Текст книги "69 этюдов о русских писателях"

В заключение отметим, что на склоне лет Денис Давыдов ворчал по поводу «новых гусар», нового поколения военных:

 
Говорят, умней они...
Но что слышим от любого?
Жомини да Жомини!
А об водке – ни полслова!
 

И что это за таинственная «Жомини»? Оказывается, не что. А кто – военный теоретик, по происхождению швейцарец, генерал Анри Жомини. Был советником Александра I и основал русскую Академию генерального штаба. И выходит, что Дениса Давыдова раздражали паркетные офицеры, не пропахшие дымом сражений. Да еще этот иностранец Жомини! Что касается водки, то Денис Васильевич вряд ли мог предположить, что со временем его любимая матушка Россия утонет в алкоголе. «А об водке – ни полслова»? А пиво?!

ОТ ЛЮБВИ К БЕЗУМИЮ

Константин Батюшков

В 1987 году широко отмечалось 200-летие Батюшкова. Солидный доклад «К.Н. Батюшков и русская литература» в Союзе писателей и в Институте мировой литературы. Вычеканенная юбилейная медаль. Выпущенный миллионным тиражом томик стихов поэта. Большое празднование на Вологодчине. Уйма народа. Речи, стихи. Выступление фольклорного ансамбля...

И вот прошло 20 лет, 220-летие Константина Батюшкова – и тишина. Не нужен ни поэт, ни вообще русская литература. Свой «батюшка» сидит в Кремле, – чего же еще желать большего?.. если вспоминать прошедшее, то 20 лет назад при выступлении фольклорного ансамбля особым успехом пользовался танец «Веселуха-топотуха». Какая историческая ирония! Жизнь Батюшкова была отнюдь не веселой, а трагически-печальной. Он был забыт как литератор еще при жизни, в которой оказался неудачен и беден, закладывал и перезакладывал свое жалкое именьице. Издал всего лишь одну книжку. И впал в безумие. Из 68 прожитых лет половину Батюшков провел под гнетом неизлечимой душевной болезни. «И был он мертв для внешних впечатлений» – как выразился о нем Вяземский. Вот такая «Веселуха-топотуха».

Следует напомнить, что Батюшков был первым, кто тяготился чиновничьим мундиром (до Пушкина); кто пришел к выводу, что в России бывает горе от ума (до Грибоедова); прежде Гоголя сжег свои рукописи; до Баратынского в Италии заболел ностальгией и о войне, задолго до Льва Толстого, написал жестокую правду. И, наконец, Батюшков был предтечей Пушкина.

У Осипа Мандельштама есть строки:

 
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне – и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?

И Батюшкова мне противна спесь:
Который час? Его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность.
 

Спесь Батюшкова – это для рифмы, а на заданный вопрос о часе Батюшков точно ответил так: вечность. То есть он думал не о жизни, а заглядывал за ее грань.

Константин Николаевич Батюшков родился 18 (29) мая 1787 года в Вологде, в старинной дворянской семье. Рано лишился матери: она сошла с ума, когда мальчику было всего 4 года. Юность его прошла у родственников в Петербурге. Учился в частных пансионах. Получил блестящее образование, в совершенстве владел несколькими европейскими языками (а итальянский выучил первым из русских писателей). Прекрасно знал латынь и, соответственно, античную литературу. Под влиянием своего дяди Михаила Муравьева, «самого порядочного русского», Батюшков увлекся поэзией.

А потом была служба, сначала в Министерстве просвещения, затем при Московском университете. Службой, естественно, тяготился, поэтическая душа рвалась куда-то ввысь. Его девизом было «подобно Тассу, любить и страдать». Торквато Тассо – любимый поэт Батюшкова, которого он переводил на русский. Печатал стихи в различных журналах и альманахах: «Северный вестник», «Лицей», «Цветник», «Вестник Европы» и др. Как выглядел Батюшков в молодости? Современник вспоминает, что он был «чрезвычайно приятной наружности. Глаза у него были чудного голубого цвета, волосы курчавы, губы довольно большие, сладострастные. Он всегда отлично одевался, любил даже рядиться и был педант в отношениях моды. Говорил он прекрасно, благозвучно и был чрезвычайно остроумен».

