Текст книги "Огни эмиграции. Русские поэты и писатели вне России. Книга третья. Уехавшие, оставшиеся, вернувшиеся в СССР"

Странный человек Александр Пятигорский

Каждый человек – исключение.

Кароль Ижиковский, польский писатель

Почему пишущий человек хватается за перо или стремительно садится за пишущую машинку или компьютер? Ему хочется самовыразиться, поделиться с кем-то чужим своими мыслями, наблюдениями или размышлениями. А иногда бывает другая причина, спонтанная, по какой бросаешься к бумаге и мараешь ее белизну четкими машинными буквами или собственными каракулями: вдруг захотелось….

В один из вечеров я включил телевизор, канал «Культура», и вбухался в программу «Больше, чем любовь». Об Александре и Людмиле Пятигорских. Но не любовь заинтересовала меня (а была ли любовь? Может быть, просто настоящее понимание друг друга, а это действительно больше, чем любовь).

Итак, что я увидел на экране? Смешной старый человек с поблекшими чертами мужской привлекательности (а может быть, даже немного Казановы), в белой панамке, глубоко одетой по самые уши. Очки, за которыми поблескивали живые, лукавые не по возрасту глаза. Раздувающиеся ноздри. Специфически еврейский нос. И все вместе образовывало что-то нелепое и почти смешное. Но стоило этому нелепому и смешному человеку в белой панамке открыть рот, как вычеканенные фразы выдавали в нем человека необычного, он сразу притягивал к себе внимание и даже магнетизировал. Это как раз то, что называется магией личности, обаянием интеллекта. С ним хочется общаться. Его хочется бесконечно слушать. Таким был философ, филолог, интеллектуал Александр Пятигорский.

Мне сразу захотелось узнать о нем побольше, но вечная проблема нехватки времени не позволила мне искать и нырять в биографию и творчество Пятигорского. Только немного. Чуть-чуть, но все равно даже короткое прикосновение к личности Пятигорского приятно и, думаю, полезно.

В телевизионных кадрах полноватая женщина средних или выше средних лет, Людмила Пятигорская, со следами былой миловидности, рассказывала о своем ушедшем муже почти что со слезами. С его уходом, признавалась она, потерялся смысл жизни, а, когда он был жив, то жизнь играла всеми красками, все кругом имело смысл, и каждый день он удивлял ее чем-то, нет, не подарками материальными, а своими интеллектуальными разговорами, тонкими наблюдениями, неожиданными парадоксами. С ним всегда было интересно.

И еще один телевизионный эпизод меня заворожил. Париж, кладбище Пер-Лашез, могила Марселя Пруста. И около мраморного надгробия Александр Пятигорский, он положил цветы на могилу и открыл бутылку вина, чтобы помянуть своего любимого писателя, который с философским упорством занимался «поисками утраченного времени». Пруст был близок Пятигорскому, и Александр Моисеевич разделял мнение французского писателя о любви к женщине, что это «любовь не к ней, а любовь ко мне, мое внутреннее состояние». А может быть, в печальной тени Пер-Лашез Пятигорский вспоминал строки Георгия Шенгели:

 
Удушливый вечер бессмысленно пуст,
Вот так же, в мученьях дойдя до предела,
Вот так же, как я, умирающий Пруст
Писал, задыхаясь…
 

Но это мое предположение, и, возможно, Пятигорского теснили совсем другие мысли и воспоминания, ведь он покинул Россию и жил на Западе. Но давайте по порядку…

Александр Моисеевич Пятигорский родился 30 января 1929 года в Москве в семье инженера-сталелитейщика, и сразу напрашивается параллель «Как закалялась сталь». Нет, иное: как формировался филолог и философ. Годы выпали не самые лучшие. Когда Саше было 12 лет, началась война, и пришлось с семьей покидать Арбат и Москву и эвакуироваться в Нижний Тагил, на Урал. Потом возвращение в столицу.

