Текст книги "Мифы и загадки Октября 1917 года"

Что случилось в феврале 1917 года?

Упомянутый выше генерал жандармерии А. И. Спиридович после долгого отсутствия в Петербурге записал 20 февраля 1917 года свои впечатления от бесед со знакомыми из Охранного отделения: «Положение дел – безнадежно. Надвигается катастрофа… Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии. Все ждут какого-то переворота. Кто его сделает, где, как, когда – никто ничего не знает. И все говорят и все ждут». Казалось, претворялись в жизнь туманные стихотворные пророчества Александра Блока, написанные им в марте 1903 года: «– Все ли готовы подняться?/ – Нет, каменеют и ждут./ Кто-то велел дожидаться: / Бродят и песни поют».

Далее Спиридович записал в дневнике: «Попав же на квартиру одного приятеля, серьезного информатора, знающего всё и вся, соприкасающегося и с политическими общественными кругами, и с прессой и миром охраны, получил как бы синтез об общем натиске на правительство, на Верховную власть. Царицу ненавидят, Государя не хотят. За пять месяцев моего отсутствия как бы всё переродилось. Об уходе Государя говорили как бы о смене неугодного министра. О том, что скоро убьют Царицу и Вырубову, говорили также просто, как о какой-то госпитальной операции. Называли офицеров, которые якобы готовы на выступление, называли некоторые полки, говорили о заговоре Великих Князей, чуть не все называли Великого Князя Михаила Александровича будущим Регентом».

Что же произошло во время отсутствия Спиридовича в Петрограде? Через 10 дней после убийства Григория Распутина в России был назначен новый премьер-министр. Им стал 67-летний князь Н. Д. Голицын. В. В. Шульгин напоминал, что через шесть дней после своего назначения Голицын провел первое заседание Совета министров, чтобы заняться «большой политикой… В чем же состояла эта политика? В разрешении продовольственного кризиса, транспортной разрухи или вопроса о том, как предотвратить катастрофический рост недовольства в народе, поднять дух армии? Ничуть не бывало. На повестке дня стоял лишь один вопрос – как обойти высочайший указ от 15 декабря 1916 года о созыве Государственной думы 12 января 1917 года».

Шульгин писал: «Мнение Совета министров раскололось. Пять его членов высказалось за соблюдение высочайшего указа об открытии Думы 12 января… Председатель князь Н. Д. Голицын и восемь членов Совета находили, что при настоящем настроении думского большинства открытие Думы и появление в ней правительства неизбежно вызовет нежелательные и недопустимые выступления, следствием коих должен явиться роспуск Думы и назначение новых выборов. Во избежание подобной крайней меры председатель и согласные с ним члены Совета считали предпочтительным на некоторое время отсрочить созыв Думы, назначив срок созыва на 31 января. Однако вопрос решил министр внутренних дел А. Д. Протопопов, к мнению которого присоединились министр юстиции Н. А. Добровольский и обер-прокурор Синода Н. П. Раев. Они потребовали продолжить срок перерыва в занятиях Думы до 14 февраля 1917 года. Решение этого меньшинства и было утверждено государем».

Между тем положение страны становилось все более отчаянным. Шульгин вспоминал, что примерно 8 января 1917 г. он приехал из Киева в Петроград, где встретился с кадетом А. И. Шингаревым. Тот поделился с Шульгиным своими оценками сложившейся ситуации: «Положение ухудшается с каждым днем… Мы идем к пропасти… Революция – это гибель, а мы идем к революции… Да и без революции все расклеивается с чрезвычайной быстротой… С железными дорогами опять катастрофически плохо… Они еще кое-как держались, но с этими морозами… Морозы всегда понижают движение, – а тут как на грех – хватило! График падает. В Петрограде уже серьезные заминки с продовольствием… Не сегодня-завтра не станет хлеба совсем… В войсках недовольство. Петроградский гарнизон ненадежен».

