Текст книги "Закрытие Америки"

https://youtu.be/LPPggjOEpt0

А вечером в парке у фонтана танцевать танго, а также румбу и непременно – сайсу.

Представьте, сеньоры, в Сан-Мартине все только отдыхают, никто не работает. Но это на первый поверхностный взгляд. Я же всегда приглядываюсь, чем занимаются люди, прикидываю, как бы я мог заработать на жизнь. Займемся с Сильвией туристическим бизнесом, откроем хостел. Смогу, видел, как работают люди. По душе, что буду окружен такими же бродягами, как и я. Не важно, кто из какой страны, по духу и образу мышления мы – соотечественники, нам есть о чем поговорить. Если взгрустнется, приду к рябинке, что растет у озера. Мы были удивлены, когда среди пальм вдруг увидели нашу уральскую рябинку. Наверно, посадил кто-то из русских эмигрантов. Понятно, не я первый… Посоветуюсь еще с Ольгой Ивановной. Попрошу, пусть заглянет в лунный календарь, мало ли… И пусть составит гороскопы, мой и Сильвии, хочется все-таки знать на берегу, насколько мы подходим друг другу.

Что я? Кто я? Оглянулся и увидел Существование как безбрежный океан. Набирал силу ветер, набегали волны, катились к берегу. И это были волны моих возможностей. Они накатывали вечно и непрерывно. И я – все еще начинающий сёрфер – мог выбрать подходящую и оседлать.

Закрытие Америки

(Экскурсия с Айяуаской)

Золотой Сад инков

Я окунулся в туристическую толчею, как в желанную пенистую морскую воду. Течение понесло по улицам древней столицы империи инков, мимо зданий времён конкистадоров, с оборочками фундаментов и фасадами древней доколумбовой кладки, мимо зазывно открытых магазинов и турбюро, мимо шелестящих зелёным листопадом пунктов обмена валюты.

Что придаёт Куско особую живописную привлекательность – перуанские женщины. В красочных юбках, с обязательным платком-узлом за спиной и шляпой они особенно неотразимы, когда ещё нянчат на руках младенца ламы. За небольшую плату они не прочь сфотографироваться.

Повсюду шла бойкая торговля индейскими безделушками, шерстяными вязаными шапочками, кофтами, свитерками, пончо и т.д. Кипел и кружился пёстрый туристический карнавал. О беспорядках, что случились в департаменте Мадре-де-Дьос, никто не поминал. Гремучие пампасы, из которых я только что вынырнул, никоим образом не соединялись с этим благополучным и открытым миром.

Меня прибило к Кориканче, откуда начинаются все экскурсии. Именно здесь по преданию обосновались Сапа Инка Манко Капак и его сестра-супруга Мама Окльо, построив первую хижину. В центре города на фундаментах разрушенного конкистадорами храмового комплекса был построен собор Святого Доминика. Туристы щупают безукоризненную древнюю кладку, удивляются мастерству, повторить которое никто теперь не сможет, перетирают легенды о былом великолепии Золотого Сада. Кориканча (Золотой Двор) был центром древнего мира, сравнить его можно лишь с храмом Соломона в Иерусалиме, от которого так же остались лишь часть фундаментов и стена. Чтобы увидеть это великое чудо и умереть счастливым, люди преодолевали огромные расстояния.

Вот я здесь, в самом центре Куско, в самом сердце пумы (доколумбовый Куско очертаниями напоминал пуму). Я вышел на террасу храма и попытался представить, где у этой пумы голова, а где хвост. Головой была крепость Саксауаман, сохранились ещё её руины, хвостом – река Вилькамайо. Вокруг храмового комплекса когда-то теснились дворцы вельмож, дома горожан, а если оглянуться назад, то ближе к хвосту можно было увидеть императорские склады, тюрьму… Испанцы неузнаваемо изменили облик Куско, он и дальше в течение последних 500 лет внешне менялся, но что-то в нём, в его древних камнях, всё же осталось – загадочное и притягательное. Видимо, где-то в душе он по-прежнему оставался пумой с сердцем Кориканчей.

