Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства"

Бразилия являет нам пример крайне расточительного использования лесов, которое не сдерживалось никаким лесным надзором. В отличие от колониального государства, которое в лучшем случае имело в виду долгосрочное управление ресурсами, независимое бразильское государство позволило частным интересам действовать без ограничений. Уничтожение атлантических тропических лесов в Бразилии, начавшееся в португальский колониальный период, но принявшее поистине опустошительные масштабы только в период постколониальной империи (1822–1889) и последующего республиканского режима, – это пример одного из самых безжалостных и фундаментальных способов уничтожения лесов в Новое и Новейшее время. Кроме того, от него не было получено ни малейшего макроэкономического преимущества, и не возникло никаких политических или научных противодействующих сил, которые могли хотя бы замедлить уничтожение лесов194194
  Williams, 2003, 371–379; подробно: Dean, 1995, в особенности гл. 9.


[Закрыть].

Единой европейской истории лесного хозяйства для XIX века не существует. Это связано хотя бы с тем, что вся полуостровная и островная часть континента (Пиренейский и Апеннинский полуострова, Великобритания и Дания) к началу века уже была бедна лесом или почти безлесна, равно как и Нидерланды. Другим экстремумом были Скандинавские страны, особенно Швеция и Финляндия: леса в них сохранились до наших дней благодаря тому, что лес имеет большое значение в культуре местных народов, его просто много по отношению к небольшому населению, он постоянно задействован в сельском хозяйстве, а в Швеции государство к тому же проводило целенаправленную политику в области лесного хозяйства. Совсем иначе обстояло дело в Англии: здесь, помимо прочего, ненасытный спрос Королевского флота привел сначала к крупномасштабной вырубке лесов, а затем к неизбежным жалобам на стратегически рискованную зависимость от иностранных источников древесины. Ведь для большого военного корабля требовалось не менее 2000 зрелых дубовых бревен лучшего качества. Нехватка древесины вынудила британский военно-морской флот (под давлением палаты общин) очень рано начать использовать железные корпуса для кораблей. Начиная с 1870 года тот технический факт, что большие корабли, сделанные из железа, легче, чем деревянные, был замечен и использован повсеместно; этот эффект был усилен переходом от железа к стали. В военно-морском флоте Франции между 1855 и 1870 годами также произошел почти полный переход от дерева к стали. Это позволило снизить двойную нагрузку на европейские леса, вызванную судостроением и производством железнодорожных шпал. Именно в этот момент, около 1870 года, хронический кризис, в который вступило британское сельское хозяйство, создал новые возможности для землепользования, связанные с лесом: появились лесопосадки, где выращивали быстрорастущие породы делового леса. В это же время впервые была открыта рекреационная ценность больших лесов для городского населения. То, что еще оставалось от английского леса, начали охранять195195
  Simmons, 2001, 153.


[Закрыть].

Такие отдельные истории можно еще более тесно связать друг с другом. Например, значительно расширилась дальность торговли древесиной. Так, в результате наполеоновской континентальной блокады 1807 года деятельность британских лесопромышленников переместилась из региона Балтийского моря и России в Канаду. В 1840‑х годах только канадская провинция Нью-Брансуик ежегодно отправляла в Европу 200 тысяч тонн древесины196196
  Richards J. F. Land Transformation // Turner et al., 1990a, 163–178, здесь 169.


[Закрыть]. В конце XIX века возник по-настоящему глобальный рынок древесины. Он подпитывался растущим спросом на древесную массу для производства газетной бумаги, поскольку она была необходима для массовой прессы.