Себя Батюшков характеризовал с легкой иронией: «лентяй, шалун, беспечный баловень, маратель стихов... который любит друзей своих, влюбляется от скуки».

Для себя он – «маратель стихов», для читателей и поэтов – «жрец любви», «философ-эпикуреец», «русский Тибулл», «Русский Парни», «Русский Петрарка», призывающий «харит изнеженных любить, наперстник милых аонид». Было такое направление в русской поэзии: сентиментализм, в оковах которого и барахтался поначалу Батюшков. Карамзин сурово порицал поэтов-сентименталистов за «излишнюю высокопарность» и «притворную слезливость». Что было, то было.

В «Силуэтах русских писателей» Юлий Айхенвальд писал: «Батюшков – певец сладострастия, и даже слово это было для него излюблено. Он радовался молодости и страсти, любил вдыхать в себя от каштановых волос тонкий запах свежих роз и безустанно пел о том, что «сладко венок на волосах каштановых измять и пояс невзначай у девы развязать». Его чаровали тихие, медленные и страстные телодвижения в сплетенном хороводе поющих жен. Он славил и роскошь золотую, которая обильною рукой подносят вины и портер выписной, и сочны апельсины, и с трюфелями пирог...» Цитату следует оборвать, а то придется стремглав бежать в ближайший ресторан, хотя я не уверен, что там есть «с трюфелями пирог».

Батюшков в своих стихах пел любовь и удивлялся, что для «угрюмых стоиков и скучных мудрецов» – «Весна без радости и лето без цветов». Вот такая была в нем языческая радость. Но не одна. Рядом соседствовали совсем иные мысли и чувства, он часто «вспоминал и о минутности и бренности всего человеческого». Он отчетливо понимал, что все неминуемо исчезнет, что смерть стоит за спиной.

 
Жуковский, время всё поглотит,
Тебя, меня, и славы дым...
 

Стихи Батюшкова полны предчувствий, но он их не боится, он их даже ждет и приветствует: «Парки дни мои считают», «Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен...», «Земную ризу брошу в прах...» По всей вероятности, это предчувствие собственной судьбы: он шел без страха к неминуемой гибели.

 
Ты помнишь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родился человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудных слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
 

Эти строки Батюшков уже не писал сам, а надиктовал в 1821 году, будучи уже объятым безумием. Но строки удивительно логичны и точны. Но открутим время назад. В 1807 году 20-летний Батюшков добровольцем отправился в прусский поход против Наполеона. «Но слаще мне среди полей/ Увидеть первые биваки/ И ждать беспечно у огней/ С рассвета для кровавой драки...» Батюшков участвовал в боевых действиях, был ранен в сражении под Гейльсбергом, удостоился ордена Св. Анны 3-й степени. Осенью 1808 – весной 1809 года участвовал в Русско-шведской войне. И, наконец, Отечественная война 1812 года. Батюшков клялся «за древний град моих отцов» «поставить грудь перед врагов сомкнутых строем». Участвовал во многих сражениях, в том числе в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом. В январе 1816 года как офицер лейб-гвардии Измайловского полка Батюшков выходит в отставку и навсегда порывает с военной службой.

Участие в войнах не принесло Батюшкову ни славы, ни денег, а одно разочарование: его сердце отторгло ужасы войны, а французское просвещение в лице Наполеона разочаровало, как и торгашеский дух, с которым он столкнулся на Западе. «Мудрено. Мудрено жить на свете, милый друг!» – писал он в одном из писем. Выйдя в отставку, он много пишет, переводит, занимается проблемами поэтики, вступает в общество «Арзамас», где его звали Ахиллом, но имея в виду его плохое здоровье, именовали как: Ах, хил! В октябре 1817 года вышло два тома «Опытов в стихах и прозе» на деньги, данные его другом Гнедичем. Книга имела успех.

 
Мой друг! Я видел море зла
И неба мстительные кары:
Врагов неистовых дела,
Войну, и гибельны пожары...
 

