Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства"

Мотив, играющий важную роль у Тёрнера, – зарождение свободы на границе-фронтире – можно найти в Южной Африке только в своеобразно преломленной форме. Исход буров из Капской колонии во внутренние районы страны был, помимо прочего, реакцией на социальную революцию – освобождение рабов в 1834 году. Этому уже предшествовал указ губернатора от 1828 года, согласно которому все, кто не имел статуса раба, были равны перед законом и пользовались его полной защитой119119
  Curtin, 1999, 67.


[Закрыть]. Исход трекбуров из (относительно) урбанизированной и космополитической Капской колонии был, говоря политическим языком, бегством от такого правового эгалитаризма. В своих собственных республиках, основанных в то время, когда даже в Европе республиканская форма правления была редкостью, буры реализовали то, что в некотором смысле было подобно древнейшей эллинской форме самоуправления и демократии с широким участием всех граждан мужского пола и исключением части населения, считавшейся политически незрелой (рабство, однако, в бурских республиках также не допускалось). Эта фронтирная демократия меньше напоминает современное конституционное государство, чем эгалитаризм transfrontiersmen по всему миру. В Аргентине Хуан Мануэль де Росас, архетип каудильо, сначала создал себе базу власти как борец с индейцами на фронтире и только позже позволил городской олигархии Буэнос-Айреса кооптировать себя в качестве «сильного человека», который затем развернулся и начал действовать против своих бывших сторонников-гаучо. В южно-африканской Капской колонии британская колониальная власть была слишком прочно укоренена, чтобы опасаться освободительного движения буров. Буры, в свою очередь, хотели, чтобы их оставили в покое в их изолированных республиках, и не стремились завоевать Капскую колонию. Золотая лихорадка в Витватерсранде, начавшаяся в 1886 году, нарушила эту самодостаточность. Буры, конечно, хотели получить прибыль от новых богатств и предоставили британским капиталистам свободу действий, но при этом постарались сохранить политическую власть в своих руках. Это включало в себя защиту приграничной демократии не только от чернокожего низшего класса, но и от белых новоприбывших (uitlanders). Англо-бурская война 1899–1902 годов возникла из такой неоднозначной ситуации. Она закончилась военной победой Британской империи, которой пришлось пойти на чрезвычайные усилия, чтобы одолеть незначительного в военном отношении противника, и которая теперь сомневалась в том, что колониальное превосходство – особенно в отношении других белых – должно быть обеспечено такой высокой ценой.

Бурское общество на Высоком Вельде было глубоко травматизировано войной; десятая часть населения погибла. Однако буры продолжали составлять подавляющее большинство среди белого населения Южной Африки, и они контролировали сельское хозяйство. Других «конфедератов» для британцев в стране не было. Поскольку о постоянном оккупационном режиме не могло идти и речи, необходимо было договориться с побежденными бурами. Тот факт, что молодое и, в данных обстоятельствах, более либеральное бурское руководство смотрело на это сходным образом, стал предпосылкой для компромисса. Он был достигнут в 1910 году с созданием Южно-Африканского союза: триумф буров, поражение чернокожих африканцев и защита элементарных экономических и стратегических интересов британцев, которые смогли сохранить Союз в составе империи до 1931 года в качестве доминиона, то есть со статусом, аналогичным Канаде и Австралии120120
  Curtin, 1999, 74–76, 87–90; цели и система ценностей буров четко описаны в исследовании: Nasson, 1999, 47–49.


[Закрыть].

