Текст книги "Огни эмиграции. Русские поэты и писатели вне России. Книга третья. Уехавшие, оставшиеся, вернувшиеся в СССР"

Андрей Синявский под маской Абрама Терца

В 2005 году в Москве прошла международная конференция под названием «Андрей Синявский – Абрам Терц: облик, образ, маска».

Удивительный человек – Андрей Донатович Синявский (8 октября 1925 года, Москва – 25 февраля 1997, Париж). Примерный советский литератор, благополучный профессор филологии захотел писать не канонические тексты, а еретические, за что и поплатился. Аввакумство на Руси всегда чревато преследованием и гонением. Народу, массе всегда нужен враг, чтобы кричать: «Ату его!» Вот и «гуманист» Михаил Шолохов предлагал поставить Синявского-Терца к стенке. А что церемониться? Враг. Вражина!..

Писать своевольные тексты в СССР было нельзя, поэтому возникла у Синявского идея печататься на Западе. Но как? Конечно, под псевдонимом. Вспомнилась веселая песенка, разумеется, одесская: «Абрашка Терц, карманник всем известный…» И вот на Западе появился новый писатель Абрам Терц. Все с интересом стали читать его первые рассказы: «В цирке», «Суд идет», «Пхенц», «Графоманы», повесть «Любимов» и другие. Все гадали: Терц – это кто? Эмигрант из Польши?.. Нет, это был научный сотрудник Института мировой литературы, член Союза писателей СССР, преподаватель Школы-студии МХАТ, один из критиков «Нового мира», московский профессор Андрей Донатович Синявский.

Его друг Юлий Даниэль, тоже решившийся тайно печататься на Западе, будучи евреем, взял русский псевдоним Николая Аржака, а русский Синявский превратился в еврея Абрама Терца И не случайно, ибо еврейство – это особый знак неприкаянности, изгойства, выделение и отделение от толпы. И конечно, Синявский хорошо помнил строки Марины Цветаевой:

 
В сем христианнейшем из миров
поэты – жиды.
 

Так Синявский стал Терцем. Когда все это открылось, многие кричали: раздвоение личности. Но было и иное мнение: удвоение личности, расширение духовного мира. Соединение русскости с еврейством – очень благодатный и эффективный сплав.

В статье «Диссиденство как личный опыт» (1982) Андрей Синявский писал:

«С самого начала литературной работы у меня появилось, независимо от собственной воли, своего рода раздвоение личности… Это раздвоение между авторским лицом Абрама Терца и моей человеческой натурой (а также научно-академическим обликом) Андрея Синявского. Как человек я склонен к спокойной, мирной, кабинетной жизни и вполне ординарен. Соответственно, и люди чаще всего ко мне как к человеку доброжелательно относятся… Мой темный писательский двойник по имени Абрам Терц, в отличие от Андрея Синявского, склонен идти запретными путями и совершать различного рода рискованные шаги, что и навлекло на его, и соответственно, и мою голову массу неприятностей. Мне представляется, однако, что это «раздвоение личности» не вопрос моей индивидуальной психологии, а скорее проблема художественного стиля, которого придерживается Абрам Терц, – стиля ироничного, утрированного, с фантазиями и гротеском».

Это подтверждает Мария Розанова, жена Синявского-Терца, его боевой и литературный товарищ:

«Абрам Терц и Андрей Синявский – это разные стилистики. В парижской Сорбонне читает лекции профессор Синявский – человек достаточно занудливый, несколько косноязычный, академичный, переполненный цитатами, ссылками и сносками. А Абрам Терц – это веселый, очень жесткий герой, способный пройтись по любому потолку. И общее у них только одно: оба косят на левый глаз… Я вообще считаю, что человек и писатель – это разные люди».

Коротко о корнях Андрея Синявского: отец Донат Евгеньевич – из дворянской семьи, со студенческих лет ушедший в революционное движение. Был эсером. В советское время арестовывался трижды. Ну а сын как яблочко, недалеко откатилось от яблони.