Не избежал Батюшков и сильного чувства, полюбив Анну Фурман. Все ждали, что после заграничного похода Батюшкова они поженятся. Но что-то помешало браку. В одном из писем поэт признавался: «Я не стою ее, не могу сделать ее счастливою с моим характером и с маленьким состоянием... Видеть, что все милое и драгоценное сердцу страдает, это – жестокое мучение...» В другой раз высказался иначе и ироничнее, почему он не подходит ей: «Первый резон – мал ростом. 2-й – не довольно дороден. 3-й – рассеян. 4-й – слишком снисходителен... 6-й резон – не чиновен, не знатен, не богат». Шуткой прикрывал боль, а тем временем сердце кровоточило от страданий.

Анна Фурман вышла замуж за другого. А Батюшкову осталась доля изливать свои чувства в стихах – в любовных элегиях «Мой гений», «Разлука», «Таврида», «Пробуждение». Знаменитые строки «О память сердца, ты сильней/ Рассудка памяти печальной...», положенные на музыку Глинкой.

Начальные признаки душевной болезни появились летом 1820 года, в Неаполе, куда он отправился на дипломатическую службу. Физические недомогания и тоска преследовали его. В 34 года Батюшков умолк как поэт. Лечение на Кавказских водах и в клинике Зонненштейна в Германии не помогли. Бред и галлюцинации чередовались с периодами ремиссии, когда больному становилось лучше, в такие дни он занимался рисованием и лепил фигурки из воска. Но потом неизменно наступал кризис. Летом 1828 года немецкий врач Дитрих привез Батюшкова в Москву. Сохранились записки Дитриха о том, как он вез русского поэта на родину: «...сидя в коляске, почти не двигался, но временами улыбался, и так странно, что сердце содрогалось...» Кричал по-итальянски, что он прибыл на родину Данте и Тассо, и то, что он тоже художник! То, выйдя из коляски, бросался на траву, крича уже по-русски: «Маменька! Маменька!»

В 1830 году в Вологде больного навестил Пушкин, но Батюшков его не узнал. Под впечатлением увиденного Александр Сергеевич написал свои знаменитые строки: «Не дай мне Бог сойти с ума./ Нет, легче посох и сума...» Пушкин видел важную заслугу Батюшкова в том, что тот сумел дать русскому слову и русскому звуку красоту и силу «италианского» слова и звука. На полях батюшковских «Опытов...», рядом со строками из стихотворения «К другу», Пушкин записал: «Звуки италианские! Что за чудотворец этот Батюшков». И вот этот «чудотворец» угрюмо молчит и только что-то рисует на бумаге. Пушкин испытал ужас.

Оборвалась лира Батюшкова. Он мог написать и сделать для русской литературы многое, он это знал, ибо лучше других сам сказал о своей трагедии, на рубеже «двух жизней»: «Что писать мне и что говорить о стихах моих!.. Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!»

Поди узнай. Алексей Пьянов в стихотворении, посвященном Батюшкову, написал: «Стихи его/ И музыка речей – / Чудесный пир/ Для слуха и очей.../ Безумие/ Оборвало строку,/ Как будто конь/ Споткнулся на скаку».

Умер Константин Батюшков 7(19) июля 1855 года в возрасте 68 лет от тифа. Похоронен в Спасо-Прилуцком монастыре.

В молодые годы он написал в стихотворении «Надпись на гробе пастушки»: «...И я, как вы, жила в Аркадии счастливой...»

Счастливая Аркадия? В письме к А. Тургеневу Вяземский писал: «Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием. Не только общественное благо, но и частное не дается нам. Черт знает как живем, к чему живем! На плахе какой-то роковой необходимости приносим в жертву друзей своих, себя, бытие наше. Бедный Батюшков...»

Вздохнем и мы по поэту.

СФИНКС РУССКОЙ ЖИЗНИ

Петр Чаадаев

В Нижнем Новгороде на улице Чаадаева есть памятная доска: «Петр Чаадаев. Поэт. Друг Пушкина».