Впоследствии старые элементы расовой дискриминации выросли в полноценное расовое государство. Политические и культурные ценности бурского фронтира завладели государством в целом, сначала постепенно, а затем, в 1948 году – с победой на выборах расистской Национальной партии, в радикальной степени. В отличие от Аргентины, где власть фронтира гаучо была вскоре подавлена, в Южной Африке периферия фронтира завоевала политический центр и сохраняла в нем свой след на протяжении большей части ХX века. Ничего похожего не было и в США. В 1829 году президент Эндрю Джексон стал первым представителем фронтира, сменившим на высшем посту представителя городской олигархии Восточного побережья. С тех пор, вплоть до техасской нефтяной династии Бушей, «западные» взгляды неоднократно определяли американскую политику. Однако более серьезный вызов в XIX веке исходил от рабовладельческого Юга. Для политического развития США Гражданская война была тем же, чем Бурская война – для Южной Африки, но в гораздо более сжатые сроки. Выход южных штатов США из состава Союза в 1860–1861 годах был эквивалентом Великого трека, а плантаторская демократия южных штатов до выхода из Союза имела большое сходство с одновременным республиканизмом бурских пионеров, которая, однако, оправдывалась не столько развитой расистской идеологией, как в южных штатах, сколько едва артикулированным, примитивным чувством превосходства. Поражение Юга в 1865 году предотвратило на уровне штатов в США то, что усилилось и утвердилось в Южной Африке после 1910 года: идеологию и практику превосходства белых. Однако в США с конца 1870‑х годов чернокожие вновь оказались лишены некоторых прав, которые были предоставлены или по крайней мере обещаны им во время и после Гражданской войны. Прекращение рабства не сделало чернокожих в США равными гражданами по закону (и тем более по факту). В ходе великих компромиссов после окончания войны в 1865 году в США и в 1902 году в Южной Африке победившие белые партии смогли в значительной степени реализовать свои интересы и ценности – в обоих случаях за счет чернокожих. Очевидно, однако, что в США фронтир не восторжествовал так же, как в Южной Африке: ценности и символы реального «Дикого Запада» проявили себя не на уровне политического устройства, а как составляющие американского коллективного сознания и национального характера. Разрыв между Севером и Югом усложнил политическую географию США. Он стал эквивалентом мятежного фронтира в других частях мира121121
  Ср.: Fredrickson, 1981, 179–198.


[Закрыть].

В начале этой главы фронтир был определен как особый вид контактной ситуации, в которой два коллектива различного происхождения и культурной ориентации вступают друг с другом в процессы обмена, сочетающие в себе конфликт и сотрудничество в различных пропорциях. Старая тёрнеровская предпосылка, что эти коллективы представляют собой общества, находящиеся на разных стадиях развития, как выяснилось, неверна в таком обобщенном виде. Во времена Великого трека, если привести лишь один пример, скотоводы-трекбуры вовсе не находились на иной эволюционной стадии социального развития по сравнению со своими соседями банту. Также, упоминая еще один мотив Тёрнера, было отнюдь не очевидно, где находились «варвары», а где – «цивилизованные». В Северной Америке только с появлением у индейцев охоты на бизонов, то есть относительно поздно, возник резкий контраст между различными формами хозяйства: одни – земледельцы-пионеры со стационарным, то есть осуществлявшимся на огороженных пастбищах, скотоводством в качестве дополнения к пашенному хозяйству, другие – пастухи-кочевники, обладавшие дополнительной мобильностью в качестве конных охотников. Такие резкие контрасты редко встречаются в Африке с ее многочисленными оттенками кочевничества. Но, как отметил Оуэн Латтимор, они характерны для всей Северной Азии. В начале XIX века мобильные формы жизни, основанные на разведении и использовании стад животных, были распространены на обширной территории: от южной границы Скандинавско-Сибирско-Маньчжурского лесного пояса на юг до Гималаев, до высокогорий Ирана и Анатолии, до Аравийского полуострова, а также от регионов по обеим берегам Волги до самых ворот Пекина; эта территория была даже больше, чем Средняя Азия на современных картах. Оседлое сельское хозяйство сосредоточилось по краям евразийского континента от северного Китая до Пенджаба, а затем в Европе к западу от Волги, которая была западным рубежом для мира пастбищ и степей122122
  О концепции «Евразии» см. подробнее главу III данной книги, а также: Hagen, 2004, в частности 454ff.


[Закрыть]. Глядя на такой идеально-типичный контраст между статичностью и подвижностью, мы, конечно, не должны упустить из виду тот факт, что в Европе или Южной Азии (в отличие от Китая) в XIX веке также существовали мигрирующие группы населения123123
  Ср. среди прочих: Markovits et al., 2003.


[Закрыть].

Номадизм на степной границе

В этой обширной области мобильных способов существования этнологи выделяют несколько разновидностей кочевников: 1) кочующих с верблюдами по пустыне, в том числе по всей Северной Африке; 2) пасущих овец и коз в Афганистане, Иране и Анатолии; 3) конных кочевников евразийских степей, среди которых наиболее известны монголы и казахи; наконец, 4) пасущих яков в Тибете124124
  Barfield, 1993, 7–9 et passim.


