Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства"

В чем состояла особенность XIX века, когда тип I стал особенно ярко выраженным? Поселенческий колониализм XIX века был «классическим», то есть кульминацией предшествующей эволюции и моделью для будущего, в нескольких смыслах.

Первое. Он следовал (как наблюдал уже Адам Смит в 1776 году) принципу добровольного поселения и, следовательно, индивидуалистической рыночной логике: поселенцы стекались как мелкие предприниматели туда, где они видели возможности для оптимального использования своих собственных ресурсов – труда, а иногда и капитала – в сочетании с чрезвычайно дешевой землей. Поэтому они не были присланными государством колонистами или имперскими агентами. Их форма хозяйствования основывалась на семейном фермерстве, но только на ранней стадии развития или в исключительных случаях она была нацелена на полное самообеспечение. Сельскохозяйственные предприятия поселенцев производят массовую продукцию (staples) для внутреннего и экспортного рынков и, со своей стороны, зависят от снабжения посредством торговли164164
  Ср.: Thomas M. Frontier Societies and the Diffusion of Growth // James, Thomas, 1994, 29–49, здесь 31.


[Закрыть]. Они используют наемных рабочих и обходятся без внеэкономического принуждения к труду. Во многих случаях в XIX веке – от аргентинской пшеницы до австралийской шерсти – такие хозяйства оказывались выше среднего по производительности, экономической эффективности и международной конкурентоспособности. Иначе говоря, в XIX веке фронтиры, в основном благодаря капиталистическому хозяйству, превратились в житницы мира. Этот процесс вовлечения осваиваемых целинных земель в капиталистическую мировую экономику достиг своего пика на рубеже веков. В 1870 году Канада и Аргентина были еще сравнительно бедными странами, непривлекательными для иммигрантов. Между 1890 и 1914 годами обе эти страны пережили огромный скачок в развитии. Они достигли процветания, будучи ведущими производителями и экспортерами пшеницы, а не благодаря индустриализации. В период с 1909 по 1914 год Аргентина производила 12,6 процента мирового экспорта пшеницы, Канада – 14,2 процента165165
  Adelman, 1994, 1.


[Закрыть]. Это стало возможным благодаря освоению открытого фронтира – процессу, который завершился к началу Первой мировой войны.

Второе. Классический поселенческий колониализм был основан на изобилии дешевой земли. Такие земли попадали в исключительное владение поселенцев всевозможными способами – от покупки и обмана до насильственного выселения166166
  Ср.: Kaufmann S. Der Siedler // Horn et al., 2002, 176–201, в особенности 180–186.


[Закрыть]. Было бы не совсем корректно говорить о том, что они были «отняты» у прежних владельцев. Очень часто до вторжения поселенцев преобладало смешанное использование с неясными отношениями владения и собственности. Решающим фактом является то, что прежним пользователям – очень часто мобильным племенным обществам – было отказано в доступе к земле. Производители были, по словам Карла Маркса, отделены от своих средств производства или вытеснены в маргинальные пространства: кочевники теряли свои лучшие пастбища, на которых поселенцы устраивали пашни или загоны для своего скота, и так далее. Поселенческий колониализм повсеместно привел к внедрению модерной европейской концепции собственности, согласно которой индивидуальный владелец пользуется исключительным правом распоряжаться точно измеренными и размеченными участками земли. Конфликты между различными пониманиями права собственности на землю повсеместно сопровождали европейскую фронтирную экспансию167167
  На эту тему существуют многочисленные исследования историков и этнологов, анализирующих кейсы разных континентов. Систематический подход отличает книгу: Janssen, 2000, 86–134. По материалу Африки см. работы Мартина Чанока (Martin Chanock).