В возрасте 22 лет, в 1951 году, Пятигорский окончил философский факультет МГУ.

О том далеком времени Пятигорский позднее издал книгу «Философия одного переулка» (Лондон, 1989). Она полна воспоминаний о старых переживаниях, былых рассуждениях и спорах на кухне и в курилке Ленинской библиотеки. И, разумеется, самым главным, что будоражило всех, – спасением души в условиях, когда, казалось бы, все – Государство, Система, История – вознамерились стереть человека в пыль, превратить его в тварь дрожащую, в мусор, в материал для переплавки. То были тяжелые времена, и после смерти диктатора и тирана не стало кардинально лучше, и поэтому молодые люди оттягивались кто как мог. Пятигорский нашел свою нишу в друзьях, музыке и книгах.

По окончании МГУ Пятигорский уехал в Сталинград, куда получил назначение его отец. Работал учителем в средней школе. Вернулся в Москву и в 1956 году поступил на работу в Институт востоковедения, его руководителем стал сын великого художника Рериха – Юрий Рерих. Новый этап жизни – Пятигорский защитил кандидатскую диссертацию на тему «Из истории средневековой тамильской литературы». Пятигорский с головой уходит в новое для него дело – в чуждую философию, язык. Создает тамильско-русский словарь, читает лекции по индийской и буддийской философии (смерти нет – есть концепция бесконечных перерождений; реальность мира – это, по существу, нереальность, пустота; необходимость избегать крайностей, например влечения к чувственным удовольствиям и т.д.). Пишет книги. Он увлечен, он вне политики. На день его рождения друзья пишут ему стихи:

 
Он беспартийный,
Он одноглазый,
Он двоеженный,
Он троедетный,
Он Пятигорский.
 

Все так, и главное в его жизни – это разговор, все осознать, определить и найти истину. Но тоталитарное время (60–70-е годы) – это не время для истины и правды, короткая оттепель не в счет, многие находились тогда в тоске, отчаянии и запое. Как писал Владимир Рецептер:

 
Сижу и молчу, опершись на кулак,
Для тех и для этих изгой и чужак.
 

Подобная пассивная позиция не соответствовала общественному темпераменту Пятигорского, и он влился в правозащитное движение. Но вначале был Тарту, местный университет, куда Пятигорского пригласил Юрий Лотман, и вместе они участвовали в исследованиях по семиотике, открывая новые горизонты в филологической науке.

Но оставим в стороне семиотику и вернемся к проблемам социума. Однажды Пятигорский сказал одному из своих старых друзей: «Старик, добро сильнее зла потому, что у них разные задачи: зло хочет непременно искоренить добро, а добру надо всего лишь сохраниться».

Философия – это в конечном счете наука о добре, о добродетелях и смыслах.

И власти эта философия не нужна, она ей как мешающая кость в горле. Невольно вспоминаются слова Николая I, обращенные к офицерам Измайловского полка: «Господа, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню».

Вот и советская власть не жаловала философов, а особенно таких непонятных, изучающих буддизм и индуизм. Препоны на пути изучения чуждой философии плюс постоянные угрозы, связанные с правозащитной деятельностью, все это привело к вынужденному отъезду Пятигорского на Запад. В 1973 году он эмигрировал из СССР в ФРГ, а на следующий год перебрался в Великобританию и стал профессором Лондонского университета. Философу шел 45-й год.

На Западе Пятигорский продолжил активную работу. Выступал с лекциями во многих странах мира о своем пути в философию, о буддизме, о политической философии, о тоталитаризме и т.д. Его постулат «У тебя есть только один враг – ты сам, который сейчас…» шокировал многих. Еще писал книги, одна из них, написанная совместно с Мамардашвили, «Символ и сознание», вышла в Иерусалиме в 1982 году. Пятигорский сочинял и художественные произведения и занимался эссеистикой («Философия одного переулка», «Вспомнишь странного человека», «Рассказы и сны», «Непрекращаемый разговор» и т.д.). Мало? Тогда еще: Пятигорский – кино и ТВ: снялся в роли магараджи в фильме Отара Иоселиани «Охота на бабочек», принимал участие в съемках документального фильма «Гитлер, Сталин и Гурджиев» и т.д.