Конечно, друг, – у нас все крутится вокруг Пушкина, он – наше светило, а остальные, так, – мерцающие звездочки. Чаадаев – поэт? Разумеется, поэт, коли у него было так сильно развито воображение, а метафоры и сравнения так и выпирали из его текстов. Но еще Чаадаев был философом, мыслителем. И мыслителем в основном русским: все о России думал, сравнивал ее со странами Запада и негодовал, почему мы, русские, не такие, как немцы или французы, и живем значительно хуже их, – почему? Юный Пушкин со своей поразительной интуицией сразу понял суть Чаадаева:

 
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он – офицер гусарский.
 

И гусарствовал недолго. Ушел в высокие думы и своими мыслями взбудоражил Россию (разумеется, просвещенную ее часть). Чаадаев со временем весь издан, но его мало читают, недостаточно цитируют и почти всегда обходят стороной: опасный Чаадаев! Все высказанное им – это пропасть, бездна, не дай бог провалиться туда. А может быть, прав был Николай I, объявивший Чаадаева сумасшедшим.

 
«Сумасшедший!»
«рыжий!» —
Запрыгали слова.
Ругань металась от писка до писка,
и до-о-о-о-лго
хихикала чья-то голова,
Выдергиваясь из толпы, как старая редиска, —
 

это ранний Маяковский, стихотворение «Ничего не понимают» (1913).

Император Николай I действовал как первый психиатр России и, ставя диагноз чаадаевским мыслям, в первую очередь, полагался на свое внутренне чутье: Чаадаев опасен России, его слова о свободе – сродни артиллерийским снарядам – могут все разрушить. «Польза философии не доказана, а вред – возможен», – однажды вымолвил Его Величество.

Среди заметок на полях книг есть одно ужасное высказывание Чаадаева. Он говорит: «...меня обвиняют в том, что я притворяюсь, но как не притворяться, если живешь среди бандитов и дураков». Эту запись Чаадаев сделал как бы конспиративно, не в открытую. Как опытный конспиратор, он важные для себя мысли записывал на полях книг или на клочках бумаги, – авось, не заметят!.. Но и того, что появилось в печати, было достаточно, чтобы мыслителю кричать: ату его!.. Чаадаева критиковали вовсю, но так до конца и не поняли. Он был, по выражению одного из современников, сфинксом русской жизни.

Ну, а теперь коротко о его биографии. Петр Яковлевич Чаадаев родился 27 мая (7 июня) 1794 года в Москве. В «Родословной книге князей и дворян российских и Выезжих» можно найти такую информацию: «Чаадаевы. Выехали из Литвы. Название получили от одного из потомков выехавшего и прозывавшегося Чаадай, но почему, неизвестно». По одной из версии, имя имеет монгольские корни, его носил один из сыновей Чингисхана, получивший во владение огромную территорию, население которой называли «чегодаи» (или «чегатаи»). Отец мыслителя, Яков Чаадаев, дослужился до подполковника и баловался иногда литературой, написав и издав комедию «Дон Педро Прокодуранте, или Наказанный бездельник». А мать Петра Чаадаева – Наталья, была дочерью знаменитого историка и публициста XVIII века князя Михаила Щербатова, который написал нашумевшую и, естественно, крамольную книгу «О повреждении нравов в России». Внук где-то унаследовал эти литературно-бунтарские гены.

Петр Чаадаев рано лишился отца, вскоре умерла и мать, и поэтому они со старшим братом Михаилом попали под опеку тетки, старой девы Анны Михайловны Щербатовой. Деньги имелись – и образование сирот не стало проблемой. Петр Чаадаев окончил Московский университет и 12 мая 1812 года начал военную карьеру. Участвовал в Отечественной войне, в Бородинском сражении и в заграничных походах русской армии. Его ожидала блестящая карьера – он пренебрег ею. Не захотел войти в ближайшее окружение Александра I, считая, что таким образом станет соучастником лицемерия, официально освященного монархией. Самодержавие было несовместимо с его убеждениями. В феврале 1821 года 25-летний ротмистр Петр Чаадаев выходит в отставку. В 1823 – 1826 годах путешествует по Европе – «вдохнуть воздух свободы» (Англия, Франция, Швейцария, Италия, Германия).

