Текст книги "Россия – Запад. Как сберечь Русскую православную цивилизацию (ситуационный анализ)."

В этой связи приведем в качестве показательного примера плодотворного взаимодействия культур мировых цивилизаций страничку из воспоминаний одного из реформаторов русского драматического театра В.И. Немировича-Данченко о гастролях Московского Художественного театра (МХТ) в Европе в 1906 году.

Во время гастролей МХТ в Зальцбурге – древнем австрийском городе на родине Моцарта – состоялся торжественный обед, на котором присутствовала также «дюжина лиц, суд которых был законом для всего европейского общественного мнения». Присутствующие на обеде говорили о художественных силах той или иной страны в жизни мирового искусства. Один из гостей – крупный писатель – приходит к выводу: по общим отзывам, лучший театр в мире – московский!

– А кто лучший певец в мире?

– Шаляпин.

– Позвольте, а кто лучший пианист в мире?

– Рахманинов.

– А первая танцовщица в мире?

– Анна Павлова.

На обеде находились представители и Франции, и Германии, и Польши. «Скромненький» чешский профессор тоненьким голосом говорит:

– Ну а в музыке? Кто же сейчас самый популярный композитор в мире?

Пауза. Потом начали называть имена: Рихард Вагнер, Сен-Санс. Нет! Чайковский и Римский-Корсаков.

– А новая музыка?

– Равель, Дебюсси.

– Нет, господа! Мусоргский далеко впереди, глубже, шире по темпераменту, большему охвату человеческой души.

Наконец, писатель, увлекающийся русской литературой, особенно Чеховым, прибавляет:

– Не забудем, господа, что всего как год-полтора тому назад в Лондоне в академии была поставлена тема: «Подобрать лучшие романы в мире». Подчеркиваю, что все первые места были заняты русскими: Лев Толстой, Достоевский и Тургенев.

И далее Владимир Иванович вспоминает, что впечатление от разговора об искусстве осталось такое, что «люди с восхищением говорили о какой-то колоссальной нации, непочатой, выбрасывающей из себя таланты, но еще остающейся в полудиком состоянии». Однако