[Закрыть]. Отъем собственности у коренных общин за океаном продолжал процессы, которые ранее произошли или в это же время происходили в Европе, особенно в том, что касается приватизации общинных земель (альменды). Однако и применительно к европейцам необходимо помнить о существовании различных правовых концепций. Центральной из них была идея свободы торговли землей. В Британской империи и ее преемниках (таких, как США) земля стала свободно продаваемым и закладываемым товаром. В испанской же правовой традиции связь между землей и владеющей ею семьей играла гораздо большую роль. После окончания колониального периода такие ограничения на торговлю землей сохранились в Испанской Америке: латифундию нельзя было просто разделить и продать. Это в значительной степени способствовало стабилизации сельских олигархий в Испанской Америке и, возможно, препятствовало экономическому развитию там.

Третье. Классический поселенческий колониализм, в отличие от «фашистского» варианта XX века, имел неоднозначное отношение к колониальному государству. Испанская монархия раннего Нового времени с успехом ограничивала накопление постоянной земельной собственности в частных руках, тем самым изначально препятствуя превращению конкистадоров в класс крупных землевладельцев, которых было трудно контролировать. В XIX веке Британская корона далеко не всегда выступала в роли защитницы интересов поселенцев. Например, в Новой Зеландии, одной из важнейших колоний поселенцев, государственные власти в первые десятилетия после начавшейся около 1840 года колонизации приложили немало усилий, чтобы предотвратить прямые уступки земель маори британским частным лицам и защитить маори от акул капитала. У маори, как и у североамериканских индейцев, не было понятия о земле как о чем-то независимом от родовых общин и власти вождей: могли быть предоставлены или даже проданы права пользования, но не сама земля. Поэтому европейская юридическая концепция изначально была совершенно непонятна. Колониальное государство придерживалось королевской прерогативы на распоряжение всей землей, включая ту, которой эффективно пользовались туземцы, фактически осуществляло своего рода преимущественное право и пыталось предотвратить анархию частных интересов путем предоставления коронных ленов (grants). Это, конечно, было медленным переходом к полной продаже, и в принципе суды отдавали приоритет «гарантии собственности» перед тем, что считалось фиктивными «правами туземцев». Однако crown grants могли быть отозваны, если земля не была «улучшена» в результате использования. Во всех британских (и некоторых других) колониях в то или иное время возникала ситуация, когда власти во имя «защиты коренного населения» противостояли непомерным притязаниям поселенцев. Разумеется, это происходило в рамках принципиальной близости между поселенцами и колониальным государством. Например, важным общим интересом была борьба с мобильными группами населения – хотя часто по разным мотивам: в глазах поселенцев «бродячие племена» были конкурентами за землю; с точки зрения государства они были нарушителями порядка и потенциальными налогоплательщиками168168
  Фундаментальное исследование колонизаторской земельной политики: Weaver, 2006, 216ff.


[Закрыть].

Четвертое. Классическому поселенческому колониализму была присуща тенденция к полуавтономному государствостроительству. Поселенцы хотят управлять собой сами и стремятся к демократическим или по крайней мере олигархическим политическим порядкам. Резкое отделение от метрополии, которое позволило себе большинство британских поселенцев в Северной Америке в 1776–1783 годах, и провозглашение независимости бурскими республиками в Южной Африке в 1852–1854 годах остались исключениями. Только в 1965 году в Южной Родезии (позднее – Зимбабве) произошло еще одно восстание поселенцев государственного масштаба. Большинство же колонистов нуждалось в защитном зонтике империи: родина должна была позволить им действовать по собственному усмотрению, но в чрезвычайной ситуации она должна была быть в их распоряжении со своими вооруженными силами. Поэтому положение поселенцев, особенно в колониях африканского типа с преобладанием коренного населения, могло быть только полуавтономным. Однако ни при каких обстоятельствах они не были простым орудием метрополии. Наоборот, они часто стремились получить влияние на политические процессы на своей прежней родине. Особенно преуспели в этом алжирские колонисты – colons. Их представительство во французском парламенте было источником поддержки, но зависимость от колониальных вооруженных сил оставалась постоянным признаком их принципиально шаткого положения. Британские доминионы выбрали другой путь. В Канаде, Австралии, Новой Зеландии и – с важными особенностями – в Южной Африке поселенцы в течение XIX века взяли колониальный государственный аппарат в свои руки и получили контроль над его основными инструментами принуждения, не связав себя формальным включением в политическую систему Соединенного Королевства. Ни одна британская колония никогда не посылала депутатов в палату общин, как Алжир. Доминионы, в частности, неоднократно сопротивлялись планам усиления внутренней интеграции империи. Задолго до появления национально-освободительных движений поселенцы были самыми большими нарушителями спокойствия на европейских заморских территориях. С точки зрения колониального государства, эти «идейные коллаборационисты» были в то же время очень своеобразной и сложной клиентурой. «Демократия поселенцев» была целью, которая принципиально означала выход за рамки империй.