Насыщенная, напряженная жизнь истинного интеллектуала, что не мешало ему частенько праздно разговаривать (глагол «болтать» боюсь употребить) на темы высокого бытия и низменного быта, о чем так горько горевала его последняя жена Людмила.

В феврале 2006-го Пятигорский посетил Москву и прочитал цикл лекций по политической философии. В сентябре 2009-го принял участие в съемках фильма Иоселиани «Шантрапа», а 25 октября того же года Александр Моисеевич Пятигорский скончался от сердечного приступа в своем доме в Лондоне в возрасте 80 лет.

Такова краткая канва жизни. А теперь кое-что добавим.

Из выступления перед студентами:

«В России, чем бы вы ни занимались, это всегда культурно значимо. Я первые 45 лет своей жизни провел все-таки в этой стране – в России. И в Москве, конечно, если человек занимался Шанкарой или Буддой – это звучало гораздо интереснее, чем Тютчев. Опять же, с какой-то абстрактной точки зрения это была чистая дешевка. С другой стороны, мне хотелось этим заниматься. Это была любовь к разного рода интересным вещам, интересным по чуждости…»

Еще один пассаж из лекции:

«Процесс американизации, который происходит сейчас (а это было сказано в августе 1992 года. – Ю.Б.) нельзя назвать американизацией – это тоже глубоко ложное понятие. На самом деле когда человек поет идиотские американские песенки вместо идиотских русских песенок, то мера идиотизма абсолютно одинакова. Мы принимаем американское, потому что это нечто другое; хотя это эротическое тяготение к тому другому, которое на самом деле расположено на том же культурном уровне – чрезвычайно низком. Все это скрывает какую-то изначальную интенцию каждого нормального человека, его усталость от клише, усталость, которую он не способен разрешить иначе как в форме принятого другого клише… Да, в каждый исторический период та или иная культура (французская, английская) берет на себя универсальную функцию клиширования…»

Далее Пятигорский приводил пример из истории Третьего рейха, когда Фридриха Ницше объявили главным фашистским философом, то есть создали определенное клише, а он был на самом деле самым антифашистским философом из всех философов своего и последующего времени. Шопен и Моцарт – тоже клише, а уж какое клише «Битлз».

И что же предлагал Пятигорский?

«Собственно, дело нормального человека – осознать феномен клиширования и воспринимать любое явление культуры в его абсолютной уникальности. Во всяком случае – препятствовать самому себе этому клишированию. Это очень трудно…»

И уже обращаясь индивидуально к одному из своих слушателей со своим неизменным mon cher, Пятигорский говорил: «Да, трудно, но надо…»

Оригинальны оценки и мнения Пятигорского о разных знаменитых личностях и прежде всего – о философах. Он читал Сократа и Гегеля, при этом отмечал, что Гегель был абсолютно прусским патриотом и способствовал укреплению прусской монархии. Гегель и гегельянцы «были сукины дети с какой-то точки зрения, но работали феноменально и сделали свою работу в системе школьного и университетского образования». Что касается русских мыслителей, то Пятигорский выделял Чаадаева, Хомякова и Соловьева. Ну и, конечно, обожаемого им Василия Розанова, «но у него категорически не хватало времени, по его словам, потому что надо было на семью зарабатывать». А вот Льва Шестова и Флоренского Пятигорский зачислил в плохие философы. Флоренский – ученый, теолог, но не человек «свободного философского мышления». В плохие философы, по оценке Пятигорского, попал и Бердяев.

