Текст книги "69 этюдов о русских писателях"

Что касается личной жизни Герцена, то это особая тема, очень сложная и чрезвычайно запутанная, о которой он рассказал сам в «Былом и думах». «Для нас, – написал в одном из писем Герцен о себе и Огареве, – семейная жизнь была на втором плане, на первом – наша деятельность... пропаганда наша удалась, а семейная жизнь пострадала». Достаточно лишь вспомнить роман первой жены Герцена Натальи Захарьиной с немецким поэтом Георгом Гервегом. Была ли виновата Наталья Александровна? Да. Но, с другой стороны, сам Александр Иванович проповедовал «высокий» эгоизм против официальной и религиозно-аскетической морали, выдвигая на первый план необузданность страстей и жажду наслаждений, – теория и ударила по практике. Любопытно, что в «Былом и думах» этот драматический треугольник представлен как борьба двух исторических формаций – молодой России и буржуазного Запада. А на самом деле это лишь банальная история семейных «бедствий», как определил Герцен. С другой женой Натальей Тучковой-Огаревой были другие «бедствия».

После смерти Герцена в Париже остались две дочери и сын. У сына было 10 детей. После революционных потрясений потомки Герцена покинули Россию и порвали с ней всякую связь. Есть ныне американская ветвь русского классика. Помимо Штатов, поколение Герценов живут в Германии, Франции, Канаде, в Южной Америке и в Австралии. Всего потомков Герцена в мире около 250 человек. В России их нет. Последняя правнучка Александра Ивановича, жившая в Москве, умерла 20 лет назад.

В 1996 году на 20-летний юбилей музея Герцена пригласили его зарубежных потомков. На встрече праправнучка из Франции Симона Рист отметила, что Герцен был страстным поклонником свободы и потребность в защите свободы продолжает быть актуальной в мире. Праправнучка из Швейцарии Наташа Юзер заявила, что всем народам необходим свой «Колокол». А праправнук Франклэн Рист (Франция) добавил: «Мне всегда хочется кого-нибудь разбудить».

Осенью 2007 года в Московском молодежном театре состоялась премьера английского драматурга Тома Стоппарда «Берег Утопии». Один из персонажей пьесы – Александр Герцен. Актер, играющий роль Герцена, Илья Исаев в одном из интервью с горечью сказал: «У меня возникло чувство стыда, потому что англичанин Стоппард проявляет к нашей истории больший интерес, чем мы сами». И еще: «За державу обидно».

«Берег Утопии» – это продолжение темы Герцена, и эта береговая линия нескончаема. И многое еще зависит от угла зрения: как на нее смотреть, на эту линию России. Можно трагически со взрыдами и плачем. Можно драматически, с заламыванием рук и в тихом стенании. Можно прозаически: да, вот она какая, и что же с ней делать... Еще один подход аналитический: все утопить в цифрах и статистических данных. А можно посмотреть на историю России сатирическим глазом. С усмешкой. С иронией. С сарказмом, что, кстати, сделал в не таком уже далеком от нас 1972 году Наум Коржавин, написав стихотворение «Памяти Герцена» – балладу об историческом недосыпе, опираясь на работу Ленина.

Стихотворение это ложится абсолютно в тему данной книги и герои в ней одни и те же. Итак:

 
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, —
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так началась в России конспирация:
Большое дело – долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново,
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим разбудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.

Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

... Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.

И с песней шли к Голгофе под знаменами
Отцы за ним, – как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто недоспал свое.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
 

Для чего нужна история? Чтобы понять, что прошлое и нынешнее взаимосвязано. Что все мы звенья одной цепочки. Что в каждом из нас еще копошится декабрист. Что Герцен, Чернышевский и далее по списку – все они наши далекие родственники, и от этого родства нам никуда не деться. А еще в наших родственниках находятся Бенкендорф со своей компанией сатрапов, до Ежова и Берия. И поэтому все мы одновременно герои, палачи, жертвы и обычные обыватели. Всё зависит от пропорций...

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ ГОНЧАРОВА

Иван Гончаров

Как известно, Гончаров – классик русской литературы, А его литературный герой Обломов – это истинно русский национальный тип. Он был, есть и, наверняка, еще будет долго жить. «Быть или не быть?» Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять».

