственных решений приходилось прикладывать больше усилий. Хотя многие колонисты в конце концов сами решали свою судьбу, поселения на границе в России никогда не были свободными – в отличие от США, где жизнь поселений в принципе формировалась свободными решениями мигрантов149149
  См. исследование на примере немецких поселений в Молочанской долине Запорожской области Украины: Staples, 2003.


[Закрыть]. Другим отличием, по сравнению с США, было меньшее значение городских поселений. Североамериканский фронтир повсюду был связан с возникновением небольших городков, которые при благоприятных природно-географических условиях за короткое время сделались крупными городскими центрами. Фронтир закончился на западном побережье континента в плотно заселенной городской зоне, возникшей не благодаря фронтиру, а независимо от него. Подобной «русской Калифорнии» в России нигде не возникло: Владивосток не стал вторым Лос-Анджелесом, и в целом урбанизация на фронтире была в России минимальной.

Пятое. Российская экспансия XVIII и XIX веков во всех ее формах была чрезвычайно сильно идеологизированной. Общественно-политическая риторика в США в отношении индейцев претерпевала разные фазы. Иногда их «цивилизирование» считалось бессмысленным, иногда – важной гуманистической задачей. В Российской империи с Востоком связывались гораздо более далеко идущие планы, чем в Северной Америке с Западом. Нигде в истории европейской экспансии к программе «цивилизаторской миссии» не относились так серьезно, как в Российской империи150150
  О цивилизаторской миссии см. подробнее главу XVII данной книги.


[Закрыть].

Согласно воззрениям многих русских современников, «цивилизирование» должно было проводиться прежде всего путем колонизации, покорения народов. Поэтому в Российской империи возник подход к истории, во многом предвосхитивший тезисы о фронтирах Тёрнера. Представлен он был, например, влиятельным московским историком Сергеем Михайловичем Соловьевым151151
  Позиции Соловьева и Тёрнера сравнила немецкая исследовательница Сузи Франк: Frank S. K. «Innere Kolonisation» und Frontier-Mythos. Konstanz, 2004, 3–6.


[Закрыть]. В начале XIX века начали распространяться представления, что Россия в отношении Азии должна исполнять роль представителя прогрессивной Европы. Восток от Северного Ледовитого океана до Кавказа должен был стать пространством, в котором русский слой будет приводным ремнем цивилизации. Российская империя колонизировала и покоряла территории и народы с оглядкой на Западную Европу. При этом она хотела дистанцироваться от «дурно пахнущих» аспектов колониализма и империализма, и вообще российские и советские историки всегда стеснялись признавать имперский характер российской политики. Любимым термином для описания колонизации нерусских областей и их обитателей было слово «освоение», с помощью которого стыдливо прикрывали суть дела, примерно так же, как и в Америке не склонны признавать имперские составляющие американской континентальной экспансии. Важнейшее отличие между американской и русской концепциями фронтиров лежит в оценке значения Европы: если тёрнеровская концепция рассматривала фронтир как место, где колонисты отвернулись от Европы и родился чисто американский характер пионеров, то в концепции Соловьева и его последователей Западная Европа оставалась мерой всех вещей. Европеизация России продолжалась в форме русификации других национальностей в империи.

Американская концепция «дикой пустынной местности», кажется, не играла в России никакой роли. Наивысшей степени идеологизация достигала там, где экспансия велась под лозунгом борьбы с исламом. Пропагандисты, мыслившие в категориях философии истории, верили, что можно повернуть вспять «исторический закат» христианства, уступающего свои позиции исламу. Археологи были заняты поисками «чистых», то есть доисламских форм культуры на покоренных периферийных территориях. Ислам рассматривался как чужеродный импортный продукт и дискурсивно отграничивался от разговора о культурах российской имперской периферии. Христианские форпосты, такие как Грузия, включались в этот «план спасения»152152
  Jersild, 2002, 56, 87, 97.