Пятое. Классический поселенческий колониализм был исторической силой огромной преобразующей энергии. Ни в одной области это не ощущалось так остро, как в природе. Редко в истории относительно небольшие группы людей за относительно короткое время вызывали такие глубокие изменения в окружающей среде, как поселенцы в неоевропейских районах расселения. Это произошло еще до великой технической революции в отношениях человека с природой, которую произвели трактор, искусственные удобрения и бензопила (технически применяется с 1947 года). В течение долгого времени европейские и евроамериканские поселенцы очень мало знали о природе тех мест, где они пытались основать новое существование. Поэтому их первым рефлексом было создание сельскохозяйственных ландшафтов на основе знакомых им моделей169169
  Dunlap, 1999, 19.


[Закрыть]. Первоначально они достигали особенных успехов там, где природные условия были похожи на европейские. Однако со временем был признан потенциал незнакомых ландшафтов, как и естественные пределы возможностей колонизации. Скалистые горы, внутренние районы Австралии, Крайний север Канады, болота Западной Сибири, сахарский юг Алжира – все это были вызовы, превосходящие европейский опыт. Поселенцы разрушали экосистемы и создавали новые. Они истребили одних животных и завезли других – иногда намеренно, иногда как невольные носители «экологического империализма», который распространил биологические виды начиная с микробов по всему миру. Новая Зеландия – мир настолько далекий, что человек отправлялся туда из Европы без надежды когда-либо вернуться, – подверглась особенно радикальной биологической революции. Корабли капитана Кука, высадившегося в Новой Зеландии в 1769 году, уже стали своего рода Ноевым ковчегом для этой земли, где не было никаких млекопитающих, кроме собаки, летучей мыши и разновидности небольшой крысы. Вместе с Куком, за десятилетия до первого поселенца, появились болезнетворные микроорганизмы и крупные свиньи – и остались. Поселенцы привезли лошадей, крупный рогатый скот, овец, кроликов, воробьев, форель, лягушек, а также охотничью дичь, необходимую английскому джентльмену для его любимого вида спорта даже в колониях. Маори восприняли это биологическое вторжение не только как угрозу, но и как возможность, с большим успехом занявшись свиноводством. Важнейшим предметом экспорта в экономике поселенцев стала шерсть. Уже в 1858 году на двух островах насчитывалось 1,5 миллиона овец, а двадцать лет спустя – 13 миллионов170170
  Crosby, 1986, 217–269; King, 2003, 196f.


[Закрыть]. Новая Зеландия была лишь одним, особенно впечатляющим примером экологических изменений, которые повсеместно принес поселенческий колониализм. В XIX веке «Колумбов обмен» растениями и животными превратился из трансатлантического в глобальное явление, а вторжение колониального сельского хозяйства в местные природные ландшафты распространилось дальше и глубже, чем когда-либо прежде.

Фронтиры влияют друг на друга. Они представляют собой условия, где приобретается определенный опыт, который затем может быть вновь перенесен в аналогичные условия. Приграничная борьба испанской знати с маврами, а затем нападения на коренное население Канарских островов сформировали тип характера, который был подготовлен к завоеванию Америки. Те, однако, кто служили английской короне в Ирландии в XVII веке, могли принести ей пользу и за океаном. Фронтиры были связаны между собой через мировую торговлю и испытывали давление со стороны мировых рынков, подталкивавшее их к адаптации. Фронтиры, торговавшие одинаковыми товарами массового экспорта, такими как пшеница, рис или шерсть, вступали в жесткую конкуренцию. Они часто прибегали к схожим стратегиям для защиты своих интересов. Например, в конце XIX века и Калифорния, и Австралия рассматривали садоводство и выращивание фруктов как защиту от колебаний мировых цен на зерно171171
  Tyrrell, 1997, 280f.