Шульгин вспоминал совещание, в котором он принял участие в конце января. По его словам, здесь собрались «члены бюро Прогрессивного блока и другие видные члены Думы: Милюков, Шингарев, Ефремов, кажется, Львов, Шидловский, кажется, Некрасов… Был и Гучков, кажется, князь Львов, Д. Щепкин… Сначала разговаривали – «так», потом сели за стол… Чувствовалось что-то необычайное, что-то таинственное и важное. Разговор начался на ту тему, что положение ухудшается с каждым днем и что так дальше нельзя… Что что-то надо сделать… Необходимо сейчас же… Необходимо иметь смелость, чтобы принять большие решения… серьезные шаги… Но гора родила мышь… Так никто не решился сказать… Что они хотели? Что думали предложить?».

После совещание Шульгин остался погруженным в смутные догадки и сомнения: «Я не понял в точности… Но можно было догадываться… Может быть, инициаторы хотели говорить о перевороте сверху, чтобы не было переворота снизу. А может быть, что-то совсем другое. Во всяком случае не решились… И, поговорив, разъехались… У меня было смутное ощущение, что грозное близко… А эти попытки отбить это огромное – были жалки… Бессилие людей, меня окружавших, и свое собственное в первый раз заглянуло мне в глаза. И был этот взгляд презрителен и страшен».

В то время как верхи не могли принять решение, как предотвратить «переворот снизу», те, кто был «внизу», начали все активнее проявлять беспокойство. Убийство Распутина не могло положить конец коррупции, хищениям и спекуляции, а уж тем более устранить проблемы общества, находившегося в состоянии глубокого кризиса. В секретном докладе Охранного отделения от 10 января 1917 г. говорилось: «Рост дороговизны и повторные неудачи правительственных мероприятий в борьбе с исчезновением продуктов вызвали еще перед Рождеством резкую волну недовольства… Население открыто (на улицах, в трамваях, в театрах, в магазинах) критикует в недопустимых по резкости тоне все правительственные мероприятия».

В докладе Охранного отделения от 5 февраля сообщалось: «С каждым днем продовольственный вопрос становится острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями». Авторы доклада констатировали, что «новый взрыв недовольства» новым повышением цен и исчезновением с рынка предметов первой необходимости охватил «даже консервативные слои чиновничества… Никогда еще не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время… Если население еще не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем». Авторы доклада не сомневались в приближении «анархической революции».

П. Н. Милюков писал в воспоминаниях: «Возбуждение среди рабочих росло… 31 января – 5 февраля… состоялся ряд сходок и забастовок на фабриках и заводах… 7 – 13 февраля забастовки продолжились, начались столкновения с полицией». Забастовочное движение разрасталось по всей России. А. Ф. Керенский вспоминал: «Если в 1916 году по всей стране прошло 243 политические забастовки, то за первые два месяца 1917 года их число составило 1140».

По словам Милюкова, А. Д. Протопопов решил спровоцировать шествие рабочих к Государственной думе по случаю начала ее работы 14 февраля. Милюков писал: «Протопопов, по-видимому, готовился вызвать «революцию» искусственно и расстрелять ее – по образцу Москвы 1905 г.». (Правильнее была бы аналогия с расстрелом манифестации 9 января 1905 г. на Дворцовой площади.) Милюков писал: «Распространялись слухи, что Протопопов снабдил полицию пулеметами, которые должны были быть расставлены на крышах и в стратегических пунктах столицы».

Кроме того, Протопопов распространил фальшивое воззвание от имени руководителя думского «Прогрессивного блока» Милюкова к рабочим с призывом выйти на шествие к Думе. Узнав об этом, Милюков 9 февраля распространил воззвание к рабочим Петрограда не поддаваться на провокацию и «не идти в явную полицейскую ловушку – шествие 14 февраля к Думе». Керенский вспоминал, что его и Чхеидзе посетила делегация рабочих Путиловского завода, которые играли ведущую роль в рабочем движении столицы, и сообщили, что в день открытия Думы рабочие планируют провести массовую демонстрацию в ее поддержку. Демонстрация была отменена, поскольку, по тактическим соображениям, «Прогрессивный блок» принял решение не поддерживать этот план.