Я вернулся в хостел, присел на кухне, попросив хлопотавшую у газовой плиты приветливую женщину заварить мате де кока. Вскоре я получил чашку, затем вторую и третью.

Ко мне подсел с чашкой мате хозяин хостела, словоохотливый Григорио.

– Как тебе Куско?

– По правде сказать, впечатляет… Но представляю, каким он был!.. Приходится только сожалеть, что Колумб открыл Америку!

– Уж не хочешь ли ты её закрыть? – хитро сощурился он.

– Я о том, что, если бы Америку открыли в наше время, разрушать храмы и дворцы никто бы не стал, тем более переплавлять бесценные художественные произведения в тупые слитки золота и серебра, и я бы увидел Храм Солнца во всём его блистательном великолепии.

– Думаешь, человечество умнеет? Вся штука в том, что во времена конкистов не был развит туристический бизнес. Я в этом бизнесе уже 20 лет и замечу: именно туризм спасает мир от разрушения. Сохранять культурные ценности выгодно. Это приносит стабильный доход. И сегодня победил бы трезвый расчёт: золото не тратится оттого, что на него смотрят зеваки. Показывай за деньги хоть тысячи лет… Хочешь экскурсию? – И он выложил передо мной кучу проспектов. – Выбирай! Рекомендую Мачу Пикчу, город открыли только в 1911 году, отлично сохранился.

– Мачу Пикчу у меня в плане, но для начала я бы хотел выяснить, можно ли здесь найти настоящего курандеро, чтобы поучаствовать в церемонии Айяуаски. Есть у тебя связи, Григорио? Организуй для меня экскурсию.

– М-м… такую экскурсию у меня никто не спрашивал. Дай время – я наведу справки.

– О’кей, я пошёл спать. – Пока добирался в Перу, у меня произошла путаница со временем. Надо было иметь в виду, что разница с аргентинским временем в Боливии 2 часа, а здесь, в Перу, – 3. Часы в мобильнике я не переводил – получалось, что всю дорогу торопился жить.

Рано утром перед дверями хостела остановилась старенькая «японка», я погрузился в неё, и, громыхая по узким улочкам Куско, мы помчались через весь город, чтобы забрать ещё поджидавшую на перекрестке женщину.

– Онкологическая, – пояснил Антонио, так звали водителя. – Она, как и ты, нуждается в лечении.

– С чего ты взял? Я здоров, как Маугли.

– Только за лечение может быть не жалко платить такие деньги!

– Не только, – возразил я.

Всю дорогу мы философствовали на эту тему, и в итоге пришли к замечательному открытию: есть две вещи, за которые не жалко денег, – лечение и выпивка. В этом и состоит диалектика жизни – гробить здоровье и восстанавливать его.

Деньги были не очень большие, даже с комиссионными, полагавшимися всей цепочке посредников – от Григорио до курандеро. Выехав из Куско, мы поднялись на гору, с которой открывался панорамный вид на город, на грозовое небо, набухшее чёрными тучами. Я попросил Антонио остановиться на минуту, сделать снимок.

Дальше ехали горной долиной, петляя вдоль речки. Часа через два мы въехали в небольшую деревеньку и остановились у крайнего дома, как и все остальные, сложенного из адобы (сырцового кирпича) и крытого тростником. Усадьбу курандеро отличала живописная зелёная лужайка с тропинкой к подвесному мостику через речку.

– Это Пома, с языка кечуа – пума, потомственный курандеро. – Навстречу нам вышел немолодой худощавый индеец.

– А, Катари! – приветствовал он меня.

– Вообще-то я…

– Катари-Змей, – потрепал он меня за плечо.

Я не стал спорить, догадываясь, что новое имя на время экскурсии – надо воспринимать как часть церемонии. Поговорив с онкологической, шаман приступил ко мне:

– Что болит?

– Не поверишь, но я чувствую себя превосходно.

– Еl helminto (глисты), – заглядывая мне в глаза, определил курандеро.

– Нет у меня глистов.

– У всех есть, а у тебя нет?! – настаивал шаман. – Даже у Сапа Инки Атауальпы был один.

– Откуда тебе известно?

– Иначе бы он не проиграл битву при Кахамарке.