Школьники помнят, а взрослые, возможно, подзабыли фигуру Гончарова, поэтому коротко о биографии. Иван Александрович Гончаров родился 6 (18) июня 1812 года в Симбирске в состоятельной семье. Первоначальное образование получил дома, затем в частном пансионе для местных дворян. В 10-летнем возрасте был определен в Московское коммерческое училище. Но, не унаследовав от родственников склонности к купеческому делу, Гончаров всё свободное время отдавал чтению. Увлекся поэзией Пушкина: «Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!» – вспоминал он спустя годы.

В августе 1831 года Гончаров поступил на словесный факультет Московского университета. Революционных настроений избегал и относился к университету исключительно как к храму науки. Затем служба в департаменте внешней торговли министерства финансов. Отказавшись от своей доли наследства в пользу брата Николая, Гончаров жил на свой собственный заработок. «Хотелось мне всегда и призван я был писать; между тем должен был служить... всегда делал то, чего не умел или не хотел делать», – писал он в одном из писем.

Первые литературные сочинения Гончарова прошли незамеченными, а потом неожиданный успех. В марте 1846 года Гончаров прочитал Белинскому только что написанный роман «Обыкновенная истории», и тот «был в восторге от нового таланта».

В основе «Обыкновенной истории» – конфликт, столкновение между «романтиком жизни» и «положительным человеком». Трезвый практицизм старшего Адуева против восторженного идеализма младшего Адуева. Дядя Адуев племяннику: «Я не понимаю, почему пренебрегать скромным предназначением? И оно имеет свою поэзию...» Племянник быстро расстался с романтизмом, отверг скромность и возжелал высокого положения в обществе, комфорта, роскоши, денег. И в конце концов младший Адуев явно преуспел в жизни. Буржуазный прагматизм победил беспомощный романтизм.

После «Обыкновенной истории» Гончаров берется за «Обломова», но неожиданно для всех на три года отправляется в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада» к качестве секретаря вице-адмирала Путятина. В результате плавания появился уникальный труд «Фрегат “Паллада”». После путешествия Гончаров «осел на берег» и приступил к работе в Петербургском цензурном комитете, выезжая почти каждое лето за границу, «на воды». В Мариенбаде в 1857 году он завершил свой роман «Обломов». На писателя, по его воспоминаниям, нашло вдохновение: «Подле меня кто-то невидимо сидел и говорил мне, что писать».

В статье «Что такое обломовщина?» Добролюбов отмечал: «В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта: мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени».

К «Обломову» мы еще вернемся. В 1869 году появился роман «Обрыв», вызвав весьма разноречивые отклики. Многим пришелся не по нраву образ нигилиста Марка Волохова («грязный Марк и незначительная Вера окружаются каким-то поэтическим ореолом»). «Талантливая бесталанность, – оценил «Обрыв» критик Шелгунов. – В «Обрыве» г. Гончаров похоронил себя...» Такое было обидно читать Ивану Александровичу, ибо, по его признанию: «Этот роман была моя жизнь: я вложил в него часть самого себя, близких мне лиц, родину, Волгу, родные места...»

В последние десятилетия Гончаров редко выступает в печати и считает себя устаревшим и забытым писателем. Наибольший интерес вызвал его «критический этюд» на постановку «Горе от ума» – «Мильон терзаний» да очерк «Май месяц в Петербурге». Жизнь шла вперед, и Гончаров многое «перестал понимать».

Жил Гончаров в Москве, в доме на Моховой, тихо. Тихо был отмечен и его 50-летний юбилей литературной деятельности. 2 февраля 1883 года делегация женщин вручила старому писателю благодарственный адрес, где говорилось, что «рисуя» своих героев, он «сам жил их жизнью, плакал их слезами!» В своей последней воле Гончаров просил не печатать его личной переписки и судить о нем только по его литературным произведениям. Сам сжег большую часть собственного архива в камине. Заболел воспалением легких и скончался 15 (27) сентября 1891 года, в возрасте 79 лет.

