Текст книги "Чудо"

АПРЕЛЬ

1

Четырехмоторный турбовинтовой самолет мотало и крутило в облаках, как щепку. В стекла иллюминаторов бил дождь. Мрачные демоны вышедшей из берегов стихии хотели расколоть фюзеляж надвое.

Чтобы не видеть безобразия, творящегося за стеклом, Первый секретарь ЦК КПСС задвинул шторку и, на всякий случай, снял с носа очки, чтобы случайно их не разбить.

Перед ним на специальном столике стояла рюмка водки, она трепыхалась, расплескивалась и грозила упасть к ногам. К этому горькому зелью, настоящему бичу и беде России, приучил его покойный ныне вождь всех народов, который, похоже, специально спаивал своих подчиненных и много в этом преуспел. Дело дошло до того, что Первый секретарь частенько начинал теперь свой день с граненого стакана, особенно когда на душе бывало гадко и нужно было заглушить сомнения и боль. Доходило до скандалов. Однажды в Тушине на военном параде он начал прилюдно ругать американцев и зарубежных послов, присутствующих здесь, потому что был нетрезв, и ругал их с досады, что опять не удержался. Послы встали и ушли. А он после этой гиблой сцены решил вести дело за мир и дружбу между народами.

Был он, несмотря на плешивую голову, моложав. Точнее, моложавость эту создавали живые блестящие глаза, веселые и цепкие. И весь его поросячий вид располагал к легкомыслию, к добродушной расслабленности, анекдотам и шуткам. Может быть, поэтому раньше никто не воспринимал его всерьез – ни когда он подписывал расстрельные списки на Украине, ни позже, в Москве, когда руководил столичным горкомом партии. Его всегда звали Никитой, без отчества и фамилии, а вождь всех народов, веселящийся в его присутствии, как ребенок, вообще заменял заглавную букву в его имени на «М», и получалось что-то милое, домашнее, по-малороссийски наивное и свое.

Он не брал себе псевдонима, хотя трудился в недрах партии, всегда маскирующейся под чужое. И это чужое должно быть грозным и упреждающе-твердокаменным: Молотов, Каменев, Сталин… От одних только имен летели искры. Звон металла и нечеловеческая твердость сопровождали поступь партии и ее доктрины по стране-растению, по России, которую они намеревались превратить из растения в отлаженный железный механизм. Правда, вслед за этими псевдонимами, выражавшими что угодно, но только не самих людей, плелись псевдонимы попреснее и совсем уже без внятного вкуса, например, Землячка. Что думала эта черноглазая вертлявая женщина, когда брала себе «Землячку», что она землячка всех людей на свете? Хрущев, кстати, против этого не возражал, а Сталина всего перекашивало: какая она землячка, кому? От злости на нее и на остальных таких же он предложил однажды Землячку в жены Ленину при том, что Основатель уже был к тому времени женат.

Но сам Ильич пошел дальше всех – взял себе такой псевдоним, с которым пришлось попотеть впоследствии историкам, тому же Ярославскому, что Ярославль помнил смутно и один раз даже сказал кому-то, что город этот находится в Алтайском крае.

Историки выдумали и вдолбили молодежи, будто псевдоним Основателя происходил от Ленского расстрела, хотя это была явная неправда. Некоторую ясность в запутанный вопрос ленинианы внес умирающий Горький. Он показал Демьяну Бедному (какой он бедный? издеваетесь, что ли?) фотографию Ильича за шахматами на Капри, где Основатель широко открыл рот, романтически-сладко зевая. По сведениям Горького, Ильич взял себе псевдоним от лени – якобы этот внешне очень энергичный человек был на самом деле чудовищно ленив. В это Хрущев верил с трудом. Как ленивец, поставивший Лень своим вторым именем, мог перевернуть Землю? Сие казалось ему диким и невозможным.