Маневры Протопопова с целью оттянуть заседания Думы вызвали недовольство и у ее председателя М. В. Родзянко, который утверждал, что вместо Распутина олицетворением «темных сил» стал министр внутренних дел. Родзянко заявил царю, что Протопопов сумасшедший. Николай II ответил ему: «Простите, а когда он несколько месяцев назад был вашим заместителем, он был сумасшедшим или нет, или он только сейчас сошел с ума?».

10 февраля состоялся прием Николая II великих князей Александра Михайловича и брата царя Михаила Александровича. В приеме участвовал и Родзянко, который представил императору свой доклад с предложением срочных мер для спасения страны от возможных потрясений. В своих воспоминаниях В. В. Шульгин ссылался на имевшуюся в его распоряжении запись беседы царя с Родзянко на этом приеме.

В начале беседы Николай II спросил Родзянко: «Вы требуете удаления Протопопова?». Родзянко ответил: «Требую, Ваше Величество. Прежде я просил, а теперь требую». Царь: «То есть как?». В ответ он услышал страстный монолог председателя Думы: «Ваше Величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает Ваше правительство и Вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Всякий проходимец всеми командует: «Если проходимцу можно, то почему же мне, порядочному человеку, нельзя? – вот суждение публики. От публики это перейдет в армию, и получится полная анархия… Ваше Величество, нужно же принять какие-нибудь меры!.. Я указываю здесь на целый ряд мер… Что же вы хотите, во время войны потрясти страну революцией?».

Царь ответил: «Я сделаю то, что мне Бог на душу положит». Родзянко так прокомментировал слова царя: «Ваше Величество, вам во всяком случае, очень надо помолиться, усердно попросить Господа Бога, чтобы он показал правый путь, потому что шаг, который вы теперь предпримете, может оказаться роковым».

Шульгин писал: «Царь встал и сказал несколько двусмысленностей по адресу Родзянко». В чем состояли эти «двусмысленности», Шульгин не пояснил. В ответ Родзянко сказал: «Ваше Величество, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад Вам». «Почему?» – спросил царь. Родзянко ответил: «Я полтора часа Вам докладываю и по всему вижу, что Вас повели на самый опасный путь… Вы хотите распустить Думу, я уже тогда не председатель и к Вам больше не приеду. Что же еще хуже, я Вас предупреждаю, я убежден, что вспыхнет такая революция, которая сметет Вас, и Вы уже не будете царствовать».

«Откуда Вы это берете?» – с явным раздражением спросил царь. Родзянко отвечал: «Из всех обстоятельств, как они складываются. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием, как шутят те лица, которых Вы ставите. Нельзя ставить во главу угла всяких распутиных. Вы государь, пожнете то, что посеяли». «Ну, Бог даст…» – невозмутимо ответил царь. «Бог ничего не даст, Вы и Ваше правительство все испортили. Революция неминуема».

Из беседы с Родзянко царь извлек вывод: Дума может стать неуправляемой. Поэтому на следующий день после беседы с Родзянко Протопопов вызвал Н. А. Маклакова, которому по приказу царя поручил подготовить проект указа о роспуске Думы. Шульгин вспоминал: «Маклаков составил проект, основная мысль которого заключалась в обвинении… Думы. Главная ее вина, с точки зрения царя, состояла в том, что она не увеличила содержания чиновникам и духовенству. Поэтому Государственная дума распускается до новых выборов 15 ноября 1917 года. Манифест кончался призывом царя к единению, чтобы послужить России».