– Пусть глисты, мы не гордые, – согласился я, – только не о том разговор. Видишь ли, Пома, я – путешественник, охотник за новыми впечатлениями, и у тебя я только потому, что слышал, будто Лоза Мёртвых может быть гидом в труднодоступных местах, куда и самолётом не долететь.

– Она может, – кивнул Пома и, помыслив, добавил: – Посоветоваться надо с дедушкой Вильяком Уму.

Он сходил в дом, вынес чичу в бутылочке из-под пепси и удалился в ветхий дощатый сарайчик.

Шамана не было довольно долго, и я, любопытствуя, заглянул в щель сарайчика – на стуле сидела мумия. Глаза, сделанные из раковины и цветного камня, жутко посверкивали в полумраке. Разглядел потрескавшееся красной глиной лицо с отколотым кончиком носа, безгубый рот с янтарными зубами… Из-под мантии, расшитой в чёрную и жёлтую клетку, торчали терракотовые руки. Пома советовался с дедушкой на языке кечуа, подливая чичу на плоский камень алтаря перед ним. Послышались скрежещущие звуки, меня как ветром отнесло от сарайчика – дедушка явно что-то вещал, отвечая на вопросы Помы.

Я ещё подумал: подобает ли мне, христианину, участвовать в столь сомнительных церемониях? Но любопытство всё же взяло верх над религиозными условностями, я вернулся на своё место и сел в позу лотоса, готовый к путешествию.

Онкологическая зря времени не теряла, достала веретено, наладилась прясть шерсть. Чем перуанские женщины выгодно отличаются от прочих, так это тем, что руки у них всегда заняты – и не мобильником! Либо прядут, либо вяжут, либо ткнут. Порядочная перуанка даже в магазин не выйдет без портативного ткацкого станочка за плечами. Семейка ламы, пощипывавшая травку на лужайке, подтянулась к ней. Лама-мама прилегла рядом, а кроха-лама забралась на колени.

Между тем до отправления на экскурсию было ещё далеко. Пома взял две корзины, в одну положил кривой бронзовый нож туми, бутылочку с чичей и направился в сельву.

– Пома, я с тобой.

Пома критически окинул меня взглядом, покачал головой. Вернулся домой, вынес ворох индейской одежды.

– Переодевайся.

Я снял джинсы и рубашку, надел тунику, поверх неё плащ, на ноги усуту – сандалии из белой шерсти.

Из дома вышла жена Помы – Коори (Солнце), придирчиво осмотрела меня, водрузила ещё на голову шапочку чулью, повесила через плечо вязаный мешочек shuspas, плотно набитый листьями коки. Макнула палец в глиняную миску с киноварью, намазала мне краской лоб и щёки. Отступила на шаг, руки в боки, глянула, поцокала языком, довольная моим преображением.

– Сойдёшь, Катари-Змей, за пайана (второстепенные, но не самые последние родственники Сапа Инки).

Переправившись на другой берег по зыбкому подвесному мостику, мы оказались в сельве.

Пома негромко напевал, приветствуя духов. Их было столько, сколько деревьев, травок, животных и букашек – и даже больше того, потому и песня была нескончаема. Ходить по сельве одному, без такого провожатого, опасно – можно с кем-то не поздороваться, обидеть ненароком, за что и прилетит симметричный ответ.

– Будь осторожен, – предупредил Пома, когда мы проходили рядом с ямой, края которой маскировались травой.

Почему-то вспомнились древние охотники, которые загоняли животное в яму и потом забивали камнями, но Пома пояснил, что здесь черпали золото. Копали землю, накладывали её в мешок, сшитый из шкуры ламы, тащили к ручью, высыпали на плоский камень, направляли на него воду, которая вымывала землю, оставляя на камне крупицы солнечного металла. Сегодня технология не изменилась – всё то же самое. Кстати, у нас на Урале по лесам и горам немало подобных ям-закопушек, выбитых кайлушками старателей.

Мы остановились перед мощным деревом, его ствол и ветви были опутаны коричневой узловатой лианой с гроздьями водянисто-красных ягод.