Тепло вспоминал Пятигорский своего друга и единомышленника по работе в Тартусском университете Мераба Мамардашвили. Он отмечал, что их дружба началась, когда они нашли друг в друге философа. «Мы оба очень не любили спорить. Мы любили рассуждать…». Мамардашвили, по воспоминаниям Пятигорского, удалось (а это мало кому удается) не только писать, думать и говорить, но и жить как философ. Пятигорскому это не удалось. Мамардашвили был человеком европейской дисциплины, внутреннего порядка, а Пятигорский – нет: «Я человек крайне хаотичный, беспорядочный и безответственный» (ни грана самолюбования, напротив, самоуничтожающая критика). Было и некое идеологическое противостояние. Мамардашвили был явно евроцентричным человеком. «Грубо говоря, он был западником, а я – как бы славянофилом. Это очень смешно. Он – российский грузин, а я – старый московский еврей… Но это действительно мы всегда странным образом обнаруживали… «Мы часто не соглашались друг с другом. Но эти несогласия были гораздо менее важны, чем рассуждения…»

Главное – рассуждать. История давала много поводов для рассуждений, параллелей и выводов. Когда Пятигорский приехал в новую Россию после большого перерыва, то, осмотревшись, заявил: «В России уже некому тоталитарно управлять и тоталитарно управляться». Но его взгляд не зацикливался на России, он размышлял о современном мире в целом и приходил к печальному выводу: «Все главы государств риторически безграмотны. Послушайте их выступления. Это речи не политиков, а недоучившихся второгодников. С такой риторикой в Древнем Риме их моментально бы освистали… Им не хватает культуры…».

Это мнение человека с высокой философской кафедры, но политики – не философы, у них другая задача: пасти свое стадо. О недовольстве масс, о волнениях и революциях Пятигорский не высказывался. Но он часто обращался к фигуре Георгия Гурджиева, гуру и оккультиста, грека, родившегося на Кавказе и сумевшего привлечь на свою сторону многих сторонников восточной мистикой и йогой. В одной из лекций Пятигорский так говорил о Гурджиеве:

«Он считал, что нож есть у каждого порядочного человека, и он упрекал людей, что у них не было сил к активному сопротивлению. Это был необыкновенный человек. Когда союзники освободили Париж, его арестовали за сотрудничество с немецкими властями и посадили в тюрьму. Посыпались тысячи писем. Оказалось, что, пользуясь связями, он спас сотни людей, прятал их у себя (его дом не обыскивали); он прятал евреев, английских десантников, несчастных партизан… Гурджиев – это совершенно удивительный, странный случай мистической диалектики: с одной стороны, он считал, что ни один человек не должен давать себя убить, как баран, с другой – он определенно осуждал партизанское движение, считая, что оно приводит к тому, что партизаны больше убивают друг друга и мирное население, чем немцев… Он считал, что единственный вид сопротивления злу, который возможен, – это индивидуальное сопротивление. Но, будучи апологетом индивидуального сопротивления, он ненавидел войну и терроризм…»

Представляя с большой симпатией Гурджиева, Пятигорский всегда говорил в аудитории: «Но я не гурджиевец».

Что еще сказать в заключение?

На одной из лекций Пятигорскому заметили: «Ваши книги и лекции рассчитаны на очень маленький процент думающих людей». На что профессор мгновенно ответил: «Я очень надеюсь, что после моих лекций люди начнут думать. А вот в том, что меня слышат и понимают, я нисколько не уверен. Не буду лукавить: я читал эту лекцию исключительно для себя».

Для себя… Странный человек этот Александр Пятигорский. Странный. Но побольше бы таких людей, оригинально мыслящих и прекрасно говорящих, ибо в голове у большинства одни клише, пропагандистский мусор и замшелые догмы, о тараканах даже не упоминаю.