На открывшейся 14 февраля сессии Государственной думы выступил Пуришкевич. Теперь убийца Распутина объявлял главным злодеем Протопопова. Пуришкевич утверждал: «Протопопов расправляется в тяжелую годину со всем русским народом, угашая в нем дух уважения к власти, дух веры в будущее, дух порядка. Нет названия тем, господа члены Государственной думы, которые подносят камень народу, просящему хлеба, которые занимаются политическим шантажом и, будучи одиозными всей России, остаются, тем не менее, твердо у кормила власти. Хорошо забыты уроки истории о том, что внутреннее спокойствие в каждой стране гарантируется не количеством пулеметов в руках полицейской власти, а честностью, распорядительностью правительства и степенью его предвидения назревавших событий… Настанет день – я чую его, – и солнце русской правды взойдет над обновленной родиной в час победы». Что готовил на сей раз Пуришкевич, чтобы избавить Россию от очередного «вождя темных сил»? Синильную кислоту, пули для пистолета «соваж» или холодное оружие? Но к тому времени на сцену выступили те, кто не собирался покорно ожидать переворота сверху.

На другой день после речи Пуришкевича и открытия сессии Думы в Петрограде началась серия забастовок в ответ на резкое повышение цен. Рабочие кузнечного цеха Путиловского завода потребовали повышения заработной платы на 50 %. Администрация отвергла это требование. Тогда рабочие остановили машины. В ответ администрация завода уволила рабочих кузнечного цеха под предлогом нехватки угля. Затем были закрыты другие цеха. Путиловский завод забастовал.

Тем временем волнения перекинулись на улицы Петрограда. 19 февраля возле булочных собрались толпы людей, требовавших хлеба. А его не было в продаже. 21 февраля отчаявшиеся люди стали штурмовать булочные и бакалейные лавки.

Трудовой конфликт на Путиловском заводе разрастался. 22 февраля администрация объявила об увольнении 40 тысяч рабочих завода. В ответ рабочие создали стачечный комитет. Однако царь не счел ситуацию угрожающей и отправился 22 февраля в Ставку в Могилев, уведомив Протопопова, что вернется в Петроград через неделю.

23 февраля на другой день после отъезда царя в Петрограде забастовало 87 тысяч рабочих на 50 предприятиях. Тогда Протопопов поручил командующему Петроградским военным округом генералу С. С. Хабалову объявить населению, что «хлеба хватит, а волнения вызваны провокацией».

Бастующие выходили на митинги и демонстрации. Керенский вспоминал: «На десятках заводов и фабрик состоялись митинги… По окончанию митингов рабочие устремились на улицы города. К полудню они заполнили Самсоньевский проспект, и отряды конной и пешей полиции оказались бессильными сдержать толпу. В два часа градоначальник Петрограда генерал Балк отдал приказ военному командованию подавить бунт».

На другой день 24 февраля бастовало уже 197 тысяч человек. Хабалов объявлял, что хлеба достаточно, но что, якобы, хлеб покупают, чтобы заготовлять сухари. Керенский вспоминал, что в тот день «тысячи рабочих двигались по направлению к Литейному проспекту, толпы людей собирались и в других районах города. В соответствии с планом генерала Хабалова о подавлении бунта силой оружия поперек мостов были воздвигнуты заграждения, чтобы разделить город на две части. Но приказы генерала опоздали».

25 февраля число бастующих достигло 240 тысяч. Протопопов телеграфировал в Ставку о перебоях в снабжении хлебом в Петрограде. Министр уверял, что «публика усиленно покупает хлеб в запас», и успокаивал царя, заявляя, что «для прекращения беспорядков принимаются меры». 25 февраля, судя по мемуарам Керенского, «против народа были брошены казачьи отряды и пехотные подразделения. Невский проспект и прилегающие к нему улицы были запружены толпами людей. На площади у Николаевского вокзала, у памятника Александру III проходил многотысячный митинг, однако казаки не только не стали разгонять его, но начали брататься с толпой. Неожиданно прибыл отряд конной полиции под командованием какого-то офицера. Он приказал сделать предупредительный залп, но в этот момент из рядов казаков прозвучал выстрел, и офицер упал замертво. Полицейские немедленно произвели ружейный выстрел прямо в толпу, и люди стали разбегаться по прилегающим улицам».