Однажды Сталин спросил: «Товарищ Микита, а что значит твоя фамилия?» Хрущев взглянул на него в упор, хотя вождь этого очень не любил, и нашел в кавказских глазах разлитое черное масло – поднеси спичку и вспыхнет… «Она значит хруща, Иосиф Виссарионович!» «А что значит хрущ, товарищ Микита?» «Это значит по-русски майский жук, Иосиф Виссарионович!..» «Возьмешь себе псевдоним, – распорядился Сталин. – Будешь теперь Жуковым». Задумался и добавил: «Нет, не будешь. Один Жуков у нас уже есть».

Хрущеву повезло. Он остался при своем собственном имени. И хоть часто приходилось мараться, выкручиваться и лгать, настоящая фамилия вела его извилистым путем на весеннюю поляну, в круг молодых березок с народившимся клевером под ногами, где резвились майские жуки в нежно-зеленых верхушках, тяжело жужжа по ночам и падая сверху от одуряющего сна, когда наступит день… Именно весной 53-го он получит в свои руки необъятную власть. И всю его последующую деятельность назовут весною, точнее, оттепелью. И полетит этот толстый жук куда глаза глядят и всю страну за собой утащит, чтобы впоследствии страна, обалдевшая от весеннего полета, назвала этого жука вредителем посевов и противником зеленых насаждений. А они ведь вредят, эти майские жуки, это скажет вам любой крестьянин, ох, как вредят!..

Хрущева тошнило от полета. Солено-кислая морская волна подкатывала из глубины живота к горлу и застревала где-то на уровне неба, приходилось глотать скопившуюся слюну, и на какое-то время тошнота замирала, чтобы через несколько минут подняться снова и затопить все.

Моторы равнодушно гудели. Он тупо смотрел на трепыхающуюся перед ним рюмку, уже разлитую почти полностью, на разложенные документы, и вдруг понял, что сейчас заблюет их, испортит, уничтожит и выступит перед Свердловским обкомом неподготовленным, импровизируя, шутя, угрожая и скрывая за шутками тот факт, что не ознакомился вовремя с цифрами, рапортами, распоряжениями и доносами.

– А чего читать, – спросил он сам себя, – если там одни сталинисты?

Расстегнул ворот украинской рубахи, которая сдавливала мясистую потную шею.

Недавно в голову ему пришла вполне весенняя идея – собрать в Москве молодежь всей Земли и показать ей преимущество социализь ма. Он говорил это привычное, даже родное слово с мягким знаком, чем вызывал хохот интеллигенции и затормозил этим на время ее любовь к себе. Но какое это преимущество, где оно лежит и с чем его едят, он никак не мог понять, и беспокойная нервная мысль упиралась в банальности – в Московский Кремль или в то, что в столице не было нищих. Но с последним обстояло более или менее просто – нищими были почти все, и на этом фоне выделялась, скорее, не нищета, а богатство. А Московский Кремль построил не Ленин, его построили цари и всякого рода сомнительный элемент, иностранцы и приспешники-клерикалы, так чего его показывать? Он хотел в самолете додумать этот вопрос, дожать, заточить, обстругать шелуху и отбросить лишнее, так нет, проклятая болтанка выбила его мысль из седла и заставила упасть к ногам в дорогих кожаных ботинках, сделанных по специальному заказу, но которые, тем не менее, натирали нещадно. Знал бы он, что главным итогом фестиваля в Москве, который состоится через год, будут родившиеся черные дети и обритые под ноль девицы (их ловили с иностранцами на кладбищах, потому что не было больше места для уединения, и тут же, на всякий случай, обривали), Хрущев бы не на шутку обеспокоился, и ему стало бы еще хуже. Но завтра – всегда неизвестность, как скажет лет через десять один знаменитый рокер. И оттого думать о завтрашнем дне – вполне безопасно.

Он оглянулся. Его помощник сидел в кресле позади с совершенно бледным лицом, приставив ко рту бумажный пакет. Глаза его были выпучены, на лбу появилась испарина.

– Скажи мне, Валериан Григорьевич, в чем же наконец преимущество социализь ма? – спросил Хрущев по возможности ровным голосом.

