Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства"

«Моби Дик» Германа Мелвилла (1851), один из величайших романов XIX века, прочно закрепил мир китобойного промысла в сознании современников, а еще более – в сознании потомков. В самом романе есть длинные пассажи со всевозможными подробностями о китах. Мелвилл много знал о них. Проведя в молодости четыре года на китобойных судах, он не понаслышке был знаком с социальным миром охотников за китами. Существовали реальные прототипы и «белого кита», и капитана Ахава, и трагедии тонущих китобойных судов. Самый известный случай, который Мелвилл также внимательно изучал, – гибель корабля «Эссекс» из Нантакета, который 20 ноября 1820 года был протаранен и потоплен разъяренным кашалотом за тысячи миль от дома, в южной части Тихого океана. Двадцать членов экипажа спаслись на трех небольших шлюпках. Восемь из них выжили – съев за девяносто дней семерых своих товарищей. Только в 1980 году был обнаружен отчет одного из участников, который дополнил и подтвердил классическое описание событий очевидца Оуэна Чейза, использованное в том числе и Мелвиллом222222
  Nickerson, Chase, 2000.


[Закрыть]. Эта морская драма сравнима по ужасам каннибализма с другой печально известной историей, имевшей место четырьмя годами ранее, когда французский фрегат «Медуза» затонул у берегов Западной Африки, и из 149 человек, которым удалось спастись на плоту, выжили только пятнадцать223223
  Французский живописец Теодор Жерико выбрал эту сцену в качестве мотива для одного из своих знаменитых полотен не позднее 1819 года, то есть спустя всего три года после событий.


[Закрыть].

Фауст: отвоевание земли у моря

Если китобойный промысел и рыболовство в открытом море репрезентируют агрессивное отношение к морю и его животному миру, а также особый морской образ жизни людей, в котором все вращается вокруг рыбы и китов, то его крайнюю противоположность – защиту от моря – мы обнаруживаем в проектах по строительству дамб на побережье. Регулирование крупных рек – например, начатое в 1818 году спрямление русла Верхнего Рейна224224
  Blackbourn, 2006, 71–111.


[Закрыть] или, столетие спустя, Миссисипи – было сенсационным проектом. Еще большее впечатление производил «фаустовский» план отвоевать у моря землю, сделав ее пригодной для постоянной жизни людей. Гёте, который уже в 1786 году внимательно изучал гидротехническую ситуацию в Венеции, а в 1826–1829 годах следил за ходом работ по расширению порта в Бремене, описывал, как его герой Фауст в старости сделался крупным предпринимателем, занимающимся отвоеванием земель у моря:

 
А тем временем и море
Очутилось вдалеке.
Умные распоряженья
И прилежный смелый труд
Оттеснили в отдаленье
Море за черту запруд.
Села, нивы вслед за морем
Заступили место вод225225
  Гёте И. В., фон. Фауст. Лирика (пер. Б. Пастернака). М., 1986, 389. Ср. комментарий в поэме: Goethe J. W., von. Sämtliche Werke. Briefe, Tagebücher und Gespräche. Frankfurt a. M., 1994, Bd. 7/2, 716f.


[Закрыть].
 

Поэт при этом заметил, что подобные крупные стройки требуют многочисленных жертв («Бедной братии батрацкой / Сколько погубил канал!»). Строительство дамб, осушение болот или рытье каналов были в раннее Новое время одними из самых тяжелых работ, на которые власти, в основном организовывавшие такие работы, часто отправляли армии каторжников и военнопленных (например, после войн с Османской империей). XIX век характеризовался строительством крупных плотин и страстью к осушению болот, в результате чего была осушена шестая часть мировых водно-болотных угодий226226
  McNeill, 2000, 188f., здесь 189.


[Закрыть]. Аналогичным образом в ХX веке продолжались масштабные инженерные проекты на побережье: работы по расширению суши в Токийском заливе, начавшиеся в 1870‑х годах в устье реки Янцзы, а также перекрытие залива Зейдерзее, которое планировалось еще в 1890 году, но началось только в 1920‑м и в итоге увеличило территорию Нидерландов более чем на десятую часть. Все эти работы шли в течение многих десятилетий.