В 1956 году Андрей Синявский для рукописи, которая ушла на Запад, взял псевдоним Абрама Терца и под этим именем стал популярным автором в Европе. Эта игра с огнем, эти жмурки Синявского с Терцем продолжались 10 лет, и сбылось то, что предрекали Синявскому в его веселые студенческие годы:

 
У Андрюши есть один пробел:
Он еще по тюрьмам не сидел!
Знаем – сядет, не иначе,
Ведь характер что-то значит,
Понесем Андрюше передачу!
 

Это пелось тогда на мотив песни «Гоп со смыком». И вот спустя годы Андрея Синявского, не студента, а профессора, доблестные чекисты вычислили и арестовали. Неслучайно Мария Розанова постоянно записывала одно и то же: «Ждем публикации и ареста…» 8 сентября 1965 года Синявского арестовали у Никитских ворот, когда он ехал читать лекцию в Школу-студию МХАТ (одним из студентов которой был Владимир Высоцкий). «Два мордатых сатрапа, со звериным выражением, с двух сторон держали меня за руки. Оба были плотные, в возрасте…»

Арестовали Синявского и подвергли судебно-психиатрической экспертизе: не сумасшедший ли? Ну как Чаадаев… Нет, согласно заключению, Синявский никаким психическим заболеванием не страдал. Вполне вменяемый. По своему характеру не деятель, а созерцатель. Ладно, психика психикой, а как вот то, что он пишет? Брежневский режим боялся каждого слова, тем более критического. И параллельно с психиатрами засели за работу писатели-эксперты, глубоко копая тексты арестованного профессора. И выяснили, что «для всех художественных произведений А. Терца характерны претенциозность, манерничанье, мнимое глубокомыслие…». И – «художественное творчество А. Терца в целом несостоятельно и стилистически…». Окончательный вывод: «А. Синявский и А. Терц – одно лицо».

В газетах был выдан мощный залп – «Перевертыш» (статья Дмитрия Еремина) и «Наследники Смердякова» (Зоя Кедрина). Проходили повсюду собрания, и все гневно осуждали Синявского и Даниэля. Даже Светлана Аллилуева, дочь Сталина, заявила по поводу Андрея Синявского: он нам наплевал в лицо… Общее место всех выступлений: «Это лай из подворотни, а не литература». И коронный патриотический взрыд: «Родина его воспитала, все ему дала, а он, а он!» Короче: предатель, государственный преступник!

10–14 февраля 1966 года проходил судебный процесс. Впервые в истории судебных процессов в СССР подсудимые своей вины не признали. Андрей Синявский упрямо твердил, что у него с советской властью не идеологические, а эстетические расхождения. В своем последнем слове на суде он говорил: «Вот у меня в неопубликованном рассказе «Пхенц» есть фраза, которую я считаю автобиографической: «Подумаешь, если я другой, так уж сразу ругаться…» Так вот: я другой… В здешней наэлектризованной фантастической атмосфере врагом может стать любой «другой» человек. Но это не объективный способ нахождения истины».

Справедливости ради надо сказать, что многие честные писатели поддержали Синявского и Даниэля (письмо 62 писателей, включая Паустовского и Лидию Чуковскую). По многим странам мира прошла волна протеста против процесса и приговора. А приговор был таков: Синявского приговорили к семи, а Даниэля – к пяти годам лагерей строгого режима.

Свой срок заключения Синявский отбывал в мордовских лагерях на тяжелых работах. Зигзаг судьбы: после Мордовии Синявский оказался в Париже, в Сорбонне. Однажды его спросили, где было труднее: в лагере среди заключенных или в Париже среди русской эмиграции? Синявский ответил: «Среди эмиграции. В лагере я себя чувствовал свободнее».

Все годы заключения Синявский писал, именно там, в Мордовии, он начал свои скандально знаменитые «Прогулки с Пушкиным». Писал письма жене. Мария Розанова вспоминала: «Синявский отправлял свои эпистолы 5-го и 20-го числа каждого месяца… За лагерные годы я получила от А.С. 127 писем и написала ему 885…»

В лагере, на зоне писателю удалось написать три книги: «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя».

«Голос из хора» – особая книга. Лагерь, по Синявскому, – «весь Советский Союз вокруг тебя, в миниатюре и в сгущенном виде». Тут встретились писатель и народ – и, соответственно, неочищенный, неполированный язык. Вот несколько таких речений:

«Под ножом каждая даст. Но еще вопрос – будет ли она подмахивать».