Продолжался всемирный трансфер древесных пород и их акклиматизация на новых местах, начавшиеся в XVIII веке. Так, до 1800 года в Британию было завезено около ста десяти видов деревьев; между 1800 и 1900 годами это число увеличилось более чем до двухсот. Если попытаться объединить подобные местные истории, они едва ли сложатся в общую глобальную историю безудержного разрушения окружающей среды. Обезлесение не всегда продолжалось до тех пор, пока не было срублено последнее дерево. Уже в XIX веке в ряде стран ему противостояли иная логика использования энергии и зачатки природоохранного сознания, которые могли быть мотивированы совершенно по-разному: и романтической любовью к природе, и холодным пониманием последствий неконтролируемой чрезмерной эксплуатации. Было бы заблуждением считать, что индустриализация непрерывно оттесняла лесозаготовительную промышленность как часть архаичного «первичного сектора». Вначале промышленная революция даже резко увеличила потребление древесины, поскольку первые паровые двигатели и железоделательные заводы работали на древесном угле. Это происходило не только в бедных ресурсами экономиках, как в Японии, но и в условиях изобилия дешевой древесины – например, в Пенсильвании и Огайо, где древесный уголь долгое время не исчезал из энергопотребления тяжелой промышленности.

Другим основным источником спроса на древесину было отопление жилищ. Дом, в котором тепло, вскоре вошел в число само собой разумеющихся удобств эпохи материального прогресса. В 1860 году древесина все еще оставалась самым важным источником тепловой энергии в США, составляя 80 процентов от общего объема, и только в 1880‑х ее обогнал уголь197197
  Williams, 1989, 332f.


[Закрыть]. Даже в тех местах, где индустриализация производства еще не была заметна, например в Индии, происходила индустриализация транспорта: железная дорога потребляла много древесины в виде шпал, и ее иногда приходилось доставлять издалека. Первые паровозы работали на дровах. В Индии еще в 1860 году около 80 процентов локомотивов работали на дровах, и только в начале нового века значительное их число перешло на уголь198198
  Idem, 2003, 360.


[Закрыть]. В такой экономически модерной стране, как Канада, и даже в США лесная промышленность (включающая крупные лесопильные заводы) долгое время была одним из секторов с самой высокой добавленной стоимостью. Некоторые из самых больших состояний в мире были заработаны на древесине.

Добавим в нашу картину еще один вариант экологического фронтира, который возник не столько в результате антропогенного разрушения, сколько в результате медленных климатических изменений. Для этого нам необходимо перенестись в Сахель – расположенную к югу от Сахары сухую саванну шириной примерно триста километров, с редкой растительностью и редкими осадками. Примерно с 1600‑х годов жизнь в этой экологической зоне протекала в условиях постоянно нарастающей засушливости. Животноводство все больше оттеснялось на юг, и вместо него приобретали все большее значение верблюды, приспособленные для жизни в этих условиях: верблюды могут прожить восемь-десять дней без приема воды и пищи, а также уверенно ходить по сыпучему песку. Таким образом, к середине XIX века возникла большая верблюжья зона (great camel zone), простирающаяся от Магриба на юг до плато Адрар. Растущая засушливость также вынудила к новым моделям смешанного отгонно-пастбищного скотоводства в соседней зоне на юге, где разводили крупный рогатый скот, коз и верблюдов. В этих условиях возник смешанный в этническом отношении пустынный фронтир: арабы, берберы и чернокожие африканские народы жили здесь вместе и обрели новую идентичность – они считали себя «белыми» в противоположность обитавшим дальше к югу чернокожим. Все более отчетливо обозначались различия между образом жизни кочевых скотоводов и оседлых земледельцев в этом регионе – в частности, различия в мобильности: те, кто перемещались верхом на верблюдах и лошадях, могли легко совершать набеги, от которых чернокожие поселяне практически не умели защищаться. Сложные отношения данничества распространялись через фронтир в обоих направлениях; зависимость южных крестьян от «белых» становилась тем больше, чем меньше последние могли обходиться сельскохозяйственной продукцией, произведенной на их собственной территории. Тем не менее существовало и большое сходство в социальной иерархии, которое в конечном итоге интегрировало эту фронтирную зону: четкое разделение между воинами и жрецами и разграничение кастовых групп. Ислам распространился по всему Сахелю как военным, так и мирным путем. Вместе с ним с севера пришло рабство, которое необычайно глубоко укоренилось, о чем свидетельствуют его остатки, сохранявшиеся в Мавритании еще во второй половине XX века199199
  Webb, 1995, 5, 11, 15f., 22.