[Закрыть]. Эти различные варианты номадизма связывают несколько общих черт: большая удаленность от городской жизни и зачастую яростная неприязнь к ней, социальная организация в родовых общинах с выборными вождями и большое значение близости к животным для формирования культурной идентичности. Кочевая Азия была пересечена бесчисленными экологическими границами, разделена на многие языковые сообщества, а в религиозном отношении – по крайней мере на три основных направления: ислам, буддизм и шаманизм (каждый из которых имел несколько направлений и разновидностей).

На границе этого мира, который по площади составляет бóльшую часть Евразии, условия были относительно простыми. Если кочевничество не доходило непосредственно до моря – как в Аравии и Персидском заливе, – то оно повсюду встречалось с миром оседлых земледельцев. Это общая черта у Европы и Восточной Азии на протяжении тысячелетий: у обеих была степная граница.

История редко писалась с точки зрения кочевников. Европейские, китайские и иранские историки видели и продолжают видеть в них квинтэссенцию Другого, агрессивную угрозу извне, для защиты от которой оправданы любые средства, и прежде всего «лучший способ обороны – наступление». Хотя уже Эдвард Гиббон задавался вопросом, что сделало конных воинов раннего ислама и монголов Чингисхана такой стихийной силой, оседлые общества, считавшие себя «цивилизованными», с трудом понимали кочевников. И наоборот, кочевники не раз стояли в недоумении перед представителями урбанистических оседлых культур. Это не помешало обеим сторонам разработать широкий репертуар стратегий взаимодействия друг с другом при контактах. Так, обращение с внутриазиатскими «варварами» всегда было одной из наиболее детально разработанных областей китайского государственного устройства, а в XIV веке Ибн Хальдун сделал противопоставление городских жителей и бедуинов основой своей теории (исламской) цивилизации.

Жизнь кочевников более рискованна, чем жизнь земледельцев, и это формирует их мировоззрение. Стада могут размножаться с экспоненциальной скоростью и быстро приносить богатство, но они и более биологически хрупки, чем земледелие. Мобильная жизнь требует постоянных решений о маршрутах, об управлении стадами, о поведении по отношению к соседям и чужакам. Таким образом, кочевое существование обладает особой, присущей только ему рациональностью. Как отмечает российский антрополог Анатолий Михайлович Хазанов, кочевые общества, в отличие от обществ натурального земледельческого хозяйства, никогда не бывают самодостаточными. Они не могут функционировать в изоляции. Чем более тонко дифференцировано в социальном плане конкретное кочевое общество, тем активнее оно стремится к контактам и взаимодействию с внешним миром. Хазанов выделяет четыре основных класса стратегий, доступных кочевникам: 1) добровольная седентаризация; 2) торговля с дополняющими обществами или также промежуточная торговля с помощью усовершенствованных средств передвижения (таких, как верблюд), доступных многим кочевым обществам; 3) добровольное или недобровольное подчинение оседлым обществам и установление с ними отношений зависимости; 4) наоборот, доминирование над оседлыми обществами и установление соответствующих асимметричных постоянных отношений125125
  Khazanov, 1994², 198–227. См. последнее издание оригинала на русском языке: Хазанов А. М. Избранные научные труды: Кочевники и внешний мир, СПб., 2008. – Прим. ред.


[Закрыть].

Четвертая из этих стратегий достигла пика своего успеха в Средние века, когда земледельческие общества от Испании до Китая попали под контроль конных кочевников. Даже великие династии континентальной Азии, правившие континентом в раннее Новое время, происходили из Средней Азии и имели не обязательно кочевое, но по крайней мере некрестьянское происхождение. Это относится и к маньчжурской династии Цин, правившей Китаем с 1644 по 1911 год. После 1644 года подобный тип строительства империи больше не повторялся; однако на создание империи и государства у Цин ушло более столетия126126
  Ср. резюме дискуссии в: Perdue, 2005, 524–532.