[Закрыть]. Очистительное воздействие опыта жизни на приграничье должны были ощутить на себе все русские: государство начиная с 1830 года стало селить на периферию староверов – в том числе и ради того, чтобы защитить православное христианское население в центре страны от еретической заразы. В 1890‑х годах приверженцы христианских гетеродоксий составляли подавляющее большинство среди этнических русских в Закавказье153153
  Breyfogle, 2005, 2.


[Закрыть]. Как и в большинстве других случаев, колонизация вызывала внутренние противоречия. Так, например, борец за ислам в Дагестане, которого демонизировали как врага цивилизованного христианского мира, в других контекстах мог рассматриваться как романтический горский воин и «благородный дикарь». Подобные мотивы романтического ориентализма роднят русские представления о «Чужом» с идеологиями других империй – например, с прославлением берберов Северной Африки во Франции или с британцами, восхищавшимися «воинственными народами» (martial races) в Индии и Восточной Африке154154
  По отношении к России см.: Layton, 1994; подробнее о сибирской перспективе: Slezkine, 1994, 113–129. См. русское издание книги: Слёзкин Ю. Арктические зеркала. Россия и малые народы Севера. М., 2008. – Прим. ред.


[Закрыть].

Шестое. В отличие от североамериканских индейцев, в Российской империи хоть и нечасто, но бывали успешные колониальные истории. Некоторые народы, попавшие под давление сил экспансии, демонстрировали высокую культурную сопротивляемость и одновременно приспособляемость. К их числу относятся, например, бухарцы. В XVIII веке этот народ выделялся среди сибирских татар своей городской культурой, широко распространенной грамотностью на арабском и персидском языках и относительной лояльностью к царской власти. Бухарцы образовывали ядро торговой прослойки и поддерживали внутриисламские контакты между Бухарой и Российской империей. Другими примерами таких народов выступают якуты и буряты. Буряты – один из двух монгольских народов в Российской империи (другой – калмыки), – на взгляд русских, демонстрировали более высокую ступень развития, чем «примитивные» народы Сибири, исповедовавшие шаманизм, тем более что буряты обладали весьма дифференцированной социальной структурой, которая включала четко опознаваемую и пригодную на роль колониальных «коллаборационистов» аристократию. Несмотря на всевозможные миссионерские и административные притеснения, бурятам удалось сохранить некоторого рода уважение к себе и такую степень свободы, которыми на Североамериканском континенте не пользовался ни один индейский народ. Прежде всего, буряты смогли, наряду с сохранением традиционной политической и религиозной иерархии, выдвинуть из своей среды хотя бы зачаточную модерную образованную элиту, которая выражала их интересы как во внешней публичной сфере, так и во внутренней бюрократической155155
  Forsyth, 1992, 118, 120, 164–66, 176; о народах Бурятии в западных исследованиях см. подробнее: Schorkowitz, 2001.


[Закрыть]. Повсюду в мире хуже всего было положение тех этносов и обществ, которым не удавалось в течение длительного времени соответствовать хотя бы одному из трех критериев: внушать страх в военном отношении; быть полезными для экономики; иметь возможность представлять свои позиции на модерных политических площадках.

Государственные колониальные поселенческие проекты ХX века

Фронтиры могут быть как местами разрушения, так и местами создания нового. Разрушение и строительство часто диалектически переплетаются. Йозеф Алоиз Шумпетер в другом контексте назвал это «созидательным разрушением». В XIX веке целые народы на фронтирах были уничтожены или по крайней мере ввергнуты в катастрофическую бедность и бесправие. Одновременно с этим там же возникали и первые демократические конституционные государства. Таким образом, фронтиры могут быть как местами архаичного насилия, так и зонами рождения политической и социальной модерности.

Даже в ХX веке фронтиры все еще существовали; иногда на них продолжались процессы века XIX. Но, похоже, фронтиры утратили при этом свое двойное значение. Конструктивное развитие стало редкостью, фронтиры превратились в периферийные зоны жестко управляемых империй, которые явно отличались от внутреннего плюрализма Британской империи.