На этом экологическом фронтире во многих районах мира в XIX веке шла бурная деятельность. Во Франции, например, к 1860 году все крупные болота уже были осушены и превращены в пастбища, что явилось предпосылкой для роста потребления мяса в обществе, которое становилось все богаче. Для Нидерландов защита от наводнений и отвоевание у моря новых площадей оставались частью национального образа жизни. Дренаж был организованной работой со времен Средневековья, а в XVI веке было введено централизованное управление гидротехническими защитными сооружениями: крестьяне были обязаны платить налоги, а не выполнять трудовые повинности. С одной стороны, это способствовало коммерциализации сельского хозяйства, а с другой, привело к появлению мобильного пролетариата – рабочих-плотинщиков. Уже в XVI, а не в XIX веке имели место главные технологические инновации. Между 1610 и 1640 годами был достигнут пик осушения, который впоследствии редко удавалось превзойти. Между 1500 и 1815 годами в Нидерландах было осушено в общей сложности 250 тысяч гектаров, что составляло около трети обрабатываемой площади227227
  Vries, Woude, 1997, 28f., 31.


[Закрыть]. Совершенствование ветряных мельниц увеличило мощность насосов. Если в XVIII веке силы были сосредоточены на регулировании рек Рейн и Ваал, то в XIX веке наблюдалась дальнейшая интенсификация работ по отвоеванию земли у моря. В общей сложности за период с 1833 по 1911 год было «окультурено» 350 тысяч гектаров земли, из которых 100 тысяч гектаров – за счет строительства дамб и работ по осушению228228
  Ven et al., 1993, 152f.


[Закрыть]. После разрушительного наводнения, вызванного штормом в 1825 году, защита побережья стала приоритетной по отношению к расширению земель. Теперь начали работы по закреплению дюн229229
  Woud, 1987, 83f.


[Закрыть]. Новым было и то, что гидротехническое строительство – как в Китае на протяжении почти двух тысячелетий – было объявлено задачей центрального правительства и перестало быть делом провинций и частных лиц.

Главным проектом XIX века стало осушение Харлеммермера площадью 18 тысяч гектаров, осуществленное в период с 1836 по 1852 год. Харлеммермер – это мелкое внутреннее озеро в центре важнейшей провинции Нидерландов – Голландии. Оно образовалось в результате наводнения во время штормов осенью 1836 года. Наиболее серьезные последствия касались транспортной инфраструктуры: затопление и повреждение дорог в этом районе, особенно технически передовой (построенной из кирпича и природного камня) Страатвеген, которой голландцы очень гордились. Кроме того, важную роль играли опасения, что постоянно расширяющееся Харлемское озеро поставит под угрозу города Амстердам и Лейден, а также новый аспект экономической политики – создание рабочих мест. Осушение озера организовали модерным способом, который и сегодня является обычным для инфраструктурных проектов. Точная научная подготовка предшествовала работам и сопровождала их. Были привлечены юристы, чтобы сбалансировать многочисленные интересы жителей прибрежных населенных пунктов. Работы были выставлены на открытый тендер и заказаны частным компаниям. Рабочие, которых называли polderjongens, работали бригадами по восемь-двенадцать человек под руководством бригадира. Большинство из них были одинокими, но некоторые привозили с собой семьи, которые размещали в хижинах из тростника и соломы рядом со строительной площадкой. Летом, в пиковые периоды, там одновременно трудилось по несколько тысяч человек. Не обошлось и без обычных проблем на стройках такого масштаба: медицинские риски, чистота питьевой воды, преступность. С 1848 года использовались британские паровые насосы, включая три большие насосные станции – еще один пример разнообразного применения паровой машины вне промышленного производства230230
  Jeurgens, 1991, 97, 99, 167.