Вот вкратце и вся биография – обыкновенная и необыкновенная – Ивана Александровича Гончарова. По свидетельству современников, был он человеком замкнутым, легкоранимым, крайне неуверенным в себе. Ни разу не женился, детей не заимел и оставался вечным холостяком. Хотя любовные романы у него были: «Я пережил несколько таких драм и выходил из них, правда, «небритый, бледный и худой..» Корчась в судорогах страсти, я не мог в то же время не заметить, как всё это вместе взятое глупо и комично». Гончарову всегда удавалось вырваться, как он говорил, «с этого острова Калипсо».

Из письма к Елизавете Толстой: «...остаюсь один я со своей апатией, или хандрой, с болью в печени, без «дара слова»...»

Бытует мнение, что Обломова писатель списывал с самого себя, – это вызывало протест со стороны Гончарова. О себе он говорил: «Я с детства, как нервозный человек, не любил толпы, шума, новых лиц! Моей мечтой была... умеренность, кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей. Это впоследствии назвали во мне обломовщиной...» Знаменитый юрист и мемуарист Анатолий Кони вспоминал: «Главных свойств Обломова – задумчивой лени и ленивого безделья – в Иване Александровиче не было и следа. Весь зрелый период своей жизни он был большим тружеником».

В противоположность Гончарову Илья Ильич Обломов не был не только большим тружеником, но и вообще никаким тружеником. Он – чистый созерцатель жизни, а его созерцание поддерживают «триста Захаров». Трудиться? Ни боже мой. «...он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой...» И в итоге: «Он терялся в приливе житейских забот и всё лежал». Леность как национальная черта характера. Леность, нежелание изменить сложившийся порядок и махровый консерватизм. В 1922 году Ленин возмущенно писал: «Россия проделала три революции, а всё же Обломовы остались...»

Да, куда они денутся? Коли это менталитет определенной части жителей России. Илья Обломов и Андрей Штольц – вечные антагонисты и противники, как Запад и Восток. Штольц – это ведь «немец», «варяг» – чужой. Обломов ведет созерцательную «святую» жизнь, а Штольц вечно что-то делает, суетится, предпринимает. А зачем? – вопрошает его Обломов. Обломов, как его отец и дед, считал грехом «стараться приобретать больше». Богатство, с точки зрения Обломова, – всегда нечистое дело, грех. Штольц этого никак не может понять: «Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере, моей». Однако его рациональность никак не может перебить иррациональность Обломова.

Илья Ильич многим нашим соотечественникам очень мил, их прельщает «свет его душевной чистоты». Как написал один литературовед: «В нем дорого и прекрасно то, что он не делец, что он – созерцатель и, кроткий голубь, не мог ужиться в такой среде, где необходимо дело... Покой Ильи Ильича – это не только повадка сказочного запечного дурака, не только бесстрастие и апатия античного любомудра, не только самодисциплина отшельника, но и нирванческая застылость теплого божка с едва пульсирующей сонной артерией...»

Эко, куда тянет наших патриотов-почвенников! Для них Обломов и божок, и кроткий голубь!..

В 1991 году в Германии, на Баварских землях, в Бамберге прошла первая международная Гончаровская конференция. Следует отметить, что Гончаров – наименее известный русский писатель на Западе. И вот ему уделили особое внимание, ему и его герою Обломову. Любопытно, что там слово «обломовец» (в написании – «обломовист») фигурирует в качестве медицинского термина и вошло в «Словарь психиатрии и медицинской психологии». Обломовщина – это избалованность и неврозы, душевная болезнь как результат воспитания, где основное – накормить (в «Обрыве» красноречиво удивление: «Сыты! Ужинали без горячего, без пирожного! Я сейчас пришлю варенья...»).

На конференции прозвучал вывод: Обломов отвергает мир как волю и принимает его как объект искусства. Короче, отказ от постоянной борьбы. Все это аукнулось уже в постсоветские времена, когда развалился Советский Союз и рухнула система социального иждивенчества. Многие из наших сограждан оказались не готовыми к новой жизни, к борьбе, к конкуренции. Согласно исследованиям социологов, среди причин сползания к бедности в современной России названы: лень, неприспособленность к жизни, нежелание менять привычный образ жизни. Другими словами, не все хотят расстаться с милым и теплым Обломовым и влезать в шкуру практичного и сухого Штольца.