Вечером 25 февраля царь телеграфировал Протопопову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Выполняя приказ царя, Хабалов отдал распоряжение стрелять в демонстрантов. У Знаменской площади 40 демонстрантов было убито и примерно столько же было ранено. На углу Садовой улицы и Невского проспекта солдаты открыли огонь по рабочим. Днем 4-я рота запасного батальона Павловского полка отказалась стрелять в демонстрантов и даже открыла огонь по конной полиции.

По мере того, как волнения в столице усиливались, Родзянко стал направлять царю в Ставку тревожные послания. В одном из них он писал: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах идет беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующимся доверием страны, составить новое правительство». Родзянко направлял копии этих посланий командующему Северным фронтом Н. В. Рузскому и командующему Юго-Западным фронтом А. А. Брусилову. Между тем царь не принимал эти тревожные сообщения с должным вниманием, больше полагаясь на более спокойные по тону телеграммы Протопопова. 27 февраля Николай II сказал министру двора Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».

Милюков вспоминал, что после начала волнений в столице «Совет министров заседал каждый день, перенеся свои заседания в Мариинский дворец… В ночь на 26 февраля Голицын поставил вопрос о «роспуске» или «перерыву занятий» Государственной думы… Большинство склонялось к «перерыву»… Князю Голицыну оставалось проставить дату на одном из трех бланков, переданных в его распоряжение царем, и в тот же день вечером Родзянко нашел у себя на столе указ о перерыве с 26 февраля и возобновлении сессии «не позднее апреля 1917 г. в зависимости от чрезвычайных обстоятельств».

27 февраля Родзянко направил царю телеграмму следующего содержания: «Занятия Государственной думы указом вашего величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому министерства внутренних дел в Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною вашему величеству во вчерашней телеграмме. Повелите отмену вашего высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец и крушение России, а с ней и династии, неминуемо. От имени всей России прошу ваше величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу вашу и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Председатель Государственной думы. Родзянко».

Утром 27 февраля в учебной команде запасного батальона Волынского полка произошло восстание. Восставшие направились в соседние казармы Литовского и Преображенского полков. Затем они двинулись к Литейному проспекту, ворвались в здание Окружного суда, а оттуда в Дом предварительного заключения, освободив политических заключенных. Число восставших солдат быстро возрастало. Если утром восстало около 10 тысяч солдат, то днем их было 25 тысяч, а к вечеру – 67 тысяч. Хабалову не удалось вызвать войска из пригородов Петрограда.

С утра 27 февраля на улицы вышли рабочие Выборгского района. Используя оружие, полученное ими от солдат, рабочие громили полицейские участки. Штурмом была взята тюрьма «Кресты».

Шульгин вспоминал: «Это было 27 февраля 1917 года. Уже несколько дней мы жили на вулкане. В Петрограде не стало хлеба – транспорт сильно разладился из-за необычайных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны… Произошли уличные беспорядки… Но дело было, конечно, не в хлебе… Это была последняя капля… Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти… И даже не в этом… Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала… Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает».

Как писал Милюков, «27 февраля члены Совета министров ходили растерянные, ожидая ареста, и – в качестве «жертвы» – предложили Протопопову подать в отставку. Он согласился – и с этого момента скрывался. Тут же Совет министров ходатайствовал о назначении над «оставшимися верными войсками» военачальника с популярным именем и составлении ответственного министерства. Царь согласился на «военачальника» (Иванова), но признал «перемены в личном составе министерства при данных обстоятельствах недопустимыми». Отклонено было и предложение великого князя Михаила Александровича о назначении его регентом, а князя Львова премьером. Царь передал через Алексеева, что «благодарит великого князя за внимание, выедет завтра и сам примет решение».