[Закрыть]. Фронтиры имели и экологические отношения друг с другом. Все чаще такие обмены между ними осуществлялись планомерно: калифорнийцы импортировали австралийский эвкалипт как важнейшее растение для лесопосадок в засушливых местах, а в Австралии калифорнийская сосна лучистая (Pinus radiata) стала самым популярным деревом для плантаций172172
  Ibid., 286f. Более подробно в книге того же автора «True Gardens of the Gods» (1999), особенно гл. 2–4.


[Закрыть]. За кажущейся невинностью ботанических экспериментов скрывались и политические проекты: многие в Австралии мечтали, что Пятый континент может стать второй Америкой.

Начиная с работ Оуэна Латтимора, наше понимание фронтира включает не только демографические, этнические, экономические и политические аспекты, но и экологические. Значительная часть экологической истории может быть даже описана как история границ экспансии. Это особенно верно для XIX века, самого важного, но при этом последнего этапа экстенсивного развития, после которого границы (за исключением морских глубин и тропических лесов), в первой трети XX века остававшиеся еще открытыми, закрылись. В этой книге отсутствует отдельная глава, посвященная истории окружающей среды. На это есть две причины: во-первых, историографическая ситуация применительно к XIX веку в настоящее время даже менее благоприятна, чем для раннего Нового времени или XX века, а во-вторых, «окружающая среда» и «природа» являются почти вездесущими и часто определяющими факторами173173
  Соответственно, до сих пор не существует иного обзора вопроса, который бы выходил за рамки уже известных: Richards, 2003; McNeill, 2000. На данный момент основным источником информации продолжает служить: Krech et al., 2004.


[Закрыть].

В этом разделе рассматриваются некоторые экологические фронтирные процессы, которые не упоминались ранее. Их объединяет то, что человек резко расширил свой контроль над природными ресурсами. Все они также продолжили развитие, начавшееся в предыдущие эпохи. Конечно, индустриализация создала ранее невиданное бремя для окружающей среды, открыла совершенно новые области спроса на продукты Земли и предоставила технологии, которые придали вмешательству человека в природу совершенно новую силу. Но очень часто она лишь изменяла процессы более раннего происхождения. Последующие примеры взяты не из области экстенсификации сельского хозяйства. Не относятся они и к расширению познания или восприятия природы. Там тоже существовали не только метафорические, но и вполне конкретные фронтиры. Хороший пример – изменение отношения европейцев к высоким горам. По мере роста населения общины селились все выше и выше в высоких долинах и на склонах гор, экспериментируя с новыми формами землепользования, – это явление можно наблюдать во многих местах по всему миру, как в Альпах, так и в Гималаях или в горах юго-западного Китая, где уже в XVIII веке возник особый тип анархического фронтирного общества, которое с трудом поддавалось контролю со стороны государства и резко контрастировало с аграрно-бюрократическим порядком равнин174174
  Naquin, Rawski, 1987, 130–133.


[Закрыть]. Уникальным для Европы, однако, было превращение скорее эстетического любования Альпами, характерного в XVIII веке для интеллектуальных кругов Женевы и Цюриха, в спортивную практику альпинизма. В ней встретились две культуры: джентльмены, приезжавшие из‑за границы, чтобы лазить по горам, и проводники – простые местные крестьяне175175
  Кратко о такой переоценке см.: Coates, 1998, 129–134. И в эпоху альпийской романтики, и после нее опасения за судьбу гор сосуществовали со страхом перед ними.