[Закрыть].

Охота на крупного зверя

Еще один экологический фронтир – охотничий. В XIX веке мир все еще был полон народов-охотников: не только на Среднем Западе США, но и на Северном Ледовитом океане, в Сибири или в тропических лесах Амазонии и Центральной Африки200200
  Мало что в XXI веке остается столь же труднодоступным для европейского историка, как этот мир. Ср. о попытках сближения: Brody, 2001.


[Закрыть]. В это же время европейцы и евроамериканцы открыли для себя новые аспекты старого занятия – охоты. То, что прежде было аристократической привилегией, превратилось в буржуазное занятие в лишенных дворянского слоя обществах Нового Света; стало оно доступным и для буржуазии в Европе – там, где буржуа искали и находили способы приобщиться к богатству и образу жизни аристократии. Охота служила символической сценой, на которой осуществлялось приближение к более высокому статусу. «Джентльмен охотится, но не каждый любитель охоты становится джентльменом» – излюбленный мотив сатириков. Новинкой стала организованная охота на экзотическую крупную дичь в таких масштабах, каких прежде достигали только ради доставки диких животных для кровавых развлечений Древнего Рима, сделавших римскую цивилизацию особенно отталкивающей для такого нетрадиционного комментатора истории, как Льюис Мамфорд201201
  Mumford, 1963, 268–274.


[Закрыть]. В XIX веке беспрецедентное истребление крупных животных происходило совсем под другими предлогами. Первые европейские путешественники были потрясены райским изобилием и доверчивостью крупной фауны Африки, Юго-Восточной Азии или Сибири. Все изменилось, как только борьба за «цивилизацию» превратилась в борьбу с животными. Но их убивали и отлавливали в огромных количествах не только во имя поддержания колониального порядка, с точки зрения которого такое животное-личность, как тигр, не могло не выглядеть как фактическим, так и символическим бунтарем. Ловили зверей и для удовлетворения любопытства посетителей зверинцев и цирков в метрополиях Севера, и для постановки зрелищ, репрезентировавших власть белого человека над миром. Технической предпосылкой для этого послужило широкое распространение винтовок. Оно позволило азиатам и африканцам подражать истребительной практике европейцев. Однако профессия профессионального охотника на крупного зверя появилась только после распространения магазинной, то есть многозарядной винтовки, которая снизила риск остаться без патронов перед разъяренным тигром или слоном.

Во многих азиатских обществах охота на крупного зверя была королевской привилегией. Теперь, следуя европейской модели, она стала доступна и для низших слоев аристократии. В Индии охота на тигра служила укреплению союза британцев с местными князьями, который оставался необходимым для стабильности колониального правления («раджа»). Махараджа и высокопоставленный чиновник колониального правительства в принципе, наверное, мало что имели сказать друг другу, но находили общий язык как охотники на крупного зверя. Охотничьи предпочтения европейцев часто распространялись благодаря эффекту просачивания моделей поведения из высших слоев в низшие. Например, в начале XX века султан Джохора, зависимый от Британии правитель страны неподалеку от Сингапура, считался великим охотником на тигров: в его дворце было выставлено тридцать пять чучел. Однако он не перенимал охотничью традицию от своих предшественников: такой традиции не существовало. Из соображений престижа султан просто копировал поведение индийских махараджей, которые, в свою очередь, подражали британским правителям.