[Закрыть]. Тем не менее в различных частях Евразии кочевые общества оставались достаточно сильными, чтобы грабить своих оседлых соседей и ставить их в податную зависимость от себя. Даже Россия продолжала платить астрономическую дань крымским татарам вплоть до XVII века. Таким образом, пограничные процессы различного рода были частью исторической реальности Евразии на протяжении очень длительных периодов времени, а централизованные государственные образования на континенте, будь то российские или китайско-маньчжурские, были в значительной степени мотивированы защитой от угроз со стороны кочевников. Фронтиры такого рода имели собственную историю отношений власти и обмена. Поскольку земледельцы и кочевники обладали доступом к разным ресурсам, в которых нуждалась другая сторона, для них было гораздо более типичным сотрудничество, чем радикальный конфликт. И хотя середина в виде культурной гибридности, отступничества и множественной лояльности возникала далеко не всегда, граница объединяла так же часто, как и разделяла. Так продолжалось до XVIII века. В мировой истории уже давно стало общим местом, что монгольские завоевания начала XIII века открыли беспрецедентное по масштабам пространство для взаимодействия и общения; есть мнение, что они создали «средневековую мир-систему». После этого, согласно общепринятому мнению, государства и цивилизации Азии вернулись в свои рамки – примером тому является Китай династии Мин (1368–1644), спрятавшийся за своей Великой стеной, – и положили конец средневековой «экуменической» Евразии. Но последние исследования указывают на открытость путей сообщения и разнообразие трансграничных отношений, которые существовали вплоть до начала XIX века. Поэтому имеет смысл говорить о непрерывной Евразии и в этот период. Резкая дихотомия Европы и Азии, о которой в XVIII веке начали писать некоторые европейские авторы, стала идеологической конструкцией лишь в начале XIX века.

Имперские периферии

Особенность фронтиров Евразии состоит в том, что они были переформатированы империями. В отличие от Америки и Африки южнее Сахары централизованная и иерархически упорядоченная империя была здесь доминирующей политической формой. Говоря упрощенно, существовало две формы империй: с одной стороны, степные, создаваемые всадниками-кочевниками, которые вели себя паразитически по отношению к своему оседлому крестьянскому окружению, и, с другой стороны, империи, которые получали свои ресурсы в основном за счет прямого налогообложения собственного крестьянства127127
  Findley, 2005, 93.


[Закрыть]. Переходы между этими типами были возможны. Например, Османская империя возникла как рыхлая структура военных воинов и поэтому поначалу структурно была похожа на Монгольскую империю, но затем со временем трансформировалась в империю второго типа. По мере общего укрепления этого типа, который также (менее удачно) называют «пороховой империей» (gunpowder empire), империи в Евразии сближались друг с другом, пока их границы не соприкоснулись в нескольких точках. Прежде всего, безостановочное расширение китайско-маньчжурской империи Цин примерно до 1760 года и экспансия Российской империи, которая по-настоящему начала развиваться в Сибири только после этого, привели к тому, что открытые фронтиры часто становились межимперскими пограничными территориями (borderlands в смысле Герберта Болтона). Таким образом, даже в раннемодерный период кочевники Средней Азии были окружены империями. Сами они (прежде всего монголы, казахи и афганцы) иногда еще были способны на масштабные военные предприятия, но создать новую империю по образцу Чингисхана или даже Тимура им не удалось. Одним из событий всемирно-исторического значения стала окончательная экспансия китайской империи в Средней Азии. Между 1680 и 1760 годами некитайская династия завоевателей, маньчжурская династия Цин, сумела сделать монгольские племена частично подвластными им (Внутренняя Монголия) и частично зависимыми от них (Внешняя Монголия), а также интегрировать исламские оазисные общества Восточного Туркестана, нынешнего Синьцзяна, в состав империи. Таким образом, к концу XVIII века очаги старой военной динамики конных кочевников были разделены между империями. Такое положение дел сохранялось вплоть до образования независимых республик Средней Азии после распада Советского Союза в 1991 году.

Имперское переформирование фронтиров переходит в имперское строительство. Здесь нас пока интересует судьба кочевников в XIX веке. Огромное значение империй позволяет поставить вопрос о фронтире в этих рамках. В ходе своей экспансии после 1680 года империя Цин на нескольких своих окраинах столкнулась с народами, которые не были этническими китайцами (хань) и которых поэтому следовало подчинить и цивилизировать: на юге Китая, на недавно завоеванном острове Тайвань и в Монголии128128
  См. обзор: Osterhammel, 1989, 86–105.