Сам Гончаров понимал, что «мир ищет обновления во всем, начиная с религии и кончая полицией, – писал он А.Ф. Кони 19 августа 1880 года, – ...чтоб идти дальше и выше, и выше...» Гончаров писал о необходимости «освежить» жизнь и «сделать невозможным возврат к прежнему злу».

XXI век на дворе. Пусть Обломов останется лишь в книге, на сцене и на экране. А нам всем надо засучить рукава и работать. «Тщательней, ребята, тщательней!..» Будем работать – будут результаты. Иначе всем нам труба, не нефтяная и газовая, а совсем другая. Об этом предостерегал нас Иван Гончаров.

ГЕРОЙ КАКОГО ВРЕМЕНИ? ПРОШЕДШЕГО ИЛИ НАШЕГО?

Михаил Лермонтов

15(27) июля 1841 года около 7 часов вечера, на дуэли у подножия Машука вблизи Пятигорска был убит Михаил Лермонтов. Ему шел 27-й год.

Гибель Пушкина 29 января на дуэли у Черной речки – национальная дата. Еще бы: Пушкин – это наше всё! А Лермонтов? Лучше всех сказал Мережковский: «Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило». А Бальмонт добавил: «Лермонтов – звездная душа, родственная с тучами и бурями, тоскующий поэт, которому грезились воздушные океаны и с которым говорили демоны и ангелы».

Итак, дневное и ночное светило. И оба померкли от пули. Пушкин в 37 лет, а Лермонтов... «Представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб в 26 лет» (Бунин). И, как написал Айхенвальд в своих «Силуэтах», Лермонтов «шлет из своей трагической могилы поклон родному краю, – и родной край любовью отвечает на него своему певцу и сыну». Насчет любовного ответа ныне большие сомнения: в героях и гениях ходят отнюдь не Печорин и не Лермонтов. Неспроста Михаил Юрьевич писал: «Гляжу на будущность с боязнью...»

 
И скушно и грустно! – и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
 

Михаил Лермонтов был странным человеком, весьма рефлектирующим, и неадекватно воспринимал жизнь и окружающих его людей. Его разъедал скепсис.

 
А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка!
 

Не у всех, однако, такой пессимистический взгляд. Маяковский, к примеру, любил жизнь: «И жизнь хороша,/ и жить хорошо/ А в нашей буче,/ боевой, кипучей,/ и того лучше». Правда, Маяковский не погиб на дуэли, а сам выстрелил себе в сердце. Лермонтов и Маяковский – это как два разных полюса, Северный и Южный. Лермонтов презрительно бросил:

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ...
 

А Маяковский обожал власть и ее вождей, разговаривал с фотографией Ленина, дружил с органами. Но оставим в стороне Владимира Владимировича. Сосредоточимся на Михаиле Юрьевиче. Любопытно высказалась о нем Анна Ахматова: «Он жил очень недолго. Его никто не заметил. Никто его жизни не увидал, никто не понял – такой он был или другой. А потом кинулись писать воспоминания. Людям этим было уже под 60. Они ничего не помнили и списывали друг у друга, поэтому заниматься биографией Лермонтова очень скучно...» Поэтому и не будем касаться участников дуэли, друзей и женщин поэта. Обратимся лучше к удивительно проникновенным его стихам.

 
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит...
 

Лермонтова одолевала какая-то неведомая космическая тоска. Ему было неуютно на земле. В 1832 году он написал: «Как в ночь звезды падучей пламень/ не нужен в мире я...» «Ты дал мне жизнь, но счастья не дал...» – в «Эпитафии». «Измученный тоскою и недугом и угасая в полном цвете лет...» И, наконец:

 
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или бог – или никто!
 

«Что же? Умереть, так умереть. Потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова... Прощайте!..» («Княжна Мэри»). И то же мироощущение в «Демоне»

 
Моя печаль бессменно тут,
И ей конца, как мне, не будет...
 