Новыми явлениями после Первой мировой войны стали усиленная идеологизация и огосударствление проектов по освоению земель крестьянами-переселенцами. Эти поселенцы были не предприимчивыми частными гражданами, как те, кто в то же время эмигрировал в Канаду или Кению, а людьми преимущественно из беднейших слоев населения, которых отправляли вслед за завоевательными армиями и которые должны были в суровых условиях заселять и охранять «приграничные марки». Идея, что «сильные» нации нуждаются в жизненном пространстве (Lebensraum), чтобы избежать надвигающейся нехватки ресурсов из‑за перенаселения, и что в то же время они имеют право и обязанность «окультуривать» землю, плохо используемую менее способными народами или даже «низшими расами», встречается у многих праворадикальных лидеров общественного мнения и движений начала ХX века. Подобная политика «жизненного пространства» практиковалась новыми империями, возникшими в 1930‑х годах: фашистской Италией в Ливии (и в меньшей степени в Эфиопии), Японией после 1931 года в Маньчжурии и нацистской Германией в ее недолговечной колонии Остланд во время Второй мировой войны. Во всех трех случаях с ними были связаны популистско-националистические, «фёлькише» (völkisch), представления о необходимости проявить себя в приграничной борьбе и об особом национальном достоинстве земли. Гитлер, читатель и почитатель Карла Мая, проводил непосредственные параллели между Диким Западом, описанным в его романах, и Диким Востоком, который сам фюрер начал создавать в начале 1940‑х годов156156
  Превосходно по этой теме: Blackbourn, 2006, 280ff.


[Закрыть]. Фронтиры были стилизованы под экспериментальные пространства, в которых, не сдерживаемые традициями, должны были появиться «новые люди» и новые типы общества: военная утопия порядка в Маньчжурии, арийская расовая тирания в завоеванной Восточной Европе. Немецкая идеология «крови и почвы» (Blut und Boden), в которой предусматривались этнические чистки в огромных масштабах и массовые убийства, воплощает крайнюю форму этого мышления. Для самих поселенцев не была предусмотрена роль исполнителей в достижении таких экстремальных целей, но в каждом из этих случаев они служили инструментами государственной политики. Именно государство вербовало их, отправляло, наделяло землей в колониальных периферийных и заморских территориях и убеждало, что они выполняют особо важный национальный долг и должны терпеть неизбежные тяготы повседневной жизни ради блага «всего народа». Поселенцы фашистской имперской мечты – будь то в Африке, Маньчжурии или на Волге – были подопытными кроликами государственной политики национальной идентичности. Им не хватало главных характеристик первопроходцев Тёрнера: свободы и опоры исключительно на собственные силы (self-reliance).

Еще один мотив, не ограничивающийся фашистской или (в случае Японии) ультранационалистической системами, добавился в XX веке. Социолог Джеймс К. Скотт назвал его «социальной инженерией» сельского поселения и производства. Многие считали, что максимальная эксплуатация природы достижима при плановом и организованном массовом использовании рабочей силы и рациональном и единообразном построении аграрных производственных отношений157157
  Scott J. C., 1998, 181ff.


[Закрыть]. Побочным эффектом всегда было усиление государственного контроля над сельским населением. Коллективизация в Советском Союзе и Китайской Народной Республике, связанная с программами широкого освоения земель («новые земли под плуг»), следовала этой логике, как и, в гораздо более либеральной форме, некоторые проекты Управления долины реки Теннесси в рамках «Нового курса» Франклина Д. Рузвельта. В коммунистической политике коллективизации элемент свободы поселенцев полностью исчез, и фактическое освоение дополнительных земель часто поручалось военным колонистам и государственным хозяйствам. Но податливость пространства и продвижение экологической и «цивилизационной» границы были идеями, которые связывали все виды инициированной государством политики освоения земель в XX веке с более старыми формами поселенческого колониализма.