Аналогичным образом сельские жители стали более жестокими по отношению к крупным животным. Разумеется, между людьми и животными никогда не было райской гармонии. Тигры, например, могли терроризировать целые регионы. Люди покидали свои деревни, когда скот – самое ценное имущество сельских жителей – уже невозможно было защитить, когда сбор плодов и дров (занятие молодых девушек и старух) становился опасным или когда чрезмерное количество детей становилось жертвой хищников. Об этом известны особенно душераздирающие истории, а также литературный мотив буйвола, который защищает ребенка от хищника. Через некоторые регионы можно было проехать только с большим риском. Колонны носильщиков часто тянули за собой старую лошадь, которую приносили в жертву тигру. Еще в 1911 году на Западной Суматре было совершено нападение на почтовый дилижанс, и тигр утащил кучера в джунгли202202
  Ibid., 268–274.


[Закрыть].

Охота на тигра была не только роскошью, но во многих случаях и необходимостью. Она существовала еще до прихода европейских колонизаторов. Иногда целые деревенские общины, часто во главе со старейшиной или колониальным чиновником невысокого ранга, отправлялись в регулярные карательные экспедиции. На Яве тигр вообще был объявлен почти военным врагом, по отношению к которому уместны возмездие и уничтожение. Яванцы-мусульмане не видели в этом никакой проблемы: их монотеистическая религия запрещала суеверные представления о том, что в тигре живет некий дух, будь то добрый или злой. Тигр рассматривался как бестия, с которой нужно бороться. Однако идея, что тигров следует истребить полностью, возникала, похоже, нечасто. Существовала тенденция оставлять «невинных» тигров в покое. В целом немусульманское население Азии – и, вероятно, также часть мусульманского населения, находившаяся под влиянием народной культуры, – испытывало тревожные чувства, когда предпринимало действия против тигра. Об этом свидетельствует тот факт, что люди часто извинялись перед умерщвленным животным за убийство, которое было неизбежным по практическим причинам, как за своего рода цареубийство. Иногда мертвого тигра чествовали на деревенской площади как военного вождя – танцами и играми с оружием203203
  Mumford, 1963, 121, 125, 127.


[Закрыть]. Можно увидеть определенное ментальное родство между этими обычаями и европейскими, такими как выкладывание охотничьих трофеев в соответствии с иерархией в животном царстве или сигналы рога, дифференцированные по видам животных.

Чего, похоже, почти не практиковали до начала XX века, так это продажи убитых тигров. Тигриное мясо считалось, правда, деликатесом у яванской аристократии, но не употреблялось в пищу народом. Однако, по крайней мере, из Юго-Восточной Азии почти нет свидетельств того, что тигров убивали ради шкур. Они не имели никакой ценности на внутреннем рынке. Украшение ими домов не было распространено даже среди знати. Охотничий трофей, который иногда превращался в прикроватный коврик в европейском доме, похоже, был изобретением европейцев. В начале XX века в индийских портовых городах появился туристический спрос на шкуры и даже на целые чучела тигров. Торговцы и таксидермисты часто заказывали товар у местных (не британских!) охотников. Чучела тигра были особенно популярны в США204204
  MacKenzie, 1988, 182.


[Закрыть].

Некоторые охотники специализировались на отлове больших кошек для европейских и североамериканских зоопарков и цирков. Первым модерным зоопарком в Европе стал лондонский, открывшийся в 1828 году, за ним последовал берлинский в 1844 году (где большой отдел крупных хищников был открыт только в 1865‑м), в США зоопарки появились после 1890 года. Животных поставляло небольшое количество торговцев, объединенных в международную сеть. Иоганн Гагенбек, брат гамбургского торговца животными и владельца цирка Карла Гагенбека, который в 1907 году открыл собственный зоопарк, в 1885 году обосновался на Цейлоне в качестве зверолова, покупал там животных у местных поставщиков и сам совершал экспедиции в Индию, на Малайский полуостров и в Индонезию. Такие люди, естественно, практиковали несколько более щадящие методы охоты, но эффект их деятельность производила такой же, как и деятельность других охотников: поголовье животных сокращалось. Сам бизнес был рискованным; многие животные не выдерживали транспортировки. Но огромные торговые наценки компенсировали это. В 1870‑х годах носорога можно было купить в Восточной Африке за 160–400 марок и продать в Европе за 6000–12 000 марок. К 1887 году компания Гагенбека продала более тысячи львов и трехсот-четырехсот тигров205205
  Rothfels, 2002, 44–80, в частности 51f., 57f., 76–80.