[Закрыть]. Альпинизм зародился около 1800 года на Монблане и Гроссглокнере, в то же самое время, когда Александр фон Гумбольдт совершил необыкновенные восхождения в Андах, которые привели немецкого натуралиста на высоты, где до него не бывал ни один европеец. В XIX веке горы на всех континентах были покорены, измерены и получили названия. Этот процесс, символически завершившийся первым восхождением новозеландского альпиниста Эдмунда Хиллари и шерпы Тенцинга Норгея на Эверест в 1953 году, означал открытие и закрытие границы. В дальнейшем спортивные восхождения усложнялись за счет новых маршрутов, отказа от кислородного оборудования и так далее; но экстенсивное покорение высоких гор было завершено в том же смысле, что и покорение Антарктиды после 1911 года. Три примера фронтирных экологических процессов будут представлены ниже: вырубка лесов, китобойный промысел и отвоевание земли у моря.

Обезлесение

В долгой истории планомерной сплошной вырубки лесов и жалоб на нее – а эта история как в Европе, так и в Китае началась за полтысячелетия до нашей эры – нелегко отвести конкретное место XIX веку. Конечно, это был самый разрушительный период для девственных, то есть не насадных, лесов мира по сравнению со всеми предыдущими, но по сравнению с XX веком он все же еще был безобиден. Подсчитано, что из крупномасштабных вырубок с начала развития сельского хозяйства примерно половина пришлась на ХX век176176
  McNeill, 2000, 229.


[Закрыть]. В XIX веке темпы уничтожения лесов ускорились. За период с 1850 по 1920 год в мире было потеряно, вероятно, столько же девственных лесов, сколько за вдвое более долгий период, с 1700 по 1850 год. Среди районов лесозаготовок с большим отрывом лидировала Северная Америка (36 процентов), за ней следовали Российская империя (20 процентов) и Южная Азия (11 процентов)177177
  Chew, 2001, 133; процентные данные согласно: Richards J. F. Land Transformation // Turner et al., 1990, 163–178, здесь 173 (Таб. 10–12).


[Закрыть]. Затем великий процесс уничтожения лесов в умеренных зонах Земли почти повсеместно остановился около 1920 года, что стало важным поворотным моментом в глобальной экологической истории. Этот благоприятный поворот в судьбе леса начался во Франции и Германии уже в начале XIX века, в США – в последней трети века, а в России – только после революции. С тех пор многие леса стабилизировались или восстановились178178
  McNeill, 2000, 232; Delort, Walter, 2001, 267.


[Закрыть]. Двумя наиболее важными причинами этого перелома были, с одной стороны, прекращение экстенсивного роста сельскохозяйственных площадей за счет лесов, а с другой – более широкое использование тропической древесины для удовлетворения спроса на Севере.

Даже сегодня сложно игнорировать разговоры о превращении некогда лесных зон в степь и о нехватке древесины, опираясь вместо этого на поддающиеся проверке факты. Когда же такие факты установлены для ограниченного времени и пространства, возникает дополнительная трудность, связанная с оценкой ближайших и более отдаленных последствий исчезновения лесов. Сокращение лесного покрова в конкретном регионе может продолжаться долгое время, пока кризисные последствия этого не станут очевидными. А когда кризис становится всеобщим? Когда он приобретает надрегиональное значение? Несколько историй покажут, что в рамках общей глобальной тенденции уничтожения и хищнического использования лесов существовали различные конкретные траектории179179
  Основополагающая работа по теме: Williams, 2003 (в ней содержится множество других историй).


[Закрыть].

В Китае леса уничтожались на протяжении двух с половиной тысяч лет. Но только с XVIII века можно с полным основанием говорить о всеобщем кризисе древесины. Лишь с этого времени не только отдельные густонаселенные и интенсивно осваиваемые провинции, но и, предположительно, бóльшая часть центральной части страны столкнулись с нехваткой древесины как строительного материала и энергоносителя. Неханьские китайские общины на отдаленных окраинах впервые организовались для защиты своих оставшихся лесов от ханьцев, которые часто выступали в роли крупных лесозаготовительных бригад. Кража леса стала широко распространенным преступлением в центральной части страны. Когда деревья сажали для коммерческих целей, это были быстрорастущие породы, но даже в этом случае им редко давали дорасти до полной зрелости180180
  Elvin, 2004, 85.