За 27 февраля Николай II оставил запись в дневнике: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад: к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!.. После обеда решил ехать в Ц.С. (Царское Село) поскорее, и в час ночи перебрался в поезд». Видимо, запись была сделана уже после часа ночи 28 февраля.

Царь не знал, что к концу 27 февраля восставшие войска контролировали практически весь Петроград. В 2 часа в Таврическом дворце был создан Временный комитет, в который вошли М. В. Родзянко (октябрист), В. В. Шульгин (прогрессивный националист), В. Н. Львов (группа центра), Н. С. Чхеидзе (меньшевик), Н. В. Некрасов (кадет), П. И. Милюков (кадет), А. Н. Коновалов (прогрессист), М. А. Караулов (беспартийный), И. И. Дмитрюков (беспартийный), В. А. Ржевский (прогрессист), С. И. Шидловский (октябрист), А. Ф. Керенский (трудовик). Комитет взял на себя функции правительства. В ночь с 27 на 28 февраля Родзянко возглавил Временный комитет.

В то же время и в том же здании Таврического дворца группа меньшевистских депутатов Думы во главе с Чхеидзе и Скобелевым, опираясь на поддержку солдат, объявили себя «Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов». На состоявшемся в 7 часов вечера первом заседании Совета Чхеидзе был избран председателем Совета, а его заместителями – Скобелев и Керенский. Таким образом, ведущие фигуры в столичном Совете одновременно были членами фактического Временного правительства страны.

28 февраля царь записал в дневнике: «Лег спать в 3¼ т. к. долго говорил с Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 часов». Царь не знал, что в тот день Совет министров подал в отставку. Милюков писал: «Мариинский дворец был занят «посторонними людьми, и министры принуждены скрываться. В тот момент в столице России не было ни царя, ни Думы, ни Совета министров. «Беспорядки» приняли обличье форменной «революции».

28 февраля восставшие части заняли государственные здания, в которых до тех пор находились правительственные войска – Адмиралтейство, Зимний дворец, Петропавловская крепость. Между тем восстание охватывало воинские части за пределами Петрограда.

1 марта Николай II писал в дневнике: «Ночью повернули с Малой Вишеры назад, т. к. Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановились на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Савич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам, Господь!».

В течение 1 марта в Таврическом дворце шли переговоры между представителями Временного комитета Думы и Петроградского Совета о разграничении полномочий. О том, что столичный Совет вторгался в сферу за пределами Петрограда, свидетельствовал принятый им в ночь 2 марта приказ № 1 о воинской дисциплине. В соответствии с ним в воинских частях и на кораблях военного флота создавались выборные солдатские и матросские комитеты. В своих политических выступлениях каждая часть подчинялась лишь Совету и его комитету. Оружие поступало в распоряжение комитета и подлежало выдаче офицерам, даже по их требованию. В приказе говорилось: «В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни, солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане».

1 марта был создан Московский Совет. А затем, по образцу Советов времен 1905 года, органы революционного самоуправления возникли в других городах России. Советы упраздняли полицию и царские суды, организовывали рабочую милицию, проводили выборы народных судов, реквизировали запасы продовольствия для раздачи населению. Советы смело вторгались в полномочия центральных властей. Правда, попытки большевиков, которые вошли в состав Исполкома Петроградского Совета, потребовать формирования Временного революционного правительства, были отвергнуты большинством Исполкома, в составе которого преобладали меньшевики и эсеры.

2 марта после переговоров между Петроградским Советом и Временным комитетом Думы было объявлено о создании Временного правительства. Премьером и министром внутренних дел был назначен руководитель Союза земств князь Г. Е. Львов. Министром иностранных дел стал П. Н. Милюков. Военное министерство возглавил А. И. Гучков. А. Ф. Керенский стал министром юстиции.