Выражение «поселенческий колониализм» обычно встречается в связи с империями и империализмом. Тогда он – по крайней мере, применительно к XIX и XX векам – обычно рассматривается как особая, девиантная форма, поскольку до 1930 года было не так много колоний, в которых европейские поселенцы составляли значительную часть населения и доминировали в политических процессах: кроме британских доминионов, которые уже давно обладали самоуправлением в квазинациональных государственных формах, к таким колониям относились только Алжир, Кения, Южная Родезия, Ангола и Мозамбик. В Азии европейские колонии-поселения отсутствовали. В Европе Северная Ирландия была особым случаем. Колониальная историография относилась к колониям-поселениям скорее как мачеха к падчерицам. Только Алжиру, важнейшей части французской заморской империи, уделялось больше внимания. Если рассматривать поселенческий колониализм в рамках темы фронтира, ориентиры смещаются. Он предстает уже не особым типом колониального господства, а результатом и выражением особых форм приграничной экспансии.

Поселенческий колониализм: застывший фронтир 158158
  Образ застывших или отвердевших фронтиров содержится в знаковом труде: Weaver, 2006. В частности, на с. 69 речь идет о том, что фронтиры застыли, приняв форму общества колонистов (frontiers congealed into settler societies).


[Закрыть]

Не каждая форма расширения границ негосударственными субъектами приводит к постоянному смещению узнаваемой разделительной линии между экономическими и жизненными формами. Ранняя канадская граница была немаркированной зоной контакта между индейцами и белыми охотниками на пушного зверя и торговцами мехами – людьми с высокой мобильностью и полной противоположностью оседлым поселенцам, а граница в Амазонии никогда не была ничем иным, кроме как пространством грабежа и хищнической эксплуатации ресурсов. Приграничная колонизация, таким образом, является подкатегорией приграничной экспансии159159
  Здесь и далее частично в соответствии с исследованием: Osterhammel, 2006⁵, с. 10–13.


[Закрыть]. Под этим имеется в виду экстенсивное освоение земель для использования человеком, практиковавшееся в большинстве цивилизованных ареалов, и сдвигание границы земледелия вглубь «дикой пустынной местности» с целью ведения сельского хозяйства или добычи полезных ископаемых. Такая колонизация естественным образом связана с заселением; с экономической точки зрения это способ приближения мобильных факторов производства – труда и капитала – к природным ресурсам, привязанным к определенному месту160160
  Ср. определение теории: McCusker, Menard, 1985, 21.


[Закрыть]. Этот тип колонизации не обязательно связан с основанием колоний в смысле отдельных политических единиц, так как он часто происходит на окраинах существующих зон расселения. Примером может служить постепенное расширение ханьской сельскохозяйственной зоны за счет скотоводческой экономики Центральной Азии, достигшей своего пика в XIX и начале XX века. Однако такая колонизация может происходить и вторично, из заморских новых поселений. Самый известный такой пример – освоение Североамериканского континента, продвигавшееся с его восточного побережья. Промышленные технологии значительно расширили возможности колонизации и усилили ее разрушающий природу эффект. В частности, железные дороги усилили роль государства в процессе, который на протяжении всей истории в основном организовывали негосударственные сообщества. Самой масштабной железнодорожной колонизацией под руководством государства было освоение азиатской России с конца XIX века161161
  Ср.: Marks, 1991, 196ff.


[Закрыть].

Колонизация поселенческого типа, с другой стороны, является особой формой приграничной колонизации, которая нашла свое первое европейское выражение в колонизационном движении греческой античности (а до этого уже финикийцев): основание «городов-колоний» за морем в районах, где обычно был возможен и необходим лишь относительно низкий уровень военного присутствия. Не только в древних, но и в модерных условиях логистика определяет решающее отличие от других форм приграничной колонизации. Море, а также сопоставимые по размеру труднопроходимые континентальные ландшафты (в доиндустриальных транспортных условиях добраться от Пекина до города Кульджи в Синьцзяне было гораздо труднее, чем от Лондона до Филадельфии) препятствуют регулярности и частоте сношений, которые обеспечивали социальную преемственность.