[Закрыть]. После завоевания эти народы оказались под той или иной формой имперского правления или сюзеренитета – с тонкой градацией в зависимости от обстоятельств. Таким образом, они были не полуавтономными государствами-данниками, как Корея или Сиам, а колонизированными народами в составе империи. С середины века это относилось и к тибетцам, которыми из Пекина можно было управлять лишь опосредованно. В китайском случае примат политики сохранялся. Не контролируемые государством поселенческие движения имели место только тогда, когда осваивались негостеприимные горные районы в центральной части страны. На неханьской периферии Китая, которая рассматривалась в первую очередь как стратегический буфер против Российской империи на севере, Османской империи на западе и зарождающейся Британской империи в Индии, имперский центр не был заинтересован в нарушении порядка путем дестабилизации соответствующих обществ. Поэтому идеальным решением было правление непрямое, но при котором достаточное количество китайско-маньчжурских военных постоянно находилось на местах для обеспечения принадлежности к империи. До середины века государство Цин, насколько это было в его силах, препятствовало притоку ханьских поселенцев в Синьцзян, Монголию и особенно Маньчжурию, которая охранялась как прародина династии и потенциальная территория для ее отступления.

Китайские торговцы все же проникали во все эти регионы и, прежде всего, часто вводили неопытных в коммерческом отношении монголов в разорительную долговую зависимость – этого нельзя было предотвратить. Но действительно значительное в демографическом отношении ханьское колонизационное движение началось только в начале ХX века, первоначально сосредоточившись на географически ближайшей Маньчжурии. Однако уже в 1930‑х годах в Китае раздавались громкие жалобы на пренебрежение внутренней периферией, особенно монгольскими колониями, как источником силы нации. Экспансия миллионов ханьцев на периферию началась только после 1949 года при коммунистическом правлении. Таким образом, только в XX веке возникла внутрикитайская граница оседлого освоения ресурсов, что также было связано с ожидаемыми земельными потерями коренного населения. Однако в Китае не возникло резерваций, подобных североамериканским. Исламские жители Синьцзяна, которые до установления коммунистической власти в середине XX века пользовались скорее преимуществами, чем недостатками межимперского пограничья, смогли сохранить особенно высокую степень культурной и политической автономии129129
  Millward, 2007, в частности, гл. 4–5.


[Закрыть].

Несмотря на свою растущую относительную слабость, империя Цин смогла сохранить континентальные границы до 1911 года (за исключением южной части Маньчжурии)130130
  Ср.: Paine, 1996, гл. 4–6.


[Закрыть]. Она также не потеряла столько экономически и демографически важных территорий, как Османская империя. Постепенное оттеснение османского владычества с Балкан неоднократно делало устаревшими прежние линии границ и пограничные администрации. На смену им пришли национальные границы новых балканских государств, возникших преимущественно под руководством и при гарантии европейских великих держав. Внутреннее колонизационное движение, наблюдавшееся в некоторой степени в Китае и в более широком масштабе в Российской империи, в османских владениях отсутствовало. Для этого не существовало и традиционных моделей, поскольку военная мощь Османской империи раннего Нового времени распространялась на районы со стабильными крестьянскими общинами, такие как Балканы и Египет, где не было вакуума для возможного освоения земель. В любом случае анатолийские крестьяне были гораздо менее знакомы с техникой освоения земли, чем китайские или русские крестьяне. Экология также накладывала ограничения, поскольку в Османской империи практически не было больших территорий, которые могли бы быть заново обработаны. Тем не менее можно найти формы экспансивного пограничного движения. Когда Османское государство оказалось под давлением со стороны национальных движений Юго-Восточной Европы, расширяющейся военным путем Российской империи и под угрозой утраты контроля над Северной Африкой между Египтом и Алжиром, оно обратилось к оставшимся племенным территориям в восточной Анатолии.

Здесь в начале XIX века жили в основном курдские народы под властью своих ханов. Даже на пике своего могущества османское государство опасалось курдов и довольствовалось нежестким сюзеренитетом над ними. Отход от этой традиционной политики после 1831 года стал следствием нового самовосприятия, которое начала формировать османская элита. Она видела себя в роли модерного и реформаторского правительства империи, которая все больше включала в себя элементы национального государства. Для этого им казалось необходимым ликвидировать полуавтономные особые правительства и включить периферийные регионы, такие как Курдистан, находившийся на границе с Ираном, в государство, которое должно было стать более однородным. Для достижения этой цели правительство раннего периода Танзимата прибегло к военным средствам. В 1830‑х годах в ходе нескольких кампаний были разгромлены важнейшие курдские ханства; с 1845 года Курдистан впервые стал считаться территорией с прямым управлением. Однако за военной победой не последовало конструктивной политики. Курдистан превратился в опустошенную и частично обезлюдевшую оккупационную зону с озлобленным, антитурецки настроенным населением. Финансовое бремя податей в центральную казну было высоким, при этом не было налажено никакого налогооблагаемого экономического роста. Давление не могло сделать курдские племена лояльными османскими подданными. В то время как балканская граница отступала все дальше и дальше на юг, восточная граница империи все более тщательно охранялась военными средствами. Однако это не сопровождалось поселенческой колонизацией, не шло и речи о том, чтобы Курдистан был связан с более крупными рыночными сетями131131
  Rogan, 1999, 9–12; Kieser, 2000, 24, 43–44.