– Приветствую тебя, Мать Растений, Лоза Мёртвых, Учитель и Наставница народа кечуа. – Пома поклонился, и прежде чем обратиться с просьбой дать лозы, задобрил Айяуаску чичей, плеснув под корень из бутылочки. Единым взмахом ножа туми отполосовал побег, разрезал его на две неравные части, положил в корзины.

– Без чакруны нельзя – они дружат с Матерью, – сказал Пома, и мы ещё час блуждали по сельве, пока не нашли высокую кустистую траву с метёлкой белых, похожих на белену, цветочков.

– Для крепости духа и силы сердца, которые тебе наверняка понадобятся, дедушка советовал камалонгу, – пояснил шаман.

Вскоре мы нашли и камалонгу, корзинки наполнились нужными растениями, и мы поспешили к дому.

Вернулись к обеду, в животе урчало, и я бы не отказался хотя бы от скромного английского завтрака, но Пома почему-то не приглашал к столу.

– Уж не собираешься ли ты уморить меня голодом? – высказал я ему.

– Сильно далеко собрался, путешественник, – посмеялся Пома, – хочешь вернуться обратно – постись. Такое условие.

Ладно, я сел в аджрасану (позу ученика), показывая, что готов к путешествию. Куда там, ещё потребовалось часа четыре, чтобы приготовить зелье. Онкологическая крутила веретено, пряла и никуда не торопилась. Наконец Пома разлил травяной отвар в калебаски (сосуд из тыквы-горлянки). Мне из одного котла, онкологической – из другого. Коори-Солнце вынесла два пластмассовых тазика.

– Для глистов, – пояснил Пома.

Раскурив зелёную сигару мапачо, запел икарос, налаживая канал с духом Айяуаски. Я отпил несколько глотков, это было довольно терпкое и горькое пойло. Шаман окурил дымом онкологическую и меня, затем по кругу весь двор.

Через полчаса я почувствовал приятное тепло у самого копчика, в муладхаре (чакре жизни). Горячая волна поднялась вверх по позвоночнику, дошла до анахаты (сердечного центра) и разлилась всепоглощающей Любовью ко всему и вся, даже к глистам, которые могли прижиться и у меня (дай бог им здоровья!) – чем я хуже других?! Я уже не слышал камлания, был в ладу со всем миром и, самое главное, с самим собой.

Из сизого кокона дыма ослепительно – как молния из чёрной грозовой тучи – стрельнула искорка. Зажмурился от боли в глазах – два изумрудных глаза смотрели на меня. Прояснилась головка стрекозы цветного камня, крылышки – витражные узоры серебра со слюдяными вставочками. Стрекоза сидела на початке кукурузы, зрелые зёрна и волокна которого были сделаны из золота, а стебель и листочки – серебряные. Передо мной открылось целое поле такой кукурузы, за полем росли деревья из золота и серебра, и паслось 20 золотых лам с юным пастухом, тоже из золота. Золотые девы собирали с золотых яблонь золотые плоды. Я смотрел на дивные цветы, на бабочек, жучков, ящериц и змей. Передо мной предстали во всем своем великолепии Сад Солнца, солнечно сияли золотом стены храма Кориканча… Ласкал слух мелодичный перезвон золотых лепестков и серебряных листьев, соединялся в божественную мелодию, неудержимо влекущую в небесные пределы Гармонии и Творчества… Не в тему, сбивчиво, разрушительно грубо вдруг зазвучала ария Риголетто, как выразилась бы моя культурно образованная бабушка, – дым мапачо рассеялся – и мне представилась совсем иная картина: онкологическая рыгала в пластмассовый тазик. Пома, склонившись над ней, увещевал рыгать больше, от души, чтобы вышли все глисты до одного. Но она сказала, что с неё хватит рыгать и блевать, и потребовала туалетной бумаги. Пома пошёл в дом за туалетной бумагой.