[Закрыть]. В 1852 году Харлемское озеро высохло, после чего его стало возможным постепенно превратить в пригодную для использования землю. Сегодня на части этой земли расположен аэропорт Схипхол231231
  Ven et al., 1993, 192.


[Закрыть].

Все фронтиры имеют экологическое измерение. Они являются в равной степени социальными и природными пространствами. Это не означает, что нужно следовать натурализации социальных отношений, характерной для фронтиров. Вытеснение народов-охотников – это не то же самое, что вытеснение моря. Кочевники и степь не являются неразличимыми элементами одной и той же «дикой пустынной местности»232232
  Классика в этой связи: Nash, 1982².


[Закрыть]. Однако вытеснение степи, пустыни или тропического леса всегда имеет следствием уничтожение среды обитания животных, а также лишение живущих там людей средств к существованию. XIX век стал тем периодом в мировой истории, когда экспансия и экстенсификация освоения ресурсов достигли своего максимума, а фронтиры приобрели социальное и даже политическое значение, которого они не имели ни раньше, ни позже. В сегодняшних зонах уничтожения тропических лесов или в космическом пространстве не возникает новых социальных образований, как в США, Аргентине, Австрии или Казахстане в XIX веке. Многие фронтиры, не только в США, были «закрыты» около 1930 года. Во многих случаях они возникли в раннее Новое время, но XIX век с его массовыми миграциями, колониальным сельским хозяйством, капитализмом и колонизаторскими войнами представлял собой новую эру. Некоторые фронтиры пережили свой эпилог в ХX веке: государственно-колониальное покорение «жизненного пространства» с начала 1930‑х по 1945 год, масштабные социальные и экотехнические проекты в рамках строительства социализма или политически поощряемая экспансия ханьцев в Китае, которая за последние десятилетия превратила тибетцев в меньшинство в собственной стране. В XIX веке фронтиры были много чем: пространствами мелиорации и роста производства, магнитами миграции, спорными зонами контактов между империями, центрами классообразования, сферами этнических конфликтов и насилия, местами возникновения поселенческой демократии и расовых режимов, отправными точками фантазмов и идеологий. На какое-то время фронтиры становились важнейшими очагами исторической динамики. Концепция эпохи, суженная до одной лишь индустриализации, локализует такую динамику исключительно в фабриках и доменных печах Манчестера, Эссена или Питтсбурга. Что касается последствий такой динамики, то не следует упускать из виду одно важное различие: промышленные рабочие в Европе, США и Японии все больше интегрировались в общество, создавали собственные организации для представления своих интересов и на протяжении нескольких поколений смогли улучшить свое материальное положение, тогда как жертвы фронтирной экспансии оставались исключенными, экспроприированными и лишенными гражданских прав. Всего несколько лет назад суды в США, Австралии, Новой Зеландии и Канаде начали признавать некоторые из их правопритязаний; правительства взяли на себя моральную ответственность и извинились за преступления прошлого233233
  Так поступили, в частности, правительства Австралии (в феврале 2008 года) и Канады (в июне 2008 года).


[Закрыть].

VIII. Империи и национальные государства: сила инерции империй

В XIX веке империи и национальные государства были самыми крупными политическими организационными единицами человеческого общежития. К рубежу веков они стали и единственными государствами, имевшими глобальный вес. Почти все люди жили под властью империй или национальных государств. Глобальных управляющих структур и наднациональных инстанций еще не было. Лишь в глубине тропических лесов, степей или полярных пустынь жили небольшие этносы, независимые ни от каких высших властей. Автономные города нигде больше не играли никакой роли. То, что Венеция, столетиями олицетворявшая боеспособную городскую общину, в 1797 году потеряла свою самостоятельность, а Женевская республика, после интермеццо под французским господством (1798–1813), в 1815 году присоединилась в качестве кантона к Швейцарской конфедерации, символизировало конец долгой эпохи городов-государств234234
  См. обзор с точки зрения мировой истории в монументальном труде: Hansen, 2000.