Конечно, лермонтовская поэзия (а, может, в какой-то степени проза) многих возмущала. «Скептик, фаталист, байронист, протестант, игравший жизнью, как игрушкой...» – писал о поэте Короленко. А Василий Розанов сравнивал: «Пушкин – лад... гармония, согласие, счастье», Лермонтов – «разлад... отвращение»; он вечно уходит и ему «и в раю было бы скверно». Владимир Соловьев отмечал «страшную напряженность и сосредоточенность мысли на себе на своем Я, страшную силу личного чувства» у Лермонтова.

Интересно заглянуть в частотный словарь и сравнить частоту употребления отдельных ключевых слов у Лермонтова и Пушкина. Слово «вино» у Пушкина употреблено 154 раза, у Лермонтова – лишь 60, «муза» – соответственно 148:14, «праздность» – 17:1. У Лермонтова очень часто мелькают «один», «нет», «душа»... В стихотворении «К Лермонтову» Константин Бальмонт писал:

 
И вижу я, как ты в последний раз
Беседовал с ничтожными сердцами,
И жестким блеском этих темных глаз
Ты говорил: «Нет, я уже не с вами!»
Ты говорил: «Как душно мне средь вас!»
 

Кто-то, читая это краткое представление поэта, возмутится: а нельзя ли было подобрать что-то из Лермонтова более светлое, позитивное, типа «Бородино» или «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (прозу оставляем в покое), но и там свои ужастики и про визжащую картечь и «поцелуи окаянные». Нет, всё у Лермонтова в разладе с социалистическим реализмом. Только Лермонтов и мог сказать: «Люблю отчизну я, но странною любовью!..»

И еще раз о параллели двух светил. В статье «Ремесло поэта» Валерий Брюсов отмечал: «Лермонтов был поэтом для самого себя. В этом существенное отличие лермонтовской поэзии от пушкинской. Пушкин любил повторять, что пишет для себя, а печатает для денег, но его стихи всегда обращены к читателю; он всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе свое чувство. Пушкин работал над стихами, делал их... У Лермонтова стихи выходили из головы уже законченными... Пушкин желал, чтобы слух о нем прошел по всей Руси великой. Лермонтов задумывался над тем, не лучше ли оставить свои мечты навсегда в глубине души, как драгоценность, которой люди недостойны... (к тому же – ) у языка нет сил, чтобы выразить сокровенные думы – «стихом размеренным и словом ледяным не передашь ты их значенья!»

«Это было странное, загадочное существо...» – размышляла Ахматова о Лермонтове. «Он не увидел царскосельские парки с их растреллями, камеронами и лжеготикой, зато заметил, как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову лужу, задумчиво произнести: «Белеет парус одинокий...»

Что тут добавить? Классик есть классик. И по сей день школьники пишут сочинения на тему «Герой нашего времени». Кто действительно герой? Печорин сегодня непонятен и не нужен, что он будет делать, скажем, на фондовой бирже? В героях ходят другие, Билл Гейтс, например. Или... хотел назвать, но лучше прикусить язычок. Героями России были и остаются два классика русской литературы, два светила – Пушкин и Лермонтов, оно, конечно, не всё наше (всё – конечно, преувеличение), а уж частичное – абсолютно точно. И повторим вслед за Георгием Ивановым:

 
Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
Как далеко до завтрашнего дня!
И Лермонтов выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
 

Михаил Юрьевич с нами. У него можно найти и практические советы. Особенно ценные в нынешнее лихолетье:

 
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу...
 

Ну, а нам, журналистам и писателям, оглянувшись вокруг, в растерянности, можно задать риторический вопрос из лермонтовского стихотворения «Журналист, читатель и писатель» (1840): «Скажи ж мне, о чем писать?..» И нужно ли вообще сегодня «глаголом жечь сердца людей»? Но это уже Пушкин. «Пророк».

Как всё переплелось: Пушкин – Лермонтов. Наши великие классики. Один светлый, гармоничный. Другой печальный и пессимистический. И как писал про Лермонтова Игорь Северянин:

 
Он в свадьбе видит похороны. В свете
Находит тьму. Резвящиеся дети
Убийцами мерещатся ему.

Постигший ужас предопределенья
Цветущее он проклинает тленье,
Не разрешив безумствовать уму.
 

И эти лермонтовские тучи – «вечно-холодные, вечно-свободные»...