Э-э, какой мультик испортили! Я подумал, что маловато выпил, поэтому картинка оказалась нестойкой – и выцедил, что оставалось в котелках, всё до последней капли. Картинка мгновенно появилась снова, но другая…

Небесная пума

Сквозь брешь в дымовой завесе виднелась речка, над ней покачивался мостик, тот самый, по которому мы переправлялись, идя в сельву, и не совсем тот – этот реял над водой без всяких видимых опор, если не считать опорами разбросанные по траве и воде клочья табачного дыма мапучо. Огромная чёрная собака смотрела на меня, шумно дыша; красный язык подрагивал, с кончика скапывала слюна. С собаками у меня хорошие отношения, в доме всегда живут две-три, и я без опаски ступил на хлипкие доски. Они пружинили подо мной и качались, готовые от лёгкого ветерка сорваться и отлететь куда-нибудь в Тридевятое царство. Шагалось трудно, преодолевал плотное сопротивление воздуха. Ещё слышал, как ругается Пома: «Чёртов путешественник! До чего, сука, жадный! Выпил, капли не оставил и ушёл!.. Где искать, одна Айяуаска знает!» Слова печатались в сознании как-то ватно, будто сквозь стену, и меня не задевали. Было тревожно на душе и вместе с тем неудержимо тянуло на другой берег, в слепящий, залитый солнцем мир. Когда глаза немного привыкли к яркому свету, я увидел себя не в сельве, как ожидал, а на склоне пологого лысого холма. По косогору рядами стояли палатки, у которых копошились индейцы. Когда я приглядывался к ним, они тоже оборачивались и смотрели на меня.

– Аllin punchaw! – поздоровался я.

– Allillachu! – (Привет!) – поприветствовали меня два индейца, сидевшие на корточках у очага; языки огня вылизывали установленный на треноге порядком закопчённый медный котелок.

– Imaynalla kashanki? (Как жизнь?)

– Allinmi, yusulpayki (Спасибо, хорошо). Благодарение Сапа Инке Атауальпе – о лучшем мечтать не приходится. Императорские склады полны продовольствия, и мы ни в чём не испытываем недостатка. Присаживайся, путник, к нашему очагу – каша как раз упрела.

Пахнуло вкусным дымком, я сглотнул слюну…

– Хороша еда киноа, – сказал первый индеец, раскладывая кашу деревянным черпаком по глиняным мискам.

Ещё бы! Дома я выписывал киноа за большие деньги по интернету, а тут она ничего не стоит. Я присел на корточки, они же сели спина к спине, опираясь друг на друга, миски поставили перед собой на землю и ели руками. Ничего особенного, индусы и многие африканцы тоже обходятся без ложек и вилок. Заметив мою нерешительность, они предложили помыть руки. Тёпленькая, лучистая от солнца водичка полилась из глиняного макаса. Вместо мыла взял от костра золы. Умываясь, думал о чистоте воды, сам каплей пролился с нею, в мгновение пробежал от ледника по сьеррам, с замиранием духа прыгая по каменным уступам и разбиваясь на тысячи струй, ухнул обморочным водопадом и успокоился, мирно бултыхаясь в глиняном сосуде за спиной индейца. Потрогал кувшин – и он отозвался во мне пропёкшейся в огне звонкой керамикой. В верхней части, ближе к горловине макас был горячий и сухой от солнца, ниже – холодный и влажный от тесной дружбы с землей. Коническое дно и специально вырытая под него ямка делали его устойчивым, а две ручки удобны для того, чтобы продернуть в них ремень и таскать в походе. Сосуд был расписан ромбиками и треугольниками и поперёк, ровно посредине, пояском, шла полоска с летящими кондорами. Им, кондорам, летающим по границе миров, между небом и землёй, одним известны и Uka Pacha – мир внизу, где обитают голодные проклятые души, и Hanaq Pacha – высший, небесный, божественный мир.