[Закрыть]. Империи и национальные государства задавали рамки общественной жизни. Более всеохватными были лишь солидарные сообщества приверженцев некоторых религий – societas christiana или мусульманская умма, – но им не соответствовали такие же крупные государственные образования. Империи и национальные государства имели и другую сторону: они были действующими лицами на особой сцене международных отношений.

Движущие силы международной политики

В центре международной политики стоят вопросы войны и мира. До организованных государством массовых убийств XX столетия война была наибольшим злом, которое творили люди, а ее предотвращение – особенно ценным благом. Если в краткосрочной перспективе завоеватели и пользовались наибольшей славой, то во всех цивилизациях, по меньшей мере в глазах последующих поколений, им предпочитали миротворцев и хранителей мира. Наивысшего уважения заслуживали те, кому удавалось и то и другое: завоевать государство и затем установить в нем мир. Война, подобная в этом лишь другим всадникам Апокалипсиса – мору и голоду, охватывала все общество целиком. Неприметное отсутствие войны – мир – только и могло быть предпосылкой для сохранения жизни граждан и материального обеспечения. Поэтому международная политика никогда не является изолированной областью. Все другие аспекты действительности находятся в тесных взаимоотношениях с ней. Война никогда не остается без последствий для экономики, культуры, окружающей среды. С войной чаще всего связаны и другие драматические моменты истории. Войны нередко порождают революции (Английская XVII века, Парижская коммуна 1871 года или русские революции 1905 и 1917 годов) или приводят к ним (Великая французская революция 1789 года). Лишь некоторые революции, как, например, 1989–1991 годов в советской зоне влияния, не имели военных последствий235235
  Исключение составляют военные действия на Кавказе, которые воспроизводили старые имперские конфликты.


[Закрыть], однако события 1989–1991 годов имели косвенные военные причины. Им предшествовала гонка вооружений в холодной войне, во время которой никто не был уверен, что она не раскачается до горячей.

За тесным переплетением международной политики с общественной жизнью во всех ее аспектах не следует забывать, что в европейское Новое время международные отношения выделились в отдельную сферу, отчасти развивающуюся согласно собственной логике. Со времени возникновения (европейской) дипломатии в Италии в эпоху Возрождения появились специалисты в сфере межгосударственных отношений. Образ мышления этих специалистов и ценности, которым они следовали, – высшие государственные интересы (raison d’etat); династические, а затем национальные интересы; престиж и честь повелителя или государства, – были зачастую чужды простым подданным и гражданам. Они формировали собственные коды, риторику и системы правил. Именно амбивалентность включения в социальные контексты, с одной стороны, и автономии, развивающейся по собственным законам, с другой, делает международную политику особенно привлекательным предметом исследования для историков.

XIX век был эпохой рождения международных отношений в том виде, какими мы их знаем сейчас. В последние годы это стало еще очевиднее, особенно когда после окончания биполярной ядерной конфронтации между США и Советским Союзом на первый план вновь вышли некоторые образцы военных стратегий и международного поведения, напоминающие периоды перед холодной войной или даже перед обеими мировыми войнами. Хотя и с фундаментальным отличием: после 1945 года ведение государством войн ради достижения своих политических целей перестало быть чем-то само собой разумеющимся. Международные соглашения делегитимизировали агрессивные войны как средство политики. Точно так же и готовность к такому ведению войны перестала считаться, как в XIX веке, «свидетельством модерности» (по выражению Дитера Лангевише), – если вынести за скобки статусность владения ядерным оружием в некоторых государствах нынешней Азии236236
  Langewiesche, 2008.


[Закрыть]. Следует отметить пять важных достижений XIX века.