И хочется вспомнить один рассказ Исаака Бабеля про еврея из Житомира, старика Гедали, который горько сетовал: «Ай! В нашем городе недостача, ай, недостача! Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны…» (Граммофон был символом богатства, следует заметить.) Гедали хотел видеть и слышать добрых и умных людей, таких как Александр Моисеевич Пятигорский. Но где они? Ау!..

Братья-близнецы: Жорес Медведев эмигрировал, а Рой Медведев остался в Москве

Братья родились 14 ноября 1925 года в Тбилиси в семье партийного работника. Жорес Медведев окончил Московскую сельскохозяйственную академию. Биолог и геронтолог. В самиздате резко критиковал режим Лысенко в советской науке при Сталине. Также в самиздате опубликовал очерк о советской цензуре, который был переиздан на Западе. Жореса Медведева арестовали в 1970-м и поместили в психиатрический госпиталь в Калуге. Под давлением международного научного сообщества выпущен на свободу. В 1973 году эмигрировал в Англию. Живя в Лондоне, написал несколько книг, некоторые из них совместно с братом Роем: «Кто сумасшедший?», «Хрущев: годы у власти» и другие. И еще одну книгу следует выделить: «Десять лет после одного дня Ивана Денисовича».

Это справочно и коротко. Более подробно о братьях-близнецах и о семье Медведевых написал журнал «Семья и школа» (октябрь-ноябрь, 1988). Оттуда кое-что извлечем.

Семья Медведевых русско-еврейская. Отец – русский, мать – еврейка, виолончелистка. В 20-е годы возникла мода давать своим детям необычные имена. Рой и Жорес были названы в честь известных революционеров – индийского и французского. Отец, Александр Медведев, – красный комиссар, а после Гражданской – красный профессор… Когда отца арестовали, то семью выкинули из академического дома. Дворник и милиционер выносили вещи во двор, складывая их прямо на снег… Мебель тут же продали за бесценок… Несколько месяцев Рой и Жорес жили (им было по 13 лет) у родственников в переулке рядом с Бутырской тюрьмой, где больше полугода подвергали пыткам отца, но они об этом узнали позднее…

Еще до ареста Александра Медведева сгустились тучи. Жореса и Роя неожиданно исключили из академического пионерского лагеря. Дети были, конечно, не самыми послушными из пионеров, но и никаких особых проступков за ними не было. На машине детей привезли в Москву. Родители не удивились их приезду и как будто бы ждали их. Отец был уже уволен из академии и демобилизован из армии. «Ничего, – говорил он жене, – проживем. Я буду больше читать лекций». Он благодушествовал, но в душе понимал: дело плохо…

23 августа 1938 года в квартире на Писцовой улице раздался громкий и настойчивый стук. «Проснувшись от стука, – вспоминал Жорес, – я услышал голос отца: «Что же вы так поздно, товарищи?» Гости прошли в кабинет, и я снова уснул. Когда я проснулся, было уже светло, но очень рано… Вдруг в дверях детской комнаты появился отец. На нем была гимнастерка, но почему-то без ремня и без столь привычного ромба в петлицах. Рой тоже проснулся и сидел в кровати с испуганным видом. Неожиданно отец быстро подошел к нашим кроватям, обнял нас сразу вместе двумя руками, прижал с обеих сторон к колючему небритому лицу и, не говоря ни слова, вдруг заплакал. Это было так страшно, что мы тоже заплакали, а мать, также вошедшая в комнату, громко зарыдала. Недалеко от двери я увидел военного с петлицами НКВД. Все мгновенно стало понятно. Отец поцеловал каждого из нас и вышел. Через несколько мгновений хлопнула входная дверь.