Мир, куда меня привела Айяуаска, казался на ощупь даже более вещным и материальным, чем наш – Kay Pacha. Не берусь определить его координаты и где вообще он находился – только ли в моей голове или ещё где-то. В конечном счёте, сеньоры, это не имеет ровно никакого значения. Индусы, к примеру, уверены, что наш материальный мир – майя, кажимость. А чтобы отчалить в по-настоящему реальный, садятся в позу лотоса и медитируют. Я же, как неисправимый материалист, примериваю на этот счёт квантовую теорию: реальность существует постольку, поскольку существует наше направленное внимание. Вселенная – чистый холст. Но стоит нам направить на него своё творческое внимание, как тотчас ответно, исключительно по нашей воле возникает ожидаемый нашим сознанием объект. И тотчас исчезает, когда наше внимание покидает его. Думаю о тебе – значит, ты существуешь. Перестал думать – будто тебя и не было. Из чего следует, сеньоры: пока вы читаете эти строки, мир, описанный мной, существует, но стоит вам захлопнуть книгу – и… Теперь понимаете, в какую историю я вас втравил и какая ответственность лежит на вас?..

Я прихватил пальцами каши – и отдернул руку. Горяча, реально горяча!.. Гурманствуя, я различил в каше особо тонкий, чуть припущенный маслицем, ореховый привкус.

– Хороша киноа, если в неё добавишь жира морских свинок, – поделился кулинарным секретом второй индеец.

– Ничего не хочу сказать против киноа, но замечу, лучше всего сами по себе свинки, каша же киноа – лишь дополнение, которого может и не быть, – рассуждал первый индеец. – Ешь, друг. – Он выудил из котелка морскую свинку и плюхнул мне в миску.

Этих славных лохматых зверьков в Перу и сейчас разводят повсеместно, причём единственно с кулинарной целью. В детстве у меня был питомец морской свин по имени Борька. Помню, как я был безутешен, когда он умер, съев, видимо, от избытка безусловной любви свою игрушку – пластмассового ёжика. Он лежал, скрестив на груди лапки-ручки, смотрел застывшим взглядом в потолок. И сейчас вареная свинка мне живо напомнила его. Должен также заметить, что я не отношусь к туристам, которые ради любопытства едят всякую басурманскую мерзость – организм против. Вот и сейчас прежде рассудка возмутился желудок – и замечательная, столь необходимая и полезная моему организму каша поперла из него вон. Я быстро распрощался с индейцами и побежал к речке выполоскаться изнутри. Рвало до зеленой пены. А ведь Пумо предупреждал: ни в коем случае ничего не есть – иначе… Я огляделся по сторонам: палаточному городу ни конца, ни края. Охватила паника – нет мобильника. Не взял. В свой флагманский HTC я забил кучу навигаторов. Один из них – IGO отлично заточен под Южную Америку… Что-то я совсем ослабел. Раньше бродил по тайге, как лось, без всякой электронной выручалки – в башке навигатор. А тут… Я же не один в лесу; и люди, между прочим, приветливые, доброжелательные. Чего, спрашивается, запаниковал?

Я заглядывал в палатки, заговаривал с индейцами. Палатки сшиты из плотной хлопковой ткани – примерно такие, только меньших размеров, мы таскали в детстве в походах, потом на смену пришли лёгкие из современных материалов. Рюкзаки заметно полегчали, но в тех, старых палатках, мне помнится, жилось как-то уютнее. Сравните, сеньоры, панельную секцию и деревянный дом. Понимаете разницу?

Ещё издали я увидел большой шатёр в центре широкой поляны, мне захотелось пройти ближе. Я хорошо готовился к путешествию, читал хронистов и начинал догадываться, куда привела меня Айяуаска.

В хостеле перед поездкой я перевёл часы, но особого смысла в том не было. На земле инков по-своему понимают время. Слово Рacha на языке кечуа означает пространство-время, у индейцев нет отдельно слов, обозначающих время и пространство. И время бывает настоящее и прошедше-будущее. Оно циклично, идёт по кругу – как вперёд, так и назад. Обычно я безоговорочно принимаю образ жизни и законы, по которым живёт народ той страны, куда меня занесло, пусть даже что-то мне кажется абсурдным, но тут всё же удивился: надо же, как круто заворачиваются тропинки и насколько непредсказуема Айяуаска. Я узнал лагерь Атауальпы близ Кахамарки. Это довольно далеко от Куско, на севере Перу. В меньшей степени меня удивило, что на дворе 16 ноября 1532 года. А что удивляться? Всё по закону соответствий, как сказано Гермесом Трисмегистом: что было – то и есть.

По кругу стояли индейцы с копьями. Один из охранников преградил дорогу.