Первое. Благодаря североамериканской Войне за независимость (1775–1781), которая была переходной формой между прежней войной – дуэлью офицерских каст – и новой войной – борьбой патриотов-ополченцев, и в особенности благодаря войнам, которые сопровождали Великую французскую революцию уже вскоре после ее начала, в мире появился принцип вооруженного народа. Исходной точкой этого принципа в Европе стал декрет французского Национального конвента о массовой мобилизации, изданный после четырехлетней подготовки 23 августа 1793 года: он обязал всех французов проходить постоянную военную службу237237
  Blanning, 1996a, 100f.; текст приводится по изданию: Grab, 1973, 171–173.


[Закрыть]. Так XIX век превратился в эпоху мобилизованных наций. С тех пор стали возможными массовые армии, организация которых все более совершенствовалась. Всеобщая воинская повинность стала их основой, хотя она была введена в отдельных европейских государствах в разное время (в Великобритании лишь в 1916 году), применялась с различной эффективностью и в различной степени принималась населением. То, что такие массовые армии в течение ста лет после падения империи Наполеона в 1815 году использовались в межгосударственных войнах очень редко, объясняется влиянием противодействующих факторов, таких как сдерживание, баланс сил и благоразумие, но прежде всего – страхом властей перед неуправляемой стихией вооруженной силы народа. Как бы то ни было, инструмент был создан. И особенно там, где была введена всеобщая воинская повинность и где армию рассматривали не только как инструмент господства, но и как олицетворение политической воли нации, был латентно заложен новый тип развязывания войны.

Второе. Лишь в XIX веке в строгом смысле слова можно говорить о международной политике, пренебрегающей династическими соображениями и следующей абстрактному понятию государственного интереса. Такая политика предполагает, что нормальный субъект политических и военных действий – это государство, которое понимается не как произвольно используемый патримониум правящего дома, которое определяет и защищает свои границы и чье институциональное существование гарантировано вне зависимости от конкретных руководящих личностей. Таким государством, опять-таки в теории, является государство национальное. Это особый вид государственной организации, который стал образовываться лишь в XIX веке и, пусть неравномерно и постепенно, получил глобальное распространение. На практике международная политика осуществлялась между державами, которые были организованы отчасти как национальные государства, отчасти как империи. Лучше всего международная политика соответствует своему определению тогда, когда за ее рамками остаются прочие действующие лица: флибустьеры и партизаны, полуприватные организаторы насилия и главы вооруженных формирований, наднациональные церкви, мультинациональные концерны и транснациональные лобби – или, кратко говоря, все те силы, которые можно объединить в категорию промежуточных групп (communautés intermédiaires). Парламенты и демократическая общественность вносили новый вклад в усложнение картины, международные политики пытались сдерживать их непредсказуемое влияние. В этом смысле время с 1815 до 1880‑х годов было классической эпохой более предсказуемой международной политики, более защищенной от влияющих на нее факторов, чем в предшествующее или в последующее время; эпохой, когда политика в значительной мере находилась в профессиональных (не обязательно компетентных) руках дипломатов и военных238238
  Хороший очерк: Girault, 1979, 13–19.


[Закрыть]. Это ни в коем случае не исключало популистские действия, нацеленные на общественный резонанс и характерные даже для традиционалистски-авторитарных систем, как, например, Российская империя239239
  Geyer, 1977, 47ff.


[Закрыть]. То, что ставшее общественным мнение не было просто управляемым резонатором официальной политики, но в роли определяющей силы «делало» внешнюю политику, стало новшеством, вытеснявшим понимание политики в XIX веке. Ранним и характерным примером этому послужила Испано-американская война, когда агрессивная националистическая «джингоистская» массовая пресса в 1898 году спровоцировала поначалу сопротивлявшегося президента Уильяма МакКинли пойти на конфронтацию с также отнюдь не «невинной» Испанией240240
  Smith J., 1994, 32f., 198.


[Закрыть].