[Закрыть].

Тигр стал самой впечатляющей жертвой вырубки лесов и завезенной из Европы страсти к охоте. Охотник-специалист в Индии, Сибири или на Суматре за свою карьеру убивал по двести и более животных; король Непала и его гости-охотники за период с 1933 по 1940 год убили 433 тигра206206
  Planhol, 2004, 689.


[Закрыть]. Первые робкие попытки ограничить истребление этих животных относятся еще к колониальным временам, но эффективная охрана началась только после 1947 года, в независимой Индийской республике. Слоны получили правовую защиту раньше тигров, на Цейлоне еще в 1873 году, и времена, когда один охотник мог похвастаться убийством тысячи трехсот особей, прошли. Но использование слонов на работе, очевидно, не способствовало биологической стабильности этого вида в Азии. С другой стороны, колониальные державы положили конец использованию слонов на войне, а это был традиционный источник больших потерь поголовья этих животных в Азии.

В XIX веке охотничьи промыслы превратились в крупный бизнес, занимавший заметное место в мировой экономике. Это не было чем-то совершенно новым. Торговля пушниной была трансконтинентальным бизнесом уже в XVII веке. Она ни в коем случае не была полностью домодерной. Джон Джейкоб Астор еще в 1808 году основал свою Американскую меховую компанию, которая вскоре стала крупнейшей компанией США. Продвижение коммерциализированного охотничьего фронтира особенно сильно ударило по африканским слонам. В бурской республике Трансвааль слоновая кость была самым важным предметом экспорта, пока не началась добыча алмазов и золота. Слонов истребляли в огромных масштабах, чтобы поставлять в Европу и Америку рукоятки для ножей, бильярдные шары и клавиши для фортепиано. Только в 1860‑х годах Великобритания ежегодно импортировала 550 тонн слоновой кости из всех частей Африки, которая еще даже не была колонизирована, и из Индии. Пик африканского экспорта пришелся на 1870–1890 годы, как раз на время «гонки за Африку» между колониальными державами. В то время в Африке ежегодно убивали по 60–70 тысяч слонов. После этого экспорт (так и не ставший предметом точного статистического учета) постепенно сократился. В 1900 году Европа все еще импортировала 380 тонн слоновой кости – такой «урожай» был собран примерно с сорока тысяч слонов, туши которых в остальном не представляли никакой коммерческой ценности207207
  Planhol, 2004, 705f.


[Закрыть]. После того как в некоторых колониях их популяция резко сократилась или власти – в Британской империи – приняли первые и робкие меры защиты, бельгийское Свободное государство Конго осталось последним добытчиком бивней – не только местом экстремальной эксплуатации человека, но и гигантским кладбищем слонов. За период с начала XIX века до середины XX слоны исчезли в значительной части Африки: в северном поясе саванн, а также в Эфиопии и на всем юге континента. До 1920‑х годов в Африке убивали больше слонов, чем рождалось. Только в межвоенный период началось что-то похожее на эффективное сохранение вида.