«О «Декларации прав человека» начальник отряда сказал: «Вы не поняли. Это – не для вас. Это – для негров».

Ну и прочие замечательные перлы:

«В Ленинграде все дома – архитектурные! Заходи в любой подъезд и любуйся на голых ангелов».

«Просто по своей скромности я не решаюсь вас послать на три буквы».

«Я человек надрывистый!»

«Все одеты в шляпах» и т.д.

Хор, окружавший Синявского, был разноязыкий и пестрый, и писатель наслаждался его голосами.

А тем временем Мария Васильевна Розанова билась за освобождение мужа, и 8 июня 1971 года Андрей Синявский был досрочно освобожден без признания вины – помилован Президиумом Верховного Совета РСФСР.

Дальше – воля. Работы не нашлось, возможностей для публикаций не было, и в 1973 году по приглашению французских славистов и с согласия советских властей Синявский с женой и сыном Егором (до ареста он успел его, крохотного, подержать на руках) уезжает во Францию. И поселился в пригороде Большого Парижа – В Фонтене-о-Роз. Начались годы эмиграции…

«Ведь почему я эмигрировал? – объяснял Андрей Донатович. – По единственной причине: хотел остаться собою, Абрамом Терцем, продолжать писать. Вы говорите возвратиться в Россию. А зачем возвращаться? За материалом? Материала у меня хватает. Писать там? Вроде бы свобода слова, но уж очень зыбкая. Кроме того, я считаю, что писателю все равно, где его тело находится, ежели он продолжает работать…»

Это было сказано в июле 1991 года, за месяц до развала СССР.

Итак, Синявский утверждал, что ему, как писателю, все равно, где писать: на Западе или в России. Но что удивительно, как в свое время он стилистически разошелся с советской властью, и власть его отвергла, точно так же он разошелся и с эмиграцией. Он оставался чужим среди русских в Париже. Чужой среди своих. Удивительно!..

Но невзирая ни на что Синявский продолжал работать. Читал курс русской литературы в парижском университете «Гран Пале». Сотрудничал с журналами «Континент» и «Синтаксис». Разъезжал с лекциями по странам, был удостоен звания почетного доктора Гарвардского университета. Не расставался со своей «утрированной прозой». Но после выхода в свет «Прогулок с Пушкиным» в 1975 году (первое издание в Лондоне) разразился грандиозный скандал. Почти все были возмущены, как можно поднять руку на «наше всё» и так непиететно писать о светиле русской поэзии. Одна только фраза о «тоненьких эротичных ножках» Пушкина взбеленила многих, а некоторых пушкинистов после этого почти хватил удар.

Давний эмигрант Роман Гуль тут же написал отповедь Синявскому: «Стыд и срам, товарищ Абрам!» Негодовали не только на Западе, но и в России. Получилось так, что Синявского атаковали со всех сторон. Стреляли все, от генералов с Лубянки до еврейских активистов, и даже близкий друг писателя Алик Гинзбург метал громы и молнии в адрес Синявского. А он упорно отстаивал свою позицию: «Некоторые считают, что с Пушкиным можно жить. Не знаю, не пробовал. Гулять с ним можно». И погулял. Раскованно, по-моцартиански. Без пафоса перед гением.

В статье «Диссидентство как личный опыт» Андрей Донатович с горечью писал:

«В эмиграции начал понимать, что я не только враг советской власти, но и вообще – враг. Враг как таковой. Метафизически, изначально. Не то чтобы я сперва был кому-то другом, а потом стал врагом. Я вообще никому не друг, а только – враг… В Советском Союзе я был «агентом империализма», здесь, в эмиграции я – «агент Москвы». Между тем я не менял позиции, я говорил одно и то же: искусство выше действительности. Грозное возмездие настигает меня оттуда и отсюда. За одни и те же книги, за одни и те же высказывания, за один и тот же стиль. За одно и то же преступление…»

Любопытное свидетельство Сергея Довлатова после первой встречи с Синявским в мае 1981 года:

«Андрей Синявский меня разочаровал. Я приготовился увидеть человека нервного, язвительного, амбициозного. Синявский оказался на удивление добродушным и приветливым. Неловкий и даже смешной. Походил на деревенского мужичка. На кафедре он заметно преображается. Говорит уверенно и спокойно. Видимо, потому что у него мысли…»

В быту Андрей Синявский выглядел не героически: действительно был похож на старичка-лесовичка с большой седой бородой. Добродушный и мудрый, почти сказочный гном. Рядом с ним неизменно присутствовала Мария Васильевна Розанова, супруга, отважная и неуемная. «Мы с Марией Васильевной по характеру очень разные, – говорил Андрей Донатович. – В взглядах сходимся, а характерами – нет». «Независимость – моя идея фикс», – не раз подчеркивала Розанова. Как они уживались, об этом она рассказала в своих мемуарах «Абрам да Марья».

30 декабря 1988 года в Москве умер Юлий Даниэль. Синявский рвался из Парижа на похороны друга («Как часто он меня выручал!..»). Но власти не пустили. Впустили чуть ли не на сороковой день. Первые дни на родине Андрей Донатович ходил как потерянный. «Что с вами?» – спросил сопровождавший его Дмитрий Крымов. «Кругом русская речь», – ответил Синявский.

Москва поразила: множество ночных клубов – «Казанова», «Титаник»… «Неужели они ничего не знают о судьбе «Титаника»?» – удивился Синявский. О новых ценностях в своем последнем интервью он выразил недоумение: «Ну богатеют… Какой здесь идеал?..»

В 1993 году Синявский резко осудил расстрел Белого дома. Он был одним из первых, кто почувствовал запах грядущей тоталитарной системы. Публично ругал старую и новую Россию, спорил с ура-патриотами, дразнил демократов. И все время пел не в унисон со всеми.

Не уставал работать. Среди написанного – «Иван-дурак. Очерки российской народной веры». В них Андрей Синявский утверждал, что «все-таки самое главное в русском человеке – что нечего терять… Спьяна, за Россию, грудь настежь! Стреляйте, гады! Не гостеприимство – отчаяние». И на эту же тему в одном из интервью: «Пьют из потребности как-то чудесно преобразить мир. Если угодно, воровство и пьянство – это тоже тяготение к искусству».

В декабре 1996 года, когда Андрей Синявский закончил роман «Кошкин дом», он уже знал, что неизлечимо болен (рак легких). В нем много грустного. «Рукопожатие смерти. Ни с того ни с сего рука или нога выходят из строя, из повиновения, их почему-то скрючивает и начинает мелко трясти… Пальцы перекручены и не могут попасть в собственную прорезь. Пуговицы не слушаются. Все шиворот-навыворот. Вечно не тот номер… Действительно, пока до Бога дойдешь, все ноги обломаешь…»

25 февраля 1997 года Андрея Донатовича Синявского (Абрама Терца) не стало. Он умер на 72-м году жизни. Его похоронили на кладбище Фонтене-о-Роз. Андрей Вознесенский высыпал на могилу из пакета несколько горстей земли – с могилы Бориса Пастернака, с Переделкинского кладбища.

В Москве в храме святой мученицы Татианы прошла панихида по усопшему. Отец Владимир Вигилянский сказал: «Андрей Донатович был одним из самых смиренных людей, которых я знал, и при этом был дерзновеннейшим писателем». Литературным бунтарем Абрамом Терцем.

«Отпели Донатыча» – так начал свое стихотворение Андрей Вознесенский (Андрей об Андрее):

 
… А он отплывал пиратствовать
в воды, где ждет Харон.
Сатана или Санта-Мария
встретят его паром…
 

И далее вопрос: «Стилист? Хулиган? Двурушник?..» Действительно, кем же был «Андрей Фанатович»?..

Кем он все же был? Искусником для искусства? Стилистом-эссеистом, любящим дразнить гусей, а заодно и живых двуногих? Человеком, который упорно шел своей дорогой, наперекор общественным вкусам, привязанностям и ожиданиям? Можно сказать так, а можно иначе. Но главное – он БЫЛ. И мы с благодарностью его вспоминаем.

Мария Розанова: сторонница матриархата, Кассандра и немножко ведьма

Так себя представляла Мария (Марья) Розанова (настоящее имя – Майя Кругликова, 1929, Витебск). Искусствовед, публицист, издатель.