Валериан страдальчески посмотрел на своего неутомимого шефа. Даже сейчас, на пороге катастрофы он спрашивает про социализь м. Да что они, совсем безумные, что ли?.. Раньше Валериан Григорьевич работал в секретариате у Молотова, и тот все гундел: «Коммунизм, коммунизм, коммунизм…» Твердил глухим подземным голосом, как из чайника. Никита же как будто был реалистичнее и про коммунизм в основном помалкивал.

– Не бойся, Валериан Григорьевич, – сказал ему Хрущев. – Оставь пакет. Все равно сейчас упадем. – Тот, не улыбнувшись, привычно подчиняясь приказу, скомкал бумагу и положил ее куда-то под себя.

– Вы сами не знаете, что ли, в чем преимущество? – пробормотал он еле слышно.

– Не знаю. А ты мне объясни.

– Преимущество лишь одно. В том, что мы еще живы. Вопреки вероятности.

– Так, – согласился с ним Хрущев. – Хорошо. Тогда ответь, в чем преимущество капитализь ма?

– В легкой промышленности. Больше ни в чем.

– Ну, это мы догоним, – махнул рукой Никита. – И перегоним, если надо.

Морщась, он снял с ноги ботинок и задумчиво заглянул ему вовнутрь.

– Мы им нашу обувь экспортировать будем. Долго не протянут.

Через несколько лет в Америке он снимет тот же ботинок на заседании ООН и будет стучать им о стол. Родится легенда, что он сделал это в целях устрашения. Но это, конечно, не так. Хрущев снял ботинок из-за того, что он ему натирал, и только поэтому. Кто жил в России пятидесятых и позже, оценит справедливость моих слов: бывали такие ситуации, такие мозоли и такая щемящая боль, что ничего не оставалось, как снять с ноги обувь и запустить ею в первого встречного-поперечного…

Двигатели у самолета взревели, и он завалился на правый бок.

– Молитвы какие-нибудь знаешь? – спросил Никита у помощника.

Тот покачал головой.

– Неправильно живешь… Человек интеллигентного труда должен знать хотя бы одну молитву. Тем более коммунист… Я, впрочем, тоже давно позабыл… – Хрущев с тревогой уставился в незашторенный иллюминатор. – …Что ж. Пойдем наверх без молитвы.

Он встал с кресла и, шатаясь, направился к кабине пилотов. Ему навстречу выскочила стюардесса, грудастая и русопятая, в обтягивающей юбке ниже колена и лицом добродетельной матроны, блудящей лишь ночью, а днем читающей «Работницу» или «Огонек». Бросилась наперерез с истошным визгом:

– Никита Сергеевич!.. Вернитесь на место!.. Вы убьетесь! Сейчас нельзя ходить!..

Но Первый секретарь отстранил ее властным движением и вошел в кабину пилотов.

– Что у вас, хлопцы-гаврики? – спросил он, по возможности весело, скрывая дрожь в ногах и в голосе.

– Свердловск не принимает, Никита Сергеевич, – сказал ему командир корабля. – Будем садиться на военный аэродром Чкалов-8.

– Сажай скорее, – махнул рукой Первый секретарь. – А далеко ли отсюда до Свердловска?

– Километров триста. Может, чуть меньше.

– Триста?.. Это и на электричке доехать можно…

Бормоча что-то себе под нос, Хрущев возвратился на место.

– А все-таки ты не ответил на мой вопрос, Валериан, о преимуществе социализь ма, – сказал он помощнику, пристегиваясь ремнем. – И молитв никаких не знаешь?

– Не знаю, – откликнулся тот.

– Ну а «Манифест коммунистической партии» хотя бы помнишь?

– Местами, – уклонился тот. – «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей… А завоевать он может весь мир».

Самолет в это время провалился в яму. Показалось, что за спиной выросли крылья, но эти крылья почему-то увлекали вниз. Машина резко пошла на снижение.

– Так и будем молиться… «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей…» Поможет ли? – Хрущев закрыл глаза и втянул голову в плечи. – «А завоевать он может весь мир… А завоевать он может весь мир…»

Он вспомнил про судьбу своего старшего сына, который был военным летчиком и погиб, наверное, так же страшно, безвестно и глупо.

Пол под ногами затрясся. Салон заходил ходуном. Казалось, что самолет разламывается на куски…

2

Винты докручивали свои обороты. По бетонной полосе молотил дождь. Никита Сергеевич, слегка пошатываясь, в кожаном плаще и нелепой шляпе горшком спустился по короткому трапу вниз.

Голова кружилась так, будто рядом взорвался немецкий фаустпатрон. Он повидал их в избытке на войне, когда выезжал на передовую. И если бы его спросили, какое главное чувство в окопах, то он бы ответил, не задумываясь: страх. И еще – неразбериха. Строчит пулемет, и любому кажется, что пуля летит именно в него. От этого холодеют конечности и голова становится абсолютно полой. Ты весь живешь солнечным сплетением, в котором именно и гнездятся страх, паника, ужас, никем и ничем не контролируемое безумие. А потом, когда все заканчивается, когда земля перерыта и перелопачена снарядами, будто гречневая каша ложкой, тогда выясняется, что страх был напрасным, что пуля не долетела до тебя, а попала в твоего товарища. И хоть жалко его всегда, своего товарища, но низкая радость от собственной уцелевшей жизни все-таки громче. И от этого в итоге становится очень гадко. Кто из писателей описал этот страх? Таких Хрущев не знал. Виктор Некрасов? Этот мог бы, но ему, конечно, не дали. Или метод социалистического реализь ма не подходит для описания страха и неразберихи, особенно военной? Нужно пробовать, так я думаю, пробовать и дерзать. А потом уж мы разберемся, допускать ли это до социалистической печати или нет.

Валериан Григорьевич нес над ним раскрытый зонт, но не поспевал из-за ватных ног, и голова Хрущева все время оказывалась под дождем.

У трапа их уже ожидали трое секретарей из местного горкома КПСС, перепуганных, бледных, с трясущимися губами. За ними стояли две черные «Победы» и милицейская машина.

Никита Сергеевич недовольно посмотрел на «Победы» и бросил сквозь зубы:

– У вас что, даже ЗИМов нет?

– Не водится, Никита Сергеевич, – прошептал секретарь горкома еле слышно, широко раскрывая рот, как рыба. – Не положено по штату.

– И куда же это я попал? – Хрущев тоскливо посмотрел на небо.

Оно было похоже на вывернутую наизнанку овчину и, как обычно, молчало. А если уж говорило, то только громом.

– Гречанск… Никита Сергеевич! – объяснил еле слышно горкомовец.

– Гречанск? – удивился Хрущев. – Ты про такое слышал? – спросил он у своего помощника.

Тот загадочно промолчал.

– Гречанск – это хорошо, – сказал Никита. – Но за «Победу» для первого лица партии Иосиф Виссарионович расстрелял бы вас на месте!

Один из местных секретарей покачнулся, но его поддержали.

– Репрессий захотели? – спросил их душевно Хрущев и сам себе ответил: – Не будет вам репрессий. С нарушениями социалистической законности покончено навсегда. Куда садиться?

Секретарь горкома безмолвно открыл дверцу «Победы». Хрущев и его помощник бухнулись на заднее сиденье. Никита Сергеевич вытащил из кармана пальто носовой платок и обтер им мокрое лицо.

Он знал эти маленькие города. Чем больше в них было начальства, тем меньше просматривался хоть какой-то толк. Эти прыщики на земле, всегда готовые прорваться гноем, что с ними делать, как удержать от гибели и дегенерации? «Укрупнять, – сказал он сам себе. – Чтобы духу не было этой местечковости. Города-гиганты, наполненные молодежью. Крупное машинное производство, как писал Карл Маркс. Только так мы выберемся из нужды».

– Ты кто? – требовательно спросил он у шофера.

– Я – Сиделкин, – отозвался шофер трясущимся голосом.

– Вези нас скорее отсюда, товарищ Сиделкин! – душевно посоветовал ему Хрущев.

Мотор у машины взвыл, и «Победа» быстро отъехала от уставшего в пути самолета.

– Гречанск… – задумчиво пробормотал Первый секретарь. – Что у нас было по Гречанску, Валериан Григорьевич?..

– Сейчас и не припомню, – уклонился помощник от ответа.

– А ведь что-то было… – сказал сам себе Хрущев и добавил с тоскою: – Первобытные нравы… А ведь тоже – советская земля!

Цокнул зубом и тяжело вздохнул, ощупывая несвежую обшивку дверцы. Рука его обнаружила небольшую дырку в сиденье под собой. И эта дырка его еще сильнее насторожила.

Возможно, это была не дырка, а нора, в которой таился мелкий хищный зверек, готовый оттяпать если не руку, то палец. И дыра была не в обшивке, а в памяти. Сталин, например, ничего не забывал. Только на одном заседании Политбюро, когда голова у вождя начала сдавать, он вдруг попросил выдвинуть Пятакова и Сокольникова на руководящие должности. Было это после войны, и трупы обоих, расстрелянных в подвалах Лубянки около десяти лет назад, давно истлели и слились с землей. Но случилось это со Сталиным лишь раз. А он, его наследник, стал забывать частенько о всяких хищных хорьках, сидевших до поры до времени по своим норам.

«Гречанск, – повторил про себя Хрущев. – Ведь что-то же было?..»

3

А ночью приснился ему голос. В нем не было, пожалуй, ничего сверхъестественного, он, скорее, отвечал на дневные мысли, только легкий кавказский акцент слегка настораживал и пугал.

«Ты хочешь знать, в чем преимущество социализма? – спросил голос с приятными восточными модуляциями. – Преимущество его – в народе, который его терпит и считает своим. Больше ни в чем». «Хорошо, – ответил ему во сне Хрущев. – С этим я согласен. А как с капитализь мом? Будет ли народ его терпеть, если он когда-нибудь возвратится?..» «Будет, – подтвердил тот же голос. – Если наша партия его введет и поддержит».

Молния расколола надвое черное небо. Гром ударил так, что затряслись стекла.

Хрущев сел в постели и включил настольную лампу. Часы на столике показывали половину третьего ночи.

– Гречанск… – сказал он сам себе. – Вспомнил!..

Озарение пришло неожиданно. Короткий некрепкий сон освежил усталую голову и освободил в ней место для последующих мыслей и действий.

Хрущев накинул на плечи казенный халат, нервно запахнул его на груди, вышел в прихожую и требовательно постучался в соседнюю комнату.

– Валериан Григорьевич, открой… К тебе можно?

Не дождавшись ответа, сам приоткрыл дверь, которая оказалась незапертой.

Его помощник в ночной рубашке до пят склонился над разобранной постелью, что-то внимательно рассматривая и приставив зажженный ночник к простыне.

– Я вспомнил, – сказал ему Никита. – Деятельность антисоветской сектантской группы… Вот что такое Гречанск!

– Не думаю, – сдержанно ответил помощник, рассматривая пододеяльник сантиметр за сантиметром.

– А что ты себе думаешь, Валериан?

– Думаю, что клопы, – ответил тот.

– Ну да, клопы… – согласился Хрущев. – И они тоже – политический вопрос!.. Да вот же они, гады!.. Лови!..

Он ловко поддел кого-то с простыни и раздавил пальцами.

– А ты неженка, – сказал Первый секретарь своему помощнику. – Эти твари даже в землянках и блиндажах водились, не то что в гостиницах. Я на Киевском фронте вставал весь искусанный. Только керосин помогал. Протрешь кровать керосином и на керосине спишь.

– Но сейчас-то не война, – напомнил ему Валериан Григорьевич.

С этим вопросом было сложно. Война действительно отшумела одиннадцать лет назад, но существовал Запад, и из-за него, чисто географического понятия, все превращалось в битву – за урожай, за умы людей, за социалистическое искусство и литературу. Эта война не слишком вдохновляла Хрущева. И на только что прошедшем съезде он выдвинул небесспорный для него самого тезис о мирном сосуществовании двух систем. Выдвинул под влиянием таких людей, как Валериан, который в одном кармане таскал партийный билет, а в другом – Эриха Марию Ремарка. Его Никита Сергеевич не читал и читать не собирался. Более того, никак не мог взять в толк, как у мужика может быть женское имя Мария. Он иногда подкалывал Валериана Григорьевича: «Ну как там твоя Машка? Всю ли дочитал или еще немного осталось?» Валериан молчал и дулся. А однажды вдруг сказал, как во сне, что Восток и Запад – всего лишь географические понятия. Не будет одного, исчезнет и другое. Исчезнет все, когда геометрия пространства сольется в единую плотную точку. Он был философ, этот Валериан Григорьевич, еще помнивший заветы красной профессуры и ее вдохновителя – неутомимо-терпимого ко всему Бухарчика, лояльного к Сталину и репрессиям в том числе.

Но сейчас Никита решил не согласиться с собственным помощником.

– Почему не война? – возразил ему Хрущев. – Она и не кончится никогда до полного построения коммунизма… Напомни мне про этих сектантов!

– Там, кажется, не одни сектанты. Там сложнее.

– Что «сложнее»? – впился в него глазами Никита.

– Нам сообщали зимой по линии министерства государственной безопасности… Клинический случай с необыкновенными последствиями. Вот еще один! – И Валериан Григорьевич с отвращением поймал в руки черное пятно, похожее на родинку. – А разнесся широко. Уже и до Москвы дошел.

– Я им завтра покажу – клинический случай! – мечтательно пообещал Хрущев. – Всех разнесу. И какой же следует вывод из этой истории, Валериан Григорьевич?

– Вывод прост. Гостиницу эту нужно срыть и построить новую.

– И весь город заодно, – добавил Никита Сергеевич.

Эта была химера, мучившая его давно и доставшаяся в наследство от вождя всех народов, – новые города, построенные на месте старых. Например, на месте Москвы или Ленинграда. В этих двух столицах, старой и новой, жилой фонд был в ужасающем состоянии. Коммуналки-клоповники и подвалы с решетками, за которыми горит тусклый свет и шевелятся, как черви, трудовые немытые люди… Что нужно с ними делать? Срыть. От Москвы оставить один Кремль. От Ленинграда – Дворцовую площадь как памятник Ильичу и революции. От любимого Киева – Крещатик. Хотя и им можно пожертвовать во имя новых, простых и благоустроенных домов, дешевых в строительстве и эксплуатации. Каждой советской семье – отдельную квартиру. Но как протолкнуть эту идею, как разделаться со старьем? Ведь интеллигенция встанет дыбом. Она, как никто, привязана к лепнинке, бабушкиным сундукам и пыли, от которой чихает остальная страна. Может быть, уйти в тайгу и там построить новые благоустроенные жилища? Улицы-сады и площади-аэродромы, на которые в будущую войну, если она все же случится, будут приземляться наши истребители? Именно в тайгу! Вырубить все к чертовой матери!..

Никита Сергеевич почувствовал, что возбудился. Если бы он был сейчас в семье, то его умница-жена, от одного вида которой хотелось спать у нее под боком, прочла бы ему вслух Пушкина, «Сказку о рыбаке и рыбке», и Хрущев бы успокоился, отметив про себя, что старуха из стиха уж слишком напоминает Сталина. Тот все время тоже чего-то хотел, никогда не был доволен и, наконец, умер, подавившись лишним куском…

Но жены сейчас не было под боком, а значит, нужно было приходить в себя самому.

Хрущев перевел дыхание. Заглянул в ванную и ради интереса открыл кран с водой.

Кран затрясся, заржал, как необъезженная лошадь, и начал плеваться пенистой жидкостью – сначала рыжей, потом серой и белой…