Знакомство с Европой окончательно сформировало взгляды Чаадаева и испепелило его сердце. Контраст между духовной и политической жизнью буржуазной Европы и крепостной России был слишком разителен. Нищета, отсталость, дикость России были чрезмерно наглядны и безысходны, население Российской империи коснело и пресмыкалось в рабстве. «Во Франции на что нужна мысль? – спрашивал Чаадаев и отвечал, – чтобы ее высказать. В Англии? Чтобы привести ее в исполнение. В Германии? Чтоб ее обдумать. А у нас? Ни на что!»

Чаадаев попытался помыслить и получился печальный результат, но, конечно, больше пострадали его знакомые и единомышленники-декабристы. А Чаадаеву была уготована участь домашнего заточения.

Прежде чем перейдем к философическим письмам Чаадаева, приведем цитату из Осипа Мандельштама: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?.. Уроженец равнины захотел дышать воздухом альпийских вершин и, как мы видим, нашел его в своей груди... На Западе есть единство! С тех пор, как эти слова вспыхнули в сознании Чаадаева, он уже не принадлежал себе и навеки оторвался от «домашних» людей и интересов. У него хватило мужества сказать России в глаза страшную правду, – что она отрезана от всемирного единства, отлучена от истории... Что он думал о России, – остается тайной. Начертав прекрасные слова: «истина дороже истины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла...»

На то и сфинкс!..

В 1828 – 1830 годах Чаадаев работал над циклом «Философических писем» (всего их восемь). Живет во флигеле на Новой Басманной и получает прозвище «Басманного философа» (такая «историческая» ирония: Басманный философ Чаадаев и пресловутый нынешний Басманный неправедный суд!..). В сентябрьском номере за 1836 год журнала «Телескоп» появляется первое философическое письмо. Оно, по сути дела, было адресовано не «à une dame» (знакомой Чаадаева Пановой), хоть и начинается словами «Сударыня...», а лично российскому императору Николаю II, чтобы помочь ему разобраться в российской истории и встать на путь европейских реформ.

«Взгляните вокруг себя, – писал Чаадаев. – Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте. Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, пробуждало бы в Вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри Вас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам...»

Далее Чаадаев рассуждает об историческом развитии Запада и России и утверждает: «...у нас ничего этого нет. Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства, ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, занимаемое нами пространство, – Вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы Вам о прошлом, который воссоздал бы его пред Вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя...

...У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса, каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам Бог весть откуда... мы растем, не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно...»

Хочется процитировать это бурное письмо полностью, но этого делать нельзя: мы ограничены рамками объема книги, она не только о Чаадаеве.

В середине письма почти вопль: «И вот я спрашиваю Вас, где наши мудрецы, наши мыслители?..» Чаадаев больше всего хотел научить русских людей мыслить – то есть думать систематически (sine ira et studio), анализировать факты. Но напрасные старания. Император Николай Павлович пришел от этого хотения в полнейшее негодование. «Прочитав статью, – начертал он на первом «Философическом письме» резолюцию, – нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».

Сказанное было воспринято как приказ: Чаадаев – умалишенный. Ему было запрещено печататься. Его ежедневно стали посещать доктора. Издателя «Телескопа» Николая Надеждина арестовали и сослали в далекий Усть-Сысольск. Цензора, допустившего публикацию «Философического письма», отправили в отставку. Но слово, вымолвленное, а лучше даже сказать – отчеканенное Чаадаевым, полетело по просторам России. Хотя Чаадаев совсем не рассчитывал на такой резонанс, в письме к Мещерской от 15 апреля 1836 года он писал: «Вам известно, что я никогда не думал о публике, что я даже никогда не мог постигнуть, как можно писать для такой публики, как наша: все равно обращаться к рыбам морским, к птицам небесным».