– Кто ты, что считаешь возможным лицезреть всемогущего Сапа Инку Атауальпу?

– Я тот, кого называют Катари-Змей.

– Мне твоё имя ни о чём не говорит.

– Я – друг курандеро Помы.

– Это из тех, кто гадает на внутренностях ламы?.. Нет, не знаю.

– Пома – ученик дедушки Вильяка Уму.

– Так бы сразу и сказал. – Он покосился на мой мешочек shuspas с листьями коки.

– Угощайся, друг! – И я достал несколько листиков.

Индеец торопливо засунул листочки в рот – теперь он не возражал, чтобы я продвинулся несколько ближе к шатру. А еще говорят, инки обходились без денег и не знали коррупции. Да, денег не было, но разменной монетой, как я убедился, служили листики коки и чича. Оказать любезность нужному человеку, подкупить духов – всё как у людей.

Атауальпа сидел на низком золотом табурете боро. На вид он был не старше тридцати. Внушительный крючковатый нос, крупные губы и слегка заостренный подбородок, широкие монголоидные скулы. На голове льяута – многоцветная тесьма несколько раз обмотанная вокруг головы, она придерживала бахрому из шерсти викуньи, выкрашенной киноварью. Пучки шерсти вставлены в крохотные золотые трубочки; когда Инка поворачивал голову, они звенели. Уши оттягивали тяжёлые золотые цилиндрические подвески. Над головой возвышался султан, также укреплённый тесьмой, с пером исключительно редкой птицы corequenque. Вокруг него находилось немало индейцев, и все – с мешочком shuspas, на руках золотые и серебряные браслеты, подвески на ушах, расшитые орнаментами одежды. Эти знаки отличия говорили о том, что они принадлежат к кольяне, правящей элите.

После удачной кампании в междоусобной войне с братом Атауальпа расположился на отдых с 30-тысячной армией в термах близ Кахамарки. Уаскара был в плену, ему оставалось жить не более суток, вскоре должен быть послан гонец с соответствующим приказом. Из прежних врагов ещё несколько касиков (вождей) не признавали Атауальпу, укротить их не составляло большой проблемы, и он уже не возражал против того, чтобы его называли Всемогущим Сапа Инкой, императором Тауантинсуйу, и мог позволить себе отдых на так полюбившихся ему термах. Бассейн был хорошо обустроен, выложен диким камнем. Камни разных размеров и конфигурации настолько тщательно были подогнаны друг к другу, что даже вода не просачивалась между ними. Две медные трубы подавали горячую и холодную воду, которая по желобам стекала сверху и падала в бассейн.

Атауальпа купался по нескольку раз на дню. Младшие жёны прислуживали ему после омовения. Расчесывали, выдергивали золотыми щипчиками волоски, что росли отдельными куртинами на его по-женски гладком, тем не менее мужественном лице. Врачеватель накладывал травы, менял повязку на ноге. Рана была неглубокой – стрела уже на излете вонзилась в тело.

Вокруг императрицы-койи Кусимарай Окльо суетились приближенные дамы. На костре кипятился золотой котёл с травами, с риском ошпариться она время от времени опускала в него голову. От природы она была немного рыжевата, а это для благородной матери-койи считалось недопустимым, волосы могли быть только чёрными. Затем дамы расчесывали её на прямой пробор, стригли обсидиановым ножом. В воздухе вместе с дымами от костров носились ароматы трав.

Я уже оценил Айяуаску как гида, Мать растений предоставляла возможность неторопливо наблюдать за подробностями быта и этнографии диковинного народа, обобщать и даже делать для себя открытия. Глядя на Маманчик, как ещё называли подданные императрицу, я окончательно пересмотрел своё отношение к пышным бедрам и толстым икрам, осознав, что наконец-то нашёл эталон женской красоты. Надо отдать должное инкам, они не ждали милости от природы, а сами культивировали идеальные формы, перевязывая ляжки у колен и икры у щиколотки верёвкой.