[Закрыть]. Следы внутренней колонизации можно найти в лучшем случае в переселении мусульман, бежавших с Балкан и Кавказа. Несколько тысяч из них были отправлены в качестве поселенцев в Сирию и Трансиорданию.

Если в Евразии XIX века и существовал фронтир, то искать его следует на юге и востоке Российской империи132132
  Превосходный обзор представлен в сборнике статей: Brower, Lazzerini, 1997; еще более четко этот тезис выражен в статье: Gammer M. Russia and the Eurasian Steppe Nomads: An Overview // Amitai, Biran, 2005, 483–502.


[Закрыть]. Российская держава возникла как фронтовое государство. В самом начале своего существования оно было сосредоточением сил сопротивления монгольской Золотой Орде. Не успев сбросить монгольское иго, Россия начала болезненно ощущать экономическое и культурное превосходство Западной Европы. Петр Великий был первым русским правителем, который попытался вывести страну из положения относительно второстепенной державы. Только при Екатерине Великой Россия стала империей первого ранга. При этой царице было разгромлено некогда могущественное ханство крымских татар, что открыло выход к Черному морю. Впервые Россия добилась военного превосходства над Османской империей, которое ей уже никогда не суждено было потерять, хотя османам еще несколько раз удавалось защищаться. После 1780 года началось завоевание Кавказа – долгий процесс, который завершился только в 1865 году. Пик кавказских кампаний пришелся на 1830‑е, когда чеченцы объединились против России133133
  Seely, 2001, 32. Хрестоматийным исследованием по Кавказу до сих пор служит: Gammer, 1994.


[Закрыть]. К концу правления Екатерины представители российского государства установили отношения с самыми разными народами и государственными образованиями восточной Евразии: от сибирских этносов, к которым часто захаживали только охотники и путешествующие натуралисты, до различных татарских групп и казахских орд и до царя Грузии134134
  LeDonne, 1997, – одно из лучших геополитических исследований западных историков на материале Российской империи; в его основе лежит несколько схематичный подход к определению границ в западном, южном и восточном направлениях.


[Закрыть]. Межимперские отношения существовали не только с Османской империей, но и с Китаем, с которым еще в 1689 году в пограничном городе Нерчинске был заключен долгосрочный договор о границе; с Ираном, который до Русско-персидской войны 1826–1828 годов следовал собственным экспансионистским устремлениям (и в 1795 году опустошил значительную часть Грузии, уведя в плен десятки тысяч ее жителей); и, конечно, с Великобританией, с которой Россия с 1798 года состояла в коалиции против революционной Франции.

Несмотря на эти основы, заложенные ранее, фактическое формирование многонациональной Российской империи, а также ее военная экспансия вплоть до восточной окраины азиатского континента относятся к календарному XIX веку. Временны́е рамки этого беспрецедентного для всей Евразии процесса экспансии можно обозначить (отчасти лишь номинальным) присоединением Грузии (1801) и поражением России в войне против Японии в 1905 году.

Хотя сам Тёрнер в своих поздних работах предостерегал от упрощенного представления, что в Северной Америке существовал единый непрерывный фронтир пионеров, неуклонно двигавшийся на Запад, условия в Новом Свете были несравненно более ясными, чем большое количество различных фронтиров в Евразии, находящейся под влиянием России. Это разнообразие было следствием географии, экологии, социальных и политических форм организации этнических групп, российской политики, а также местных решений российских командиров. О пограничной политике можно говорить только начиная с того времени, когда царь заключил пограничный договор с калмыками в 1655 году: это был не инструмент порабощения, а относительно равноправное соглашение135135
  Khodarkovsky, 2002, 137–138.