Мы долго сидели, не зная, что делать. Мать плакала. Затем она достала из буфета бутылку вина, налила полный стакан и выпила. Потом опять долго сидела, молчала. Не замечая ничего. Очнувшись, минут через тридцать, она заговорила срывающимся голосом: «Ваш отец ни в чем не виновен… Это ошибка… Это Чагин и Пручанский оклеветали его… его должны отпустить, он скоро вернется…»

Спустя месяц новый обыск. На машине увезли все рукописи, тетради, картотеку, переписку. Жорес вспоминает: «Отец всегда много писал, но почти ничего не публиковал. Он был старшим преподавателем философии в Военно-политической академии имени Ленина и считался лучшим лектором… Он был арестован за связь с троцкистами».

Приговор – 8 лет заключения с правом переписки. И Медведев активно этим пользовался: писал письма родным, причем всем отдельно: Рою, Жорису, Тасе, жене. Сыновьям советовал больше читать, записывать поразившие их мысли, факты, стараться размышлять.

Медведев-отец попал на Колыму. На тяжелых работах получил травму руки и умер от саркомы в начале 1941 года. Одним из трех доносчиков, которые оклеветали его, был Борис Чагин, эксперт по философским работам Ленина. Чагин в отличие от Медведева дожил до 90 лет и умер в 1987-м, но так и не стал академиком, о чем мечтал. Никакой светлой памяти о себе не оставил…

Мать Жореса и Роя умерла в марте 1961 года в возрасте 59 лет. Погибла, угорев от печки. Произошло это в Тбилиси…

В войну оба брата, тощие 17-летние юноши, не доучившись в 10-м классе, отправились на фронт защищать свою родину, которая так безжалостно обошлась с их отцом. Путь в военное училище для детей репрессированных был закрыт, но в военкоматах находились особые папки «ПМС» («Политически и морально сниженные»), и таких «сниженных» ребят можно было посылать на фронт в качестве рядовых. И братьев Медведевых послали. Рой в войну остался целехоньким, а Жорес на Таманском фронте был ранен и осенью 1943-го был демобилизован по инвалидности. Ну а далее мирная и не совсем мирная жизнь…

В одной из книг Рой Медведев писал: «Я с горечью убедился, что быть честным философом и историком было тогда почти невозможно. К счастью, я рано усвоил уроки разумной осмотрительности. Я стремился овладеть профессией отца, но не торопился разделить его судьбу. При поступлении в Ленинградский университет в графе о родителях в анкете и в автобиографии я написал про отца: погиб в 1941 году. Я никогда не обманывал, просто не написал, где именно погиб мой отец… Но я всегда думал об отце, когда писал свои книги».

Несколько слов о Рое Медведеве. Он окончил ЛГУ по отделению философии (марксизм). Работал в разных НИИ. Редактировал самиздатовский «Политический дневник» и альманах «ХХ век». Участвовал в спасении Жореса от психиатрического заключения. Сам неоднократно преследовался КГБ. Но благодаря поддержке академиков избежал ареста и тюрьмы. Безбоязненно поддерживал отношения с братом, жившим в Лондоне. И свои исторические исследования публиковал главным образом на Западе: «Книга о социалистической демократии», «К суду истории: генезис и последствия сталинизма», «Они окружали Сталина» и т.д.

Вернемся к Жоресу Медведеву. После того как его работа «Биологическая наука и культ личности» (1962) появилась на Западе, он стал объектом повышенного внимания со стороны органов. Однако Жорес смело вел атаку на Трофима Лысенко, на создателя лженаучного «мичуринского учения», и боролся за сохранение отечественной генетики. Но Лысенко пользовался доверием власти, и за свою «антилысенковщину» Жорес был наказан: его уволили из Тимирязевский академии. Более того, его объявили ненормальным и упекли в психушку с диагнозом «ипохондрических бредовых состояний». За Жориса заступились и наши ученые, и западные. Ну а дальше – эмиграция.

Подводя итог, можно сказать, что Жорес Медведев, его брат Рой и другие диссиденты внесли свою долю (хотя и не основную) в разрушение коммунистического Карфагена. Все они, как пастухи Давида, как сказано в библейских текстах, одолели великана Голиафа. Честь им и хвала!..