[Закрыть]. В XIX веке Китай вступил в стадию всеобщего лесного кризиса. Никто – ни государство, ни частные лица – ничего не предпринимал, чтобы остановить исчезновение лесов, и здесь мало что изменилось по сей день. В Китае никогда не было традиции государственной защиты лесов подобной той, которая зародилась в Европе в XVI веке. Сегодняшний китайский экологический кризис уходит своими корнями в XIX век. Слабость китайского государства в то время; отсутствие у него ориентации на общественное благосостояние; то, что в Китае контроль над лесами (по аналогии со Средиземноморским регионом и в отличие от Индии, где горные леса часто становились отправной точкой государствостроительства)181181
  Guha, 1999, 62ff.


[Закрыть] никогда не служил основой власти; безразличие китайской культуры к эстетике и мифологии леса, – даже вместе взятые, эти факторы не могут адекватно объяснить существующее положение дел. К ним добавился по крайней мере один экономический фактор, своего рода обратная зависимость от пройденного пути бедствий: кризис достиг точки, когда устранение его причин повлекло бы за собой расходы, которые общество не в состоянии было покрыть182182
  Elvin, 2004, 470. В книге Элвина освещены региональные различия в отношении китайцев к древесине, деревьям и лесу.


[Закрыть].

Внешние факторы не играли во всем этом процессе никакой роли. Китай не был традиционным экспортером древесины, иностранные бизнесмены не проявляли интереса к китайскому лесу в период западной агрессии, то есть после 1840 года. Это был лесной кризис собственного происхождения без возможности его исправить. Нельзя объяснить его и «врожденными» недостатками азиатских обществ, ведь рядом была Япония, которая с конца XVI века, в основном в результате строительства замков и флота в период создания империи около 1600 года, пережила серьезный кризис уничтожения лесов, но в конце XVIII века перешла к политике насаждения лесов и плантационному производству древесины, тем самым остановив исчезновение лесного покрова. Это произошло еще при политическом режиме эпохи Токугава, без влияния европейских доктрин. Индустриализация Японии, начавшаяся в 1880‑х годах, вновь нанесла тяжелый удар по лесным ресурсам, а государство не считало их охрану приоритетной задачей. В Японии почти нет ископаемых видов топлива, поэтому в течение долгого времени значительную часть промышленной энергии (наряду с гидроэнергией) Япония получала от сжигания древесного угля. Только после 1950 года тенденция вновь изменилась в пользу сохранения и восстановления лесных ресурсов183183
  Totman, 1993, 226f., 268f.


[Закрыть]. Япония, как и Китай, никогда не была значительным экспортером древесины. А Сиам (Таиланд), хотя и оставался, как и Япония, независимой страной (единственной в континентальной Юго-Восточной Азии), был интересен европейским компаниям своими тиковыми лесами, на вырубку которых выдавало концессии государство. О защите лесов здесь не могло быть и речи.

Иную историю можно рассказать об индонезийском острове Ява: это одна из территорий в мире, где колониализм проник наиболее глубоко и имел особенно длительный эффект. В Юго-Восточной Азии масштабная вырубка лесов началась задолго до XIX века, то есть до эпохи плантационного сельского хозяйства, уничтожающего леса. Во многих местах там уже в 1400‑х годах, еще до колониальных контактов, были разбиты сады для выращивания перца на экспорт. Европейские покупатели были доступны через порты Средиземноморья, а позже через португальскую монопольную торговлю. Эта замена девственного леса посадками монокультур неуклонно прогрессировала на протяжении веков, особенно на Суматре184184
  Reid, 1995, 102.


[Закрыть]. Ява за триста тридцать лет голландского присутствия прошла различные этапы185185
  Здесь и далее: Boomgaard, 1992.