Подобное можно рассказать и о многих других животных. XIX век был для всех них, не только для бизонов Северной Америки, эпохой беззащитности и массовой гибели. Носорог считался особым трофеем для европейских любителей спортивной охоты. Однако не европейский, а азиатский спрос стал (и оставался до недавнего времени) роковым для этого вида: вытяжка из его рога использовалась в мусульманском мире и на Дальнем Востоке в качестве афродизиака и покупалась по самым высоким ценам. Популярность султанов для шляп из страусиных перьев привела к разведению этой дикой африканской птицы на фермах; это хотя бы защитило ее от истребления. Во всем мире наблюдалась одна и та же картина: безжалостное насилие в отношении диких животных в XIX веке, а затем медленное переосмысление: сначала среди первых экологов и в среде британской колониальной бюрократии. ХX век по праву считается «веком насилия» в истории человечества. Но с точки зрения тигров и леопардов, слонов и орлов, он в сравнении с предыдущим столетием выглядит более благополучным: в ХX веке человек попытался найти некий modus vivendi с существами, с которыми он на протяжении тысячелетий – до изобретения огнестрельного оружия – встречался, имея примерно равные шансы на выживание.

Конечно, охотились не только ради прибыли, было много других мотивов. Охотники на крупного зверя стали культурными героями. Способность успешно пережить встречу с медведем гризли в дикой природе, казалось, концентрировала в себе высшие качества североамериканского характера. Президент Теодор Рузвельт на рубеже веков приложил немало усилий, чтобы предстать их воплощением. Маршруты его охотничьих экспедиций, о которых много писали газеты, достигали горы Килиманджаро. Джентльмены охотились, но охота считалась также частью естественной привилегии поселенцев, которые почти всегда были фермерами и охотниками одновременно. Ведь по крайней мере в начале XIX века хищники все еще были настолько распространены во всех колонизуемых районах мира, что у пионеров имелись веские причины защищать от них свою собственность208208
  Beinart, Coates, 1995, 20–27.


[Закрыть].

Моби Дик: китобойный промысел

Лов сельди или трески больше напоминал сбор морского урожая, чем хитрое выслеживание дичи, но в XIX веке существовала по крайней мере одна форма нападения на морских животных, не полностью лишенная охотничьего и спортивного характера: китобойный промысел. Он сочетал в себе эпичность и индустриальный характер. Баски охотились на китов уже в Средние века и разработали методы, которые в XVII веке переняли голландцы и англичане. В XIX веке китобойный промысел начался у берегов Гренландии209209
  Ср. об истории китобойного промысла до начала XIX века: Richards, 2003, 574–607.


[Закрыть]. В районе Шпицбергена к началу XIX века ресурсы морской фауны были уже настолько истощены, что китобойный промысел там стал нерентабельным. Североамериканцы из порта Нантакет в Массачусетсе начали китобойный промысел в 1715 году, первоначально сосредоточившись на добыче кашалотов в Атлантике. В 1789 году американские китобои в первый раз проникли в воды Тихого океана. В последующие три десятилетия были открыты почти все важные китобойные районы мира210210
  Hilborn R. Marine Biota // Turner et al., 1990a, 371–385, здесь 377 (ил. 21.7).


[Закрыть]. Промысел достиг пика своего международного значения примерно между 1820 и 1860 годами. После войны 1812 года США стали самой важной китобойной страной. В 1846 году китобойный флот США, базировавшийся в основном в портах Новой Англии, которые вели ожесточенную борьбу за первенство, насчитывал не менее 722 судов. Половина из них охотилась на кашалота – зубатого кита, в огромной голове которого содержится жидкий «китовый воск», или спермацет. Эта жидкость вываривалась до масла, которое, в свою очередь, было необходимо для изготовления лучших и самых дорогих свечей в мире.

Китобойный промысел был глобальным бизнесом со сложной географией и хронологией, которые, помимо всего прочего, определялись особенностями многочисленных видов китов. В южной части Тихого океана места обитания кашалотов были обнаружены у берегов Чили. Там около 1810 года наводил ужас на китобоев гигантский белый кит Моча Дик – прототип мифического чудовища, описанного Германом Мелвиллом211211
  Mawer, 1999, 23, 179, 213.