Третье. Технологическое развитие предоставило в распоряжение нового типа национального государства такие разрушительные мощности, которых прежняя история не знала. Сюда относятся доведение до совершенства многозарядной винтовки; изобретение пулемета; увеличение разрушительной мощи артиллерии; создание новых химических взрывчатых веществ; замена деревянных военных кораблей на железные, приводимые в движение машинами, все большего водоизмещения (незадолго до Первой мировой войны были также заложены технические основы для подводных лодок); использование для транспортировки войск железных дорог; а также средства связи, сменившие конных курьеров, сигнальные флаги и световой телеграф на электрический телеграф, телефон и даже радиосвязь241241
  См. об изменениях в информационной военной сфере: Kaufmann, 1996; в целом об изменениях (не только технологических) в области военных действий: Strachan H. Military Modernization, 1789–1918 // Blanning, 1996b, 69–93.


[Закрыть]. Техника сама по себе не обязательно рождает насилие, но насилие увеличивает свое воздействие посредством техники. До второй половины ХX века, когда порог устрашения оружия массового поражения вырос, каждое военное изобретение реализовывалось на практике.

Четвертое. Не позднее последней трети XIX века эти новые инструменты власти стали непосредственно соотноситься с промышленной мощью страны. Вместе с экономикой ножницы развития военных технологий в мире все более расходились. Страны без собственной промышленной базы, такие как, например, некогда господствовавшие на море Нидерланды, не могли больше претендовать на главные роли в международных отношениях. Возник новый тип великой державы, который определялся не численностью населения, не умелым управлением и присутствием на морях, а в первую очередь своими промышленно-производственными возможностями и способностью финансировать и создавать вооружение. К 1890 году, то есть еще до начала своей глобальной военной активности, США располагали вооруженными силами в количестве лишь 39 тысяч человек, и тем не менее уже тогда как ведущая индустриальная держава они пользовались не меньшим уважением на международной арене, чем Россия с количеством военнослужащих, в семнадцать раз превышающим американское242242
  Указанные числа по изданию: Kennedy P. M., 1989a, 313 (Таб. 19).


[Закрыть]. Численный состав войск оставался важным, важнее, чем в атомном веке после 1945 года, но больше уже не был решающим критерием военного успеха. Вне Европы это особенно быстро поняла японская политическая элита, когда она после 1868 года поставила перед собой цель сделать Японию одновременно «богатой и сильной», построив мощное с военной точки зрения промышленное государство – которое к 1930‑м годам реализовалось в промышленно развитое милитаризированное государство. Фактор потенциальных промышленных возможностей имел для мировой политики решающее значение немногим менее столетия: примерно с 1870‑х годов и до поражения Советского Союза в гонке вооружений с экономически более мощными США. Затем терроризм и старое оружие слабых – партизанские войны – снова поставили этот фактор под сомнение; атомные бомбы находятся сегодня в руках промышленных карликов, таких как Пакистан или Израиль, в то же время такие мощные промышленные государства, как Япония, Германия или Канада, ими не обладают.

Пятое. Европейская государственная система, основные черты которой были заложены в XVII веке, в XIX веке была расширена до мировой системы государств. Это произошло двумя путями: во-первых, благодаря подъему в конце столетия неевропейских великих держав, США и Японии, во-вторых, благодаря вынужденному присоединению большей части мира к европейским империям. Оба процесса были тесно связаны друг с другом. Колониальные государства стали переходной формой к развитому мировому сообществу государств. Можно спорить о том, ускоряли ли они переход или замедляли его. Во всяком случае, разнообразие государств в мире до Первой мировой войны в некоторой степени еще сдерживалось империями. Лишь в ХX веке в два приема образовалась сегодняшняя международная система: непосредственно после Первой мировой войны в организационных рамках Лиги Наций, которая сделала возможным для таких стран, как Китай, Южная Африка, Иран, Сиам или республики Латинской Америки, институализированный постоянный контакт с великими державами, а затем благодаря деколонизации в течение двух десятилетий после окончания Второй мировой войны. Империализм, как это очевидно теперь, стал противоположностью тому, чего добивались его приверженцы: он способствовал консолидации глобальных политических отношений, а через это стал повивальной бабкой постимперского международного порядка, который, впрочем, остается в значительной степени отягощенным бременем имперского наследства.