[Закрыть]. В 1740‑х годах нидерландская Ост-Индская компания (VOC) стала хозяйкой большей части запасов яванского тика, то есть той части леса, которая считалась ценной и пригодной для экспорта – в отличие от джунглей, которые было трудно эксплуатировать. Со временем последствия разрушительных методов лесозаготовок стали очевидны. В 1797 году впервые был сформулирован принцип устойчивости (sustained yield), а еще в 1722 году был введен первый временный запрет на рубку одного определенного лесного массива. Тем самым у бесконтрольной вырубки появилась альтернатива – идея сохранения природных ресурсов. Вначале она применялась против вредных методов, которые использовали коренные народы, особенно против выжигания тиковых лесов (оно было полностью запрещено в 1857 году). В 1808 году была учреждена лесная администрация, запрещено любое частное использование лесов, а идея сохранения лесных ресурсов была сформулирована в деталях. В это же время в Германии возникла научно обоснованная культура лесоводства, на которую вскоре обратили внимание и другие европейские страны, Британская империя и Северная Америка.

После введения в 1830 году так называемой «культурной системы» – принудительной системы колониальной эксплуатации, которая резко порвала со всей традицией голландских лесозаготовок на Яве, – подобные инициативы были отменены. Спрос на древесину, а также на землю (для сельского хозяйства, особенно для новых кофейных плантаций, для дорог, а с 1860 года и для железных дорог) рос огромными темпами. Эта фаза нерегулируемой сверхэксплуатации, в основном частными предпринимателями, продолжалась до 1870 года. Между 1840 и 1870 годами Ява потеряла около трети своих тиковых лесов; об их восстановлении никто не думал. После этого началась очередная (аналогично 1808 году) фаза природоохранной реформы: восстановили лесную администрацию, сократили частное лесопользование, начали восстанавливать леса с помощью питомников. В 1897 году заготовка тика окончательно перешла под контроль государства и стала вестись с заботой о сохранении и восстановлении лесных ресурсов. С тех пор спрос на древесину удовлетворялся без ущерба, характерного для прежних времен. Пример Явы показывает, что колониализм, во многом являющийся «экоисторическим водоразделом»186186
  Radkau, 2000, 183.


[Закрыть], на фронтире освоения ресурсов мог иметь различные последствия для лесов: имели место как экстремальная сверхэксплуатация ради краткосрочной прибыли частных предпринимателей, так и внедрение регулируемого лесопользования, рассчитанного на долгосрочную перспективу. Было бы неправильно возлагать на колониальное государство всю ответственность за уничтожение индонезийских лесных запасов. Ведь именно колонизаторы ввели в Индонезии – равно как и в Индии, и в странах Карибского бассейна – и новые концепции, и методы сохранения лесных ресурсов187187
  Ср. основополагающие описания вопроса в: Grove, 1995b, в особенности гл. 6–8; Rangarajan, 1996; Beinart, Hughes, 2007.


[Закрыть].

Влияние колониального господства в Индии было столь же неоднозначным. Британцы в огромных масштабах заготавливали деловую древесину в гималайских лесах, прежде всего породы, представлявшие большую ценность для судостроения, поскольку во время Наполеоновских войн наряду с Ост-Индской компанией Королевский флот тоже начал строить большие корабли на индийских верфях. Но и после окончания эпохи парусных кораблей, примерно с 1850 года, вырубка лесов в Индии только усилилась, что было вызвано одновременным действием нескольких факторов: развитием строительства железных дорог (ради которых здесь, как и везде, прорубали через леса широкие просеки), ростом населения и прогрессирующей коммерциализацией сельского хозяйства188188
  Обзор и резюме богатой исследовательской традиции в: Williams, 2003, 354–369.


[Закрыть]. Но колониальные правители не только одобряли и проводили такую модернизацию страны: они же инициировали программы лесовосстановления и перенимали традиции ухода за лесами, исходившие от местных жителей – скорее от правителей, чем от крестьян. Там, где колонизаторы – например, британцы в Индии – до определенной степени уважали права коренного населения, им приходилось иметь дело с множеством старинных прав на лесопользование и путем длительных переговоров находить компромиссы189189
  Пример на материале Гималаев: Singh, 1998, 147f., 153.