В этих словах, конечно, слышится высокомерное презрение к толпе, публике, к людям. Когда к Чаадаеву пришли с обыском, он, сидя в кресле, любовался на свежие оттиски «Писем». Зрелище обыска раздавило философа: изымали подряд все бумаги, трясли книги, шарили по шкафам. Крамолы, однако, не отыскали, но напугали Петра Яковлевича на всю жизнь. А потом еще докучливые доктора с осмотром: насколько повредился в уме? Но, справедливости ради, необходимо сказать, что врачебный контроль длился недолго, хотя клеймо сумасшедшего никаким царским указом снято не было. «Что касается до моего положения, то оно теперь состоит в том, что я должен довольствоваться одною прогулкою в день и видеть у себя ежедневно господ медиков...» – писал в одном из писем Чаадаев, а другое подписал просто: «Безумный».

Наверное, какое-то безумие было, если Чаадаев в 1837 году написал еще одно ядовитое сочинение – «Апологию сумасшедшего» (а может, вошел во вкус и бравировал этим?).

«Прекрасная вещь – любовь к Отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к Отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к Родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к божеству. Не чрез Родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что – истина и что – ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое...»

А русскую особость Чаадаев определял главным образом географическим фактором: «Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга».

И главный тезис «Апологии»: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной... Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы...»

Боже, как ошибался Петр Яковлевич, говоря, что «время слепых влюбленностей прошло». Оно не прошло. Напротив, расцвело после 1917 года и продолжает цвести и пахнуть в начале XXI века. Всюду слышен «одобрямс» и крики «Ура!» Очень многие, миллионы, купаются в «блаженном патриотизме лени» и никак не хотят снимать розовые очки... Но остановимся и воскликнем: эдак, нас повело от чаадаевских рассуждений и наблюдений, неужели вековой резонанс?..

«Апология сумасшедшего» не была до конца дописана Чаадаевым, в каком-то месте рукопись, написанная опять же по-французски, прервалась. Сфинкс рявкнул. И снова замолк...

За три года до смерти Чаадаев вдруг быстро состарился, облысел и осунулся. Заказал в Париже свои литографические портреты и частенько ими любовался. Умер Петр Яковлевич внезапно, сидя в кресле, 14(26) апреля 1856 году в возрасте 62 лет. Газеты написали, что «14 апреля, в 5 часов пополудни, скончался один из московских старожилов, Петр Яковлевич Чаадаев, известный почти во всех кружках нашего столичного общества». Согласно завещанию похоронили его на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой Авдотьи Норовой (о чаадаевских женщинах чуть позже). Мебель, платья, белье, серебро «и все прочее» философ завещал своим слугам Титу и Василисе. Флигель на Басманной, где жил Чаадаев, долгое время был местом паломничества жителей и гостей престольной Москвы: «А вот дом, где жил сумасшедший Чаадаев...» – всем было крайне любопытно.

Чаадаев умер, а каким он был при жизни? Был замкнут и скрытен, никого не подпускал к своей душе, даже тех, с кем дружил – Пушкина, Ивана Якушкина, которого в письмах называл иногда братом. Домосед, но не совсем. Любил бывать в Английском клубе, появлялся в салонах Орловой, Елагиной, посещал модный ресторан Шевалье. Заказывал бутылку шампанского, выпивал один бокал и молча удалялся. Иногда вступал в разговоры, острил и язвил. Сохранилась эпиграмма:

 
Чета московских краснобаев
Михаил Федорович Орлов
И Петр Яковлевич Чаадаев
Витийствуют средь пошляков...
 

А вообще Чаадаев был типичным меланхоликом, впрочем, как и его брат Михаил. Оба были озабочены своим здоровьем, и каждый пытался лечиться по-своему. Петр скупал за границей медицинскую литературу, тщательно ее штудировал и находил у себя признаки многих заболеваний. После этого бросался к светилам европейской медицина и старательно следовал их рекомендациям: пил всякие микстуры, принимал порошки и ванны. А старший брат, Михаил, в своем имении Хрипунове пил горькую – водкой лечился и водкой утешался. Примечательно, что оба брата были бездетными и не оставили наследников.