В таких условиях колонизация могла привести к возникновению колоний в смысле не только приграничных поселений, но и отдельных сообществ, то есть обществ поселенцев с собственными политическими структурами. Классическим примером является зарождение английского поселения в Северной Америке. Группы колонистов – основателей поселенческих колоний – стремились там к созданию экономически максимально самодостаточных единиц, существование которых не было бы зависимо ни от поставок из метрополии, ни от торговли с аборигенами.

В отличие, например, от римлян в Египте, англичан в Индии и, в некоторой степени, испанцев в Центральной и Южной Америке европейцы в Северной Америке, Аргентине или Австралии не нашли эффективных сельскохозяйственных систем, производящих такие излишки продукции, которые могли бы посредством налогообложения обеспечивать колониальный административный аппарат, опирающийся на армию. Поэтому невозможно было перенаправить структурно уже существующую дань из казны старых правителей в казну новых хозяев. Более того, индийское население или австралийские аборигены были непригодны для принудительного труда в сельском хозяйстве европейского типа. Эти обстоятельства привели к возникновению первого типа поселенческой колонизации – «новоанглийского»: рост аграрного населения колоний, которое удовлетворяло свои потребности в рабочей силе за счет членов собственных семей и привлечения европейских «законтрактованных работников» (indentured servants) и безжалостно вытесняло с земли экономически бесполезное, демографически слабое коренное население. Так около 1750 года в Северной Америке – и на тот момент из всего неевропейского мира только там – возникли социально и этически весьма однородные европеизированные территории: ядра, из которых потом были образованы неоевропейские национальные государства. Британцы следовали этой же модели колонизации и в Австралии, в особых условиях первоначальной принудительной миграции каторжников, а позднее, преодолевая особенно яростное сопротивление коренного населения маори, – в Новой Зеландии.

Второй тип поселенческой колонизации возникает там, где политически доминирующее меньшинство поселенцев с помощью колониального государства способно вытеснить традиционно земледельческое коренное большинство с лучших земель, но остается зависимым от его рабочих рук и находится в постоянной конкуренции с ним за скудные земельные ресурсы. В отличие от «новоанглийского» типа, поселенцы этого второго типа – который можно назвать «африканским», так как его главные модерные формы (Алжир, Родезия, Кения, Южная Африка) присутствовали на африканском континенте, – экономически зависят от коренного населения162162
  Ср.: Mosley, 1983, 5–8, 237 (прим. 1).


[Закрыть]. Этим же объясняется и нестабильность этого второго типа. Только европейская колонизация Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии стала необратимой, в то время как в африканских поселенческих колониях шла особенно ожесточенная борьба за деколонизацию.

Третий тип поселенческой колонизации решает проблему рабочей силы после изгнания или истребления коренного населения с помощью ввоза рабов и их использования в средне– и крупномасштабной плантационной экономике. Этот тип можно назвать «карибским», так как областью наиболее яркого его проявления были колонии Карибского бассейна; в меньшей степени он также встречается на юге британской Северной Америки. Важной переменной является демографическое соотношение групп населения. В британских карибских колониях около 1770 года чернокожие составляли примерно 90 процентов всего населения, в северных колониях будущих США в это же время – только 22 процента, а в будущих «южных штатах» – не более 40 процентов163163
  Fogel, 1989, 30f.


[Закрыть]. Третий тип, однако, является пограничным случаем: за исключением южных штатов США в первой половине XIX века нигде на основе модерного рабства не возникли сплоченные плантаторские олигархии, способные к политическому действию и обладающие собственными политическими проектами будущего. Практически невозможно это было в таких местах, как Ямайка или Сан-Доминго, ведь многие «крупные» владельцы тамошних плантаций проживали в Европе. Поэтому плантаторы – это не всегда поселенцы.