[Закрыть]. Таким образом, российское государство рано прибегло к средству, которое США с самого начала использовали против индейцев. Договорные соглашения предполагают минимальное участие обеих сторон, даже в случае неравенства сил. Поэтому они являются инструментом не полностью развитого колониализма, а в лучшем случае его предварительной стадии. Договоры, подобные договору 1655 года, первоначально служили для умиротворения сильных в военном отношении соседей по границе. Впоследствии российская политика разработала богатый набор вариантов пограничной политики – от умиротворения до массового истребления136136
  Согласно мнению Seely, 2001, 34, меры по борьбе с чеченцами начиная с 1819 года можно назвать «массовым терроризмом, граничащим с геноцидом».


[Закрыть]. За использованием этих инструментов никогда не стояла единая политика имперской экспансии и внутреннего колониального управления, сформулированная в виде общего плана. Поэтому каждая из границ должна была рассматриваться по отдельности, как это делается сегодня в исторических исследованиях137137
  Обзоры по теме в исследованиях западных историков: LeDonne, 1997; Lieven, 2000, 208–213; Kappeler, 1992, 99ff. См. на русском языке прежде всего исследования в подсерии «Окраины Российской империи» издательства «Новое литературное обозрение». – Прим. ред.


[Закрыть].

Российская империя и Северная Америка в сравнении

С точки зрения проблематики фронтиров здесь не идет речь о руссоцентричной перспективе строительства российской полиэтнической империи. Вместо этого зададимся вопросом об особенностях евразийских фронтиров в сравнении с Северной Америкой.

Первое. До момента основания США и даже до Англо-американской войны 1812 года наиболее могущественные индейские народы оставались как бы внешнеполитическими партнерами белых колонизаторов, что примерно соответствует традиционным отношениям Московского государства с татарами или казахами. В обоих случаях значительный сдвиг в балансе сил произошел лишь около 1800 года. Однако в Северной Америке индейцы никогда не были включены в общество колонистов по эту сторону границы. Именно тот факт, что североамериканский фронтир с самого начала был исключающим, позволил возникнуть middle ground, контактной зоне со смешанным и переходным характером. А в Российской империи существовали, как выразился Андреас Каппелер в своем классическом труде, «древние традиции полиэтнического симбиоза, восходящие к Средним векам»138138
  Kappeler, 1992, 136.


[Закрыть]. Нерусские народы, включенные в имперскую структуру, не были полностью разоружены, и их элиты в определенной степени признавались русскими как самостоятельные аристократии. В нечетко определенных периферийных зонах империи возникли и полуавтономные особые формы, подобных которым не было в Северной Америке, но которые существовали в форме bandeirantes в Бразилии: казаки, которые с конца XV века формировались как общества воинов на территории нынешней Украины и в других местах. Казаки были типичными пограничными жителями, чей образ жизни и военная тактика почти не отличались от соседних степных кочевников (таких, как ногайские татары и калмыки). Долгое время цари опасались казаков, и в раннее Новое время они отнюдь не были послушными орудиями центральной власти. Подобной автономизации на границе в Северной Америке никогда не было.

Такие особые общества были эфемерными по своей природе, потому что в какой-то момент они мешали созданию жестких имперских или национальных структур. Британское государство примерно с 1720 года начало принимать энергичные меры против каперов в Карибском бассейне, которые до этого времени были ему полезны в борьбе с испанцами и французами, – таким же образом и позиции казаков становились слабее по мере того, как они переставали быть буфером против степных кочевников и чем больше российское государство самостоятельно удовлетворяло свои потребности в безопасности. Было бы неверно представлять казаков «европейскими» борцами с наступающими азиатскими ордами. Во многих отношениях их социальная организация и культурные модели больше напоминали нерусских соседей, чем метрополию. Это особенно верно на Кавказе, где терские казаки и горские народы Кавказа жили в тесном обмене друг с другом как почти зеркальные отражения организованных воинских культур. Для казаков русские купцы и караваны были более легкой добычей, чем их боевитые соседи. Когда в первой половине XIX века российское государство оказало давление на терских казаков, чтобы использовать их против кавказских народов, многие из них переживали конфликт лояльности; некоторые дезертировали на кавказскую сторону и приняли ислам. Только в 1824 году терские казаки были официально включены в состав Российского государства, должны были нести службу и платить подати139139
  Barrett, 1999; O’Rourke, 2007, гл. 2–3; Rieber A. J. The Comparative Ecology of Complex Frontiers // Miller, Rieber, 2004, 177–207, здесь 188f.


[Закрыть].