Николай II записал в дневнике 2 марта: «Утром пришел Рузский и прочел длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц. – дем. Партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 ½ ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился».

Из Ставки в Псков, где стоял царский поезд, был направлен проект манифеста об отречении царя в пользу наследника – 13-летнего Алексея. В это время из Петрограда были направлены представители Временного комитета Думы – А. И. Гучков и В. В. Шульгин. Они везли свой проект манифеста об отречении царя от престола. Депутация прибыла в 22 часа 2 марта.

Сначала во встрече царя с представителями Думы принимал участие министр двора Фредерикс, а через некоторое время к ним присоединился генерал Рузский. По воспоминанию Шульгина, «государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо… Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… и глухо».

Гучков, наконец, справился с волнением и стал рассказывать царю, что «происходит в Петрограде… Он говорил правду, ничего не утаивая… Государь смотрел перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что мне казалось, можно было угадать в его лице: «Эта длинная речь – лишняя».

Тем временем генерал Рузский шепотом сообщил Шульгину, что к Пскову двигались грузовики с вооруженными солдатами, которые были задержаны. Рузский не знал, кто направил эти грузовики, а Шульгин не был уверен, что вооруженных людей удастся долго сдерживать.

Когда Гучков кончил речь, Николай II сказал: «Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу своего брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца». Шульгин заметил: «Последнюю фразу он сказал тише».

Проект манифеста, который привезли с собой Шульгин и Гучков, предполагал отречение Николая II в пользу сына Алексея. После некоторого замешательства посланцы Думы пришли к выводу: «Решение царя совпадало в главном… Алексей или Михаил перед основным фактом – отречением – все же частность… Кроме того, каждый миг был дорог. И не только потому, что по шоссе движутся вооруженные грузовики, которых мы достаточно насмотрелись в Петрограде и знали, что это такое, и которые генерал Рузский приказал остановить (но остановят ли?), но еще и вот почему: с каждой минутой революционный сброд в Петрограде становится наглее, и, следовательно, требования его будут расти. Может быть, сейчас еще можно спасти монархию, но надо думать и о том, чтобы спасти хотя бы жизнь членам династии». В то же время Шульгин писал, что он и Гучков пытались спасти «монархию через отречение».

Шульгин вспоминал, что он думал о «юридической неправильности»: «государь не может отрекаться в пользу брата». Но тут же пришла в голову другая мысль: «Пусть неправильность!.. Может быть, этим выиграется время… Некоторое время будет править Михаил, а потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу…».

Тем временем царь взял проект манифеста об отречении, привезенный Гучковым и Шульгиным, и вышел из вагона. Оставшиеся в вагоне пустились в дискуссии. По его словам, Шульгин говорил: «Отречение в пользу Михаила Александровича не соответствует закону о престолонаследии. Но нельзя не видеть, что этот выход имеет при данных обстоятельствах серьезные удобства. Ибо если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать очень трудный вопрос – останутся ли родители при нем или им придется разлучиться. В первом случае, т. е. если родители останутся в России, отречение будет в глазах тех, кого оно особенно интересует, как бы фиктивным… В особенности это касается императрицы… Будут говорить, что она так же правит при сыне, как и при муже… При том отношении, какое сейчас к ней, – это привело бы к самым невозможным затруднениям. Если же разлучать малолетнего государя с родителями, то, не говоря о трудности этого дела, это может очень вредно отразиться на нем. На троне будет подрастать юноше, ненавидящий все окружающее, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать… При болезненности ребенка это будет чувствоваться особенно остро».

Николай вернулся, держа в руках бумагу. Шульгин вспоминал, что он протянул Гучкову «две или четыре четвертушки – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке». На «четвертушках» было, в частности, напечатано: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие нашему брату, нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского… Да поможет Господь Бог России. Николай».