Нарратив I: Взлет и падение европейского государственного порядка

В учебниках относительно событий XIX века содержатся два больших нарратива, которые почти всегда существуют отдельно друг от друга: европейская история дипломатии великих держав и история имперской экспансии. Над обеими историями работали поколения историков. В грубом приближении их можно резюмировать так.

Первая история рассказывает о взлете и падении международного порядка государств в Европе243243
  Блестящий обзор: Schroeder P. W. International Politics, Peace, and War, 1815–1914 // Blanning, 2000b, 158–209; принципиально схоже: Doering-Manteuffel, 2000, 94–105. И Шрёдер, и Мантойфель выдвигают при этом собственные оригинальные тезисы. Лучший из «нейтральных» учебников: Rich, 1992; крайне кратко: Bridge, Bullen, 1980; прекрасное описание вплоть до 1815 года: Scott, 2006.


[Закрыть]. Ее можно начать с Мюнстерского и Оснабрюкского мира в 1648 году или с Утрехтского мирного договора 1713 года, но вполне достаточно начать и с 1760‑х годов. В то время не существовало споров относительно того, кто обладает статусом великой державы в Европе. Более старые страны-гегемоны, такие как Испания и Нидерланды; географически обширные, но слабо организованные области вроде Польши и Литвы; высокоактивные в определенный период с военной точки зрения средние государства, такие как Швеция, в этом статусе не удержались. В результате подъема России и Пруссии возникла пентархия великих держав: Франции, Великобритании, Австрии, России и Пруссии244244
  Подробно о взлете и падении отдельных держав: Duchhardt, 1997, 95–234.


[Закрыть]. После Карловицкого мира (1699) больше не нужно было считаться с внешним давлением агрессивной, долгое время даже обладавшей превосходством Османской империи. В рамках этой пятерки образовались особенные механизмы неустойчивого равновесия. Он основывался на принципе эгоизма каждого отдельного государства, не был стабилизирован в виде всеобъемлющей концепции мира и в сомнительных случаях сохранялся за счет пожертвования «малых» государств, например Польши, которую несколько раз делили между собой ее большие соседи. Попытка революционной Франции под руководством Наполеона превратить эту систему баланса сил в континентальную империю с гегемонией над своими соседями провалилась в октябре 1813 года на полях сражений под Лейпцигом. До 1939 года никто не стремился к подобной гегемонии в Европе (за исключением радикальных немецких военных целей в Первой мировой войне). На Венском конгрессе 1814–1815 годов пентархия была восстановлена с сохранением дважды (в 1814 году и повторно в 1815 году после возвращения Наполеона с острова Эльба) побежденной Франции. Теперь она основывалась на общем желании политических элит обеспечить мир и избежать революций. По сравнению с XVIII веком система была стабилизирована и укреплена благодаря некоторым эксплицитно прописанным правилам, базовым механизмам консультации и сознательному, в том числе социально и консервативно мотивированному, отказу от новой технологии массовой военной мобилизации. Этот порядок на несколько десятилетий гарантировал мир Европе и представлял собой значительный политический шаг вперед по сравнению с XVIII веком. Он был поколеблен, но не отменен до конца революциями 1848–1849 годов. Однако и Венская система не могла гарантировать страстно желаемый многими и считавшийся, по меньшей мере Иммануилом Кантом (1795), возможным «вечный» мир. Во второй половине XIX столетия этот порядок шаг за шагом был демонтирован.