[Закрыть]. Охрану лесов было легче всего обеспечить там, где одним бюрократам удавалось убедить других в ее долгосрочной финансовой выгоде. Однако обратной стороной режима охраны лесов – не только в колониальных условиях – могло стать то, что сообщества, которые традиционно жили в лесу и за счет леса, теперь становились объектами государственного вмешательства – «немыми подданными лесной администрации», по выражению Р. Гухи190190
  Guha, 1999, 167.


[Закрыть]. По аналогии с регламентами лесопользования и законами об охоте, издававшимися в раннее Новое время в Европе, вмешательство экологически сознательного государства в лесопользование создавало новые границы между законностью и незаконностью191191
  См. на материале США: Jacoby, 2001. По отношению к Франции: Whited, 2000, в особенности гл. 3.


[Закрыть] и неоднократно вызывало сопротивление крестьянских общин192192
  Ср. глобальный обзор: Grove, 1995а, 179–223.


[Закрыть].

Таким образом, пример Индии с редкой очевидностью иллюстрирует парадокс колониального государства: во второй четверти XIX века британцы с помощью немецких специалистов по лесоводству создали лесную администрацию и свод правовых норм, аналогов которым не было нигде в мире на протяжении десятилетий. Лесное управление разработало и применяло на практике образцовое рациональное управление лесами, которое перевело хаотичное уничтожение лесов Индии в контролируемое русло. Это стало моделью, которую копировали во всем мире, не в последнюю очередь в Англии и Шотландии, отчасти потому, что она была эффективной и экономически прибыльной. В то же время, однако, многим индийцам она казалась особенно злостным проявлением колониального господства: иностранная держава-агрессор безжалостно вмешивалась в жизнь миллионов людей, которые все имели какое-то отношение к лесу (независимо от того, хотели они его сохранить или уничтожить), и навязывала им свои порядки193193
  Williams, 2003, 368f.


[Закрыть].

В XIX веке Индия и Индонезия включились в мировой тренд: леса вырубались и заменялись монокультурными плантациями (чай, кофе, хлопчатник, каучук, бананы и так далее). Об использовании древесины при этом думали лишь во вторую очередь – в центре внимания было давнее стремление к расширению плантаций, теперь подпитываемое капитализмом. Это вело к уничтожению лесов в прибрежных районах Бразилии. Распространение выращивания кофе, которое началось после 1770 года, к 1830‑м годам привело к тому, что кофейный куст, завезенный из Восточной Африки, заменил сахарный тростник в качестве важнейшей коммерческой культуры и сохранял это лидирующее положение до начала 1960‑х годов. Большинство земель, расчищенных под кофе, были холмистыми, а холмы, если их не защищали, особенно быстро подвергались эрозии и вскоре разрушались, после чего их забрасывали и переходили на новые. За такой мобильной методикой, которую не обязательно было применять в столь экстремальных формах, стояло, помимо всего прочего, убеждение, что кофейным кустам нужна девственная почва свежевырубленного леса. Поэтому до второй половины XIX века кофейная культура представляла собой своеобразную смесь модерной капиталистической экономики и примитивной культуры перелога: четко видимая граница, фронтир, который неумолимо продвигался вглубь страны. Начиная с 1860‑х годов строительство железных дорог позволило осваивать высокогорные районы, расположенные вдали от побережья. В это же время резко возросло число иммигрантов из Южной Европы, которые заменили чернокожих рабов на плантациях. В 1900 году в Бразилии насчитывалось 6000 километров железных дорог. Повсеместно их строительство вело к массовому уничтожению лесов и расширению плантаций кофе. До поры до времени методы эксплуатации не менялись. По-прежнему были распространены лесные пожары, которые часто выходили из-под контроля. Скот мог свободно пастись на неогороженных землях, а это препятствовало естественному восстановлению леса на заброшенных вырубках. Земле– и лесопользование в Бразилии велось так, что игнорировались и будущее леса как ресурса, и перспективы пахотных земель. После вырубок и плантаций часто оставались только степь или низкие кустарники. Никто не был заинтересован в высококачественных лесах. Проще и дешевле было импортировать древесину для судостроения из США, а позднее железнодорожные шпалы из Австралии.