Некоторые исследователи жизни и творчества Петра Чаадаева утверждают, что он был человеком «нулевой сексуальности». Вся его любовь выражалась исключительно через письма. Один из его адресатов – соседка по усадьбе Авдотья Норова. Она любила Чаадаева до беспамятства, до исступления, у нее был культ Чаадаева. Но она умерла, и вместо нее появилась другая – Екатерина Левашова, соратница-утешительница, и она «изошла любовью» к Чаадаеву, а он так и не воспламенился. Свои «Философические письма» Чаадаев посвятил еще одной женщине – Пановой. Считают, что она была увлечена его религиозными идеями. Публичное посвящение ей писем Чаадаева привело к трагедии: муж засадил ее в сумасшедший дом. Несчастной было всего 32 года. Ее били и вязали... Николай Языков, один из недругов Чаадаева, писал про Басманного философа:

 
Свое ты все презрел и выдал,
Но ты еще не сокрушен;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жен.
 

Подтекст таков: Чаадаев сманивал своим блистательным умом «слабых жен». А по поводу чаадаевских сочинений Языков негодовал еще больше: «Вполне чужда тебе Россия,/ Твоя родимая страна!/ Ее предания святые/ Ты ненавидишь все сполна».

Следует заметить, что Чаадаеву был присущ дендизм, а точнее – эстетизм. И, вообще, Чаадаев – некий странный русский вариант Оскара Уайльда с сильной примесью Фридриха Ницше – типа прямо противоположного. «Образ жизни Чеодаев (именно так написано. – Ю.Б.) ведет весьма скромный, страстей не имеет, но честолюбив выше меры», – доносил в Петербург московский жандармский начальник.

Сделаем еще один поворот в теме: Чаадаев и Пушкин. 22-летний Чаадаев летом 1816-го познакомился с 17-летним лицеистом Пушкиным и стал для него другом-учителем, он «заставлял Пушкина мыслить». Уроки не пропали даром: ученик стал самым глубоким критиком взглядов учителя, касающихся исторического прошлого России. Западная демократия виделась Чаадаеву необходимым условием прогресса в развитии страны, а Пушкин называл демократию всего лишь «забавой взрослых шалунов». Пушкин ратовал за идею империи с некоторой долей свободы. А Чаадаев противопоставлял свободу государству. Больше всего возмущало Чаадаева рабство в России. «Я предпочитаю, – говорил Чаадаев, – бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». А Пушкин, в отличие от Чаадаева, тешил себя надеждами. В 1817 году он писал Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она,/ Звезда пленительного счастья...» Чаадаев, в свою очередь, отвергал подобную наивную веру.

Чаадаевское неверие точно выразил современный поэт Александр Радковский в стихотворении «Чаадаев» (1968):

 
Россия – Некрополь. Россия – Некрополь,
На Ново-Басманной шуршащая опаль.
На Ново-Басманной во флигеле строгом,
пустыми ночами беседуя с Богом,
живет человек, наподобие тени —
душа всех загубленных, дух погребений.
Седой нетопырь, трепеща от бессилья,
он чинит свои перебитые крылья.

О, дух погребальный, скользящий,
нелепый!
Мелькают под крыльями здания-склепы,
Бескровная рана и рана сквозная...
Над невской водою стена крепостная.
У склизлой стены известковая яма.
Кричи, о кричи же, истошно, упрямо!
Кричит безутешный, кричит,
а не плачет,
он слезы в улыбке язвительно прячет,
и – дальше – крыла выгибая упруго —
к могиле открытой любимого друга.
Деревья от скорби за день поседели.
За что, о за что, святогорские ели?
Вот так он летает,
все ночи летает.
Звезда одинокая льдисто мерцает.
И воздух тлетворный становится чище.
Россия – кладбище. Россия —
кладбище.
 

Мрачные стихи? Безусловно. Но и сочинения Чаадаева казались многим современникам его чрезвычайно мрачными: никогда еще русский не говорил ТАКОГО о России. Такой резкой критики прошлого России русская общественность еще не знала: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили...»

Слова эти, как удар плетью по обнаженной спине.

«“Письма” Чаадаева послужили толчком для раздела русского общества на западников и славянофилов: тех, кто призывал Россию идти по столбовой дороге всего цивилизованного мира, и тех, кто настаивал на особом, русском, пути развития. Спор этот продолжается, и каждая сторона считает себя правой.