Венская система, инициатором и самым искусным манипулятором которой был австрийский государственный деятель князь Меттерних, предполагала своего рода замороженный статус-кво 1815 года (точнее, 1818‑го, когда Франция снова была принята в круг великих держав). Иначе говоря: до тех пор, пока эта система интерпретировалась во внутренней политике консервативно, а правительства на континенте объединенными силами принимали меры не только против народных движений, но и против либерализма, конституционализма и других гражданских форм, нацеленных на социальные изменения, эта система противодействовала новым историческим феноменам. Прежде всего это касалось национализма как идеологии и движущего принципа политических движений. У национализма было два различных направления: в мультиэтнических великих державах Романовых и Габсбургов (а также в Османской империи, которая с 1856 года была формальным членом европейского концерта) активизировались устремления миноритарных, ощущавших на себе ограничительные меры групп – как минимум к самоопределению, в некоторых случаях к полной политической независимости. Другая же форма национализма исходила главным образом из средних слоев буржуазии и подразумевала требования создания более крупных экономических пространств с помощью более эффективных и рациональных прогрессивных государственных аппаратов. Такой вид национализма был характерен прежде всего для Италии, а также для Северной и Центральной Германии. Различные смены режимов во Франции между 1815 и 1880‑ми годами были в значительной степени также мотивированы поисками более эффективной национальной политики.

Следующим, вновь появившимся фактором была индустриализация, протекавшая по-разному в зависимости от региона. Индустриализация создавала новый потенциал для великодержавной политики, но до 1860 года его не стоит переоценивать. Простой тезис прежней научной литературы о том, что Венская система была «подорвана» независимыми переменными и «неудержимыми» силами национализма и индустриализации, является упрощением. Крымская война, которая в 1853–1856 годах столкнула Россию с Францией, Великобританией, Османской империей, а также Пьемонт-Сардинией, ядром будущего Итальянского королевства, может послужить тут хорошим доказательством. Это была первая за сорок лет война между европейскими великими державами, хотя и в периферийном регионе на краю западноевропейских ментальных карт. Она показала, что недостатком Венской системы был неурегулированный статус Османской империи по отношению к христианской Европе. «Восточный вопрос», подразумевавший будущее многонационального османского государства, Крымская война не решила так же, как и другие проблемы европейской политики245245
  Главной работой о международной истории XIX века остается книга: Anderson, 1966.


[Закрыть]. Но прежде всего эта война не была ни столкновением индустриализированных военных машин, ни идеологически острой борьбой национализмов – в этом смысле она ни в коем случае не выражала «модерные» тенденции эпохи.

В конце Крымской войны был упущен шанс обновить Венскую систему, приведя ее в соответствие со временем. После Крымской войны о работающем европейском концерте речь идти уже не могла. В этом нормативном вакууме пробил час макиавеллистических «реальных политиков» (понятие «реальная политика» – Realpolitik – было сформулировано в Германии в 1853 году), которые без угрызений совести делали ставку на напряженность в международных отношениях и даже на войну ради достижения своих целей по образованию новых крупных национальных государств. Прежде всего здесь следует назвать имена Камилло Бенсо ди Кавура в Италии и Отто фон Бисмарка в Германии246246
  Stadler, 2001; Gall, 1980.


[Закрыть]. Своих целей они добились на развалинах Венского миропорядка. После того как возглавляемая Пруссией Германия в 1866 году одержала верх над Габсбургской монархией, а в 1871 году над Французской империей Наполеона III – такого же, в свою очередь, нарушителя мира, – она стала великой державой, которая могла иметь намного больший вес, чем прежняя Пруссия. В 1871–1890 годах в политике, во всяком случае европейской, доминировал благодаря своей системе четко выстроенных договоров и альянсов рейхсканцлер Германии Бисмарк. Эта система должна была защитить созданную в 1871 году Германскую империю на международной арене, прежде всего от французских реваншистских устремлений. Порядок Бисмарка, прошедший несколько фаз, не был общеевропейским мирным урегулированием по образцу Венского конгресса247247
  О немецкой внешней политике в европейском контексте: Mommsen, 1993b; Hildebrand, 1995.


[Закрыть]. Хотя он в принципе имел оборонительный характер и краткосрочный миротворческий эффект, конструктивные европолитические импульсы от него не исходили. Уже в конце правления Бисмарка эта сложная система уравновешенных антагонизмов, «постоянного балансирования на канате», была практически неработоспособной248248
  Mommsen, 1993b, 107.


[Закрыть].