[Закрыть]. В то время международный промысел был сосредоточен в полосе моря между Чили и Новой Зеландией и вокруг Гавайских островов. Открытия новых популяций китов вызывали «бои за рыбий жир» между отдельными судами и целыми национальными флотилиями, напоминавшие золотую лихорадку в Калифорнии или Австрии. Австралия достигла временного первенства в китобойном промысле около 1830 года212212
  Ellis, 1993, 99–110.


[Закрыть]. В западной части Северного Ледовитого океана (Аляска, Берингов пролив и так далее) в 1848 году были открыты богатые китобойные районы, где обитал в основном ныне почти исчезнувший гренландский кит. Это стало самым важным открытием в китобойном промысле XIX века, поскольку ни один вид китов не дает лучшей «рыбьей кости», то есть китового уса. Это привело к тому, что США впервые стали участвовать в коммерческих предприятиях на морях Севера; базой служил прежде всего Нью-Бедфорд (штат Массачусетс), конкурент Нантакета, а Сан-Франциско выступал в качестве важного вспомогательного порта. Интерес США к Аляске вряд ли можно объяснить без этой фазы, предшествовавшей ее покупке. Переломный момент наступил в 1871 году, когда бóльшая часть арктического китобойного флота США погибла в паковых льдах213213
  Ibid., 22; Bockstoce, 1986, 24, 159.


[Закрыть]. В это же время основные районы промысла уже были близки к истощению. В целом 1870‑е годы стали кризисным периодом для американского китобойного промысла. На некоторое время его поддержал возросший спрос, который возник благодаря новому идеалу красоты – «осиной талии», требовавшей особых корсетов из прочного и упругого китового уса. Теперь стало целесообразно выходить еще дальше в море214214
  Bockstoce, 1986, 208.


[Закрыть]. Китобойный промысел не был англо-американской специализацией. Жители Новой Англии охотились в южной части Тихого океана, чтобы снабжать парижских дам свечами и корсетами. Но до конца 1860‑х годов в промысле участвовали и сами французы, отплывавшие прежде всего из Гавра. Их промысловые районы простирались вплоть до Австралии, Тасмании и Новой Зеландии, где еще в 1840 году на китобойный корабль, стоящий на якоре, могли напасть маори и всех на нем перебить. Были и другие опасности: 5,7 процента французских китобойных экспедиций в период с 1817 по 1868 год закончились гибелью судна, в основном во время шторма. За этот же период французские китобои убили 12–13 тысяч китов – это относительно скромная цифра, учитывая, что незадолго до Второй мировой войны в мире ежегодно убивали по 50 тысяч этих животных215215
  Pasquier, 1982, 28f., 32f., 194.


[Закрыть].

Эпоха Моби Дика, когда в поединке между человеком и китом у последнего были хотя бы минимальные шансы на победу, закончилась с появлением гарпунных пушек и ракет. К началу 80‑х годов XIX века времена, когда китобой должен был загарпунить кита, подойдя к нему на лодке (open boat lancing), безвозвратно ушли в прошлое. Лишь некоторые романтики продолжали осваивать искусство ручного броска гарпуна – еще более усложнившееся, так как хорошо обучаемые кашалоты к тому времени стали настолько пугливы, что к ним было трудно подобраться. Новую эпоху в истории китобойного промысла открыл норвежец Свен Фойн, который около 1860 года изобрел гарпунную пушку, устанавливаемую на борту судна: ее 104‑миллиметровые снаряды взрывались внутри тела кита, то есть это было скорее артиллерийское оружие, чем охотничье приспособление. Американские китобои уже не переняли эти новые методы216216
  Mawer, 1999, 319–321.


[Закрыть]. В 1880 году появилось еще одно новшество – использование пароходов, но первоначально это удвоило стоимость строительства китобойных судов. Новая техника убийства была сомнительным достижением даже с точки зрения китобоев. К 1900 году многие районы промысла истощились217217
  Bockstoce, 1986, 324.