Кружком на земле сидели женщины, жевали кукурузу и выплевывали в золотой тазик с тёплой водой; я приметил: в воде плавали ягоды молли. Понятно, добавили для крепости и особого вкуса. Хулио, раскрывший секрет приготовления настоящей чичи, про ягоды молли не упоминал. Очевидно, существует не один рецепт, и говорить о том, какая чича настоящая, а какая – нет, неправомерно… Что-то меня повело на этнографию, после обычной выпивки сознание не поднималось столь высоко – пробуждались более естественные желания. Я ещё хотел поговорить с женщинами и окончательно прояснить казавшийся мне немаловажным вопрос, но послышался стук копыт…

Резкий порыв ветра поднял плотное облако пыли. Когда оно улеглось, я увидел верховых, человек двадцать в полном вооружении, несколько аркебузеров, остальные с мечами. Капитана Эрнандо Писсаро я сразу узнал, как будто раньше мы с ним встречались. Индейцы высыпали из палаток, воткнули перед собой копья. Капитан натянул удила, гнедая кобыла привстала на дыбы, ударила копытами оземь, громко фыркнула, пена упала на край расшитой золотом туники императора. Остро пахнуло лошадиным потом и золотистыми каштанами, что щедро, как дорогие дары, покатились к ногам Сапа Инки. Атауальпа впервые видел лошадь, но не выказал ни страха, ни удивления. Эрнандо ловко спешился, снял шапку, тряхнул кудрями. Его дублет и сапоги были забрызганы грязью. Без особых церемоний он обратился к Сапа Инке через прибывшего с ним толмача Фелипильо.

– Губернатор послал меня, чтобы сообщить, сколь ему будет радостно видеть тебя.

Верховный Инка смотрел перед собой, будто не слыша сказанного. Тогда стоявший рядом касик сказал:

– Это брат губернатора, прими его.

Только тогда Атауальпа поднял глаза.

– Мой капитан Маисабилика, который стоит на реке Сурикара, известил меня о том, как вы жестоко обращаетесь с касиками, убиваете и заковываете в цепи. Он прислал мне железные кандалы и сообщил также, что в ответ на злодеяния убил трёх христиан и лошадь. Тем не менее я намерен повидаться с губернатором, потому что верю в доброту христиан и хотел бы быть их другом.

– Маисабилика лжёт. Куда ему, немощному цыпленку, убивать христиан и лошадей! И губернатор, и христиане хорошо обращаются с касиками. Ко всем, кто ищёт дружбы – хорошее отношение, кто ищет войны – её получают.

– Есть один касик, который не хочет мне подчиниться, – сказал Атауальпа. – Что если мои люди вместе с вами укротят его?

– Твои люди даже и не потребуются – достаточно и десяти испанцев на лошадях.

Атауальпа засмеялся, появились женщины с золотыми стаканами, полными чичи. Капитан сказал, что они постятся. Женщины исчезли, но вскоре появились со стаканами ещё большего размера. Испанцам пришлось выпить чичу, условились, что Атауальпа прибудет во дворец для переговоров с губернатором.

Что будет дальше, я уже знал. События разыгрывались так, как описывал хронист Франциско Херес. Очевидно, всё и дальше пойдёт по его сценарию, но я надеялся, что не совсем так. Иначе для чего я здесь? Ход истории мне не изменить, рано или поздно завоевание Нового Света произойдёт, но мне вполне по силам хотя бы предотвратить кровавую бойню в Кахамарке. Думая так, я направился к Атауальпе, чтобы предупредить его о коварных замыслах губернатора Франциско Писсаро. Меня остановил охранник с боевым топором.

– Я с важным сообщением для Сапа Инки, – подкупать охранника листиками коки я не решился, потому что у него самого, в соответствии с его статусом, на боку висел мешочек shuspas, а кроме того и золотая бутылочка с известью – приправа к листочкам коки.

– Выслушай его, Аймара-Йамки, – обратился индеец к стоявшему неподалеку вельможе. Судя по тяжёлым золотым украшениям, достававшим до плеч, он занимал высокий пост в императорской администрации.

Я рассказал то, что мне было известно: произойдет сражение, армия инков будет разбита, Атауальпа попадёт в плен, назначит выкуп…

– Откуда ты это знаешь? – перебил меня Аймара-Йамки.