Представляя Андрея Синявского, нельзя не упомянуть его жену Марью Васильевну Розанову (Абрам да Марья), как нельзя отделить Пушкина от Натали Гончаровой, Льва Толстого – от Софьи Андреевны, Маяковского – от Лили Брик, а Набокова – от Веры Слоним. Сплетенные судьбой пары. Но что интересно: Розанова не под Синявским, а скорее над Синявским, ибо независима, сильна и самодостаточна, а муж ей был нужен просто как интересный человек, как занимательный собеседник, как личность. С Синявским ей не было никогда скучно, а ему – с ней. Хотя Андрей Синявский однажды заявил, что «моя жена – ведьма, но она единственная моя опора и помощница».

Марья Васильевна вспоминала: «В самом начале я честно сказала Синявскому, что носки штопать не собираюсь и обед будет далеко не всегда. Могу гарантировать только одно – со мной не соскучишься». Вот это нескучание и помогло им позднее выжить в эмиграции.

Любопытно феминистское высказывание Розановой: «В своей жизни я защищала трех женщин – Наталью Гончарову, Софью Андреевну и Ольгу Ивинскую (последнюю женщину Бориса Пастернака. – Ю.Б.). Вот этих трех баб мне безумно жалко, поскольку – при всем обожании Александра Сергеевича – все-таки он был чудовищный крокодил!»

О себе Розанова: «Я устала быть самой умной». Борис Носик писал о Марье Розановой, что она далеко не нимфа, а более похожа на ведьму, и приводил анекдот о ней: когда она покупала метлу, то продавец, внимательно посмотрев на нее, спросил: «Вам завернуть или сразу полетите?»

По приезде в Москву из эмиграции и вникая в новую жизнь, Розанова призналась: «Я боюсь умереть от раздражения. Основная беда моего отечества в том, что это колоссальный детский сад. А я привыкла быть взрослой, я не могу жить в этом детском саду, где люди давно разучились принимать самостоятельные решения…»

Вспоминая свои ранние годы, Розанова признавалась: «Я была откровенной хулиганкой, невероятно свободомыслящей и шкодливой…» (Замечу в скобках: один материал о ней был даже озаглавлен как «Королева шкоды».) «Я была, – продолжала Розанова, – невероятно активной пионеркой, потом комсомолкой. «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе», – абсолютно искренние слова для многих из нас…»

Но постепенно пришло прозрение. Поступив в МГУ, она увидела, что «мне – человеку с двумя русскими фамилиями, Розанова-Кругликова, прогульщице, двоечнице – ставят отметки лучше, чем моей приятельнице Майке Рубинштейн, которая занималась сутками и знала все наизусть. Стыд перед ней я забыть не могла. Этот эпизод можно считать поворотным. Короче говоря, споткнулась на евреях…»

Евреи, Сталин, космополитизм, социализм – много чего было, обо что можно было споткнуться и крепко задуматься: а почему?!. Вопросы Розанова любила задавать прямо в глаза и при этом сама говорила, всегда высказывала суровую правду. Отчего остряки переименовали ее фамилию Розанову в Стервозанову. Стервозанова (или Стервозина), не переносившая вранье, а от лжи – впадавшая в гнев.

А потом в ее жизни появился Андрей Синявский, с которым было интересно и непредсказуемо. А затем рядом встал третий – Абрам Терц, литературный псевдоним Синявского, и они каждый Новый год встречали неизменно втроем: Розанова, Синявский и Терц. Тайный псевдоним для власти будоражил кровь…

Старая история: все тайное становится явным – псевдонимы Андрея Синявского и его друга Юлия Даниэля были раскрыты, последовали в 1965 году аресты, а на следующий год состоялся суд, а далее лагерь…

Мария Розанова, с маленьким ребенком на руках, с Егором, могла пропасть, но не пропала – не таков характер! Она освоила профессию ювелира и стала принимать заказы на украшения, сделанные своими руками. Не теряя юмора, шутила: «Я – Мастер, а Синявский – моя Маргарита». И Мастер бился за свою Маргариту, и в конечном счете она добилась досрочного освобождения писателя-мужа-гения.

8 августа 1973 года, как вспоминала Розанова, «поезд увозил нас во Францию».

В эмиграции Марья Васильевна была опорой Андрея Донатовича, стала издательницей и в течение многих лет выпускала в Париже журнал «Синтаксис». «Синтаксис» возник, рассказывала Розанова, когда прошла первая эмигрантская эйфория и выяснилось, что Синявскому опять негде печататься, что ему легче попасть в «Новый мир» Твардовского, чем в парижскую эмигрантскую газету «Русская мысль».

Это открытие оказалось тяжелым: рвались на свободу, и что в итоге? Розанова как-то спросила Синявского: «Скажи честно, когда тебе было легче: в первый год в лагере или в начале жизни в Париже?» Он ответил: «Первый год в лагере было легче».

А потом на родине произошли кардинальные перемены: исчезла цензура, появилась гласность, Советский Союз развалился, и в эти годы супруги Синявский – Розанова неоднократно приезжали из Парижа в Москву и охотно давали интервью различным изданиям.

Комментируя книгу Синявского «Основы советской цивилизации», Розанова заявила: «Кто сказал, что Софья Власьев-на (советская власть. – Ю.Б.) скончалась? Мы сегодня живем в эпоху реставрации, и многие приметы торжества Софьи Власьевны налицо. Мы идем большими шагами в наше светлое прошлое: живем уже при старом гимне, при парадах, при очередной колониальной войне. Книга Синявского становится опять актуальной, потому что эта книга не столько история советской власти, советской цивилизации, сколько ее метафизика. Книга повествует не о том или ином событии в Стране Советов, а том, как это случилось, что есть это…»

И последнее. Я видел Марью Васильевну всего лишь один раз, в студии перед записью одной из программ ТВ (кажется, «Апокриф») в здании АПН на Зубовской. Она выглядела старенькой, совсем не похожей на загадочную ведьму. Сидела на стульчике смиренно и тихо, перебарывая усталость. Мне очень хотелось с ней поговорить, но рядом клубились люди, и это меня остановило – хотелось один на один и по душам. Короче, разговор не состоялся…

Зато с газетной полосы «МК» вынырнула беседа с Егором Синявским, сыном Андрея Синявского и Марии Розановой. Он французский писатель Гран (по фамилии жены, тоже русской).

Когда Андрея Донатовича арестовали, Егору было всего 9 месяцев. Без отца в 5 лет он начал писать под влиянием Стивенсона, в основном про пиратов и индейцев. В «МК» Егор вспоминает, как увидел вернувшегося папу в 1971 году, Синявскому было 46 лет, но выглядел он на 20 лет старше: сгорбленный, почти без зубов – настоящий старичок. «Я в него влюбился буквально через 10 минут. Показал все свои игрушки, а потом свои первые романы…»

Рассказал Егор Синявский и о том, как в дом Синявских в Москве приходил с гитарой Владимир Высоцкий и пел песни. Бывал Высоцкий и у них в пригороде Парижа и тоже «горланил свои песни». Разные, в том числе и «Песню о судьбе»:

 
Морока мне с нею –
Я оком грустнею,
Я ликом тускнею
И чревом урчу,
Нутром коченею,
А горлом немею, -
И жить не умею,
И петь не хочу!..
 

Маленький Егор слушал рассказы Андрея Донатовича с раскрытым ртом, и ему очень нравилось «иметь папу – такого бандита, уголовника». И от детства к взрослости и серьезно: «Знаю, что без папы я не стал бы писателем». От мамы Егор унаследовал «храбрость и умение улыбаться в самых тяжелых обстоятельствах».

Парадокс: Егор Гран – писатель французский, а сын русский. Его книги, написанные по-французски, Марья Васильевна не в состоянии прочитать.

О себе Егор Гран заявил: «Я не ощущаю себя ни русским, ни французом. Считаю себя гражданином мира. Мне интересны все страны. Чем больше я сейчас смотрю на Россию, которая стала центром определенной ненависти к миру, тем меньше я ощущаю себя русским. Мне стыдно за то, что там сейчас происходит, за русскую церковь, которая стала исчадием ада. Значит, я чуть-чуть русский. Иначе мне не было бы стыдно» («МК», 4 апреля 2016).