[Закрыть]. Некоторые виды китов были близки к исчезновению, другие отступили в труднодоступные части Мирового океана. Кроме того, технический прогресс привел к тому, что спрос на многие продукты китобойного промысла упал: появились разнообразные альтернативные растительные и минеральные масла и продукты из них. (Дальновидные китопромышленники в Нью-Бедфорде уже в 1858 году основали завод по перегонке нефти218218
  Ellis, 1993, 151.


[Закрыть].) Китобойный промысел вскоре оправился после спада – но это уже другая история.

Единственный незападный народ, который охотился на китов независимо от западных влияний, – японцы. Этот промысел в Японии начался примерно в то же время, что и на Атлантических побережьях. Примерно к концу XVI века охота на китов вблизи побережья стала занятием, которое буквально кормило многочисленные деревни вдоль моря. С конца XVII века вместо гарпунной охоты стал использоваться метод загона китов (которые у берегов Японии в основном относятся к более мелким и медленно плавающим видам) с лодок в большие сети. Переработка китов, при которой ничто не оставалось неиспользованным, производилась не на кораблях (как у китобоев США), а на суше. Вскоре после того, как около 1820 года богатые китами районы между Гавайями и Японией были открыты американскими и британскими китобоями, сотни китобойных судов заполонили океан у берегов Японии. По всей видимости, японские чиновники поднялись на борт иностранного китобойного судна уже в 1823 году. Один случай, получивший широкую огласку в Японии, произошел с юным моряком по имени Накахама Мандзиро. В 1841 году его корабль потерпел крушение, и мальчика спасло американское китобойное судно. Капитан взял его в свою семью и обеспечил ему хорошее школьное образование. Так Накахама стал первым японским студентом в Америке. Он отлично учился в колледже, где в основном изучал навигацию, и в 1848 году был принят офицером на китобойное судно. Однако, тоскуя по родине, в 1851 году он с большими приключениями вернулся в Японию. Там его сначала несколько месяцев допрашивали, поскольку японские власти использовали любую, самую скудную возможность получить информацию о внешнем мире. Накахама стал учителем в клановой школе в Тосе; некоторые из его учеников впоследствии оказались среди лидеров Реставрации Мэйдзи. В 1854 году он служил сёгуну переводчиком на переговорах с коммодором Перри – командующим американской флотилией, которая «открыла» Японию. Накахама перевел ряд иностранных книг по навигации, астрономии и кораблестроению и консультировал правительство по вопросам строительства модерного японского флота219219
  Kalland, Moeran, 1992, 74.


[Закрыть].

Китобойный промысел был частью дипломатической подоплеки «открытия» Японии в 1853–1854 годах, поскольку заинтересованность американцев в контакте со Страной восходящего солнца была вызвана, помимо прочего, желанием защитить американских китобоев, попадавших в результате кораблекрушений на территорию Японии, от наказания со стороны властей этой страны, которая на протяжении двухсот лет проводила жесткую политику самоизоляции. Миссия коммодора Перри заключалась в том, чтобы обеспечить им минимальные правовые гарантии, а также добиться для американских судов возможности заправляться углем220220
  Послание президента Милларда Филлмора императору Японии от 13.11.1852, цит. по: Beasley, 1955, 99–101 (100 – о китобойном промысле).


[Закрыть]. Если бы не предшествующее быстрое расширение китобойного промысла, открытие Японии, вероятно, произошло бы позже. Японцы одними из первых переняли неспортивный метод боя китов из гарпунной пушки Свена Фойна. Однако познакомили их с этим «норвежским методом» не американцы и не сами норвежцы, а русские. В конечном итоге этот контакт на поприще китобойного промысла имел и внешнеполитический аспект, поскольку именно победа Японии в Русско-японской войне 1905 года позволила ей вытеснить этого важного конкурента из своих вод и монополизировать промысловые районы между Тайванем на юге и Сахалином на севере221221
  Kalland, Moeran, 1992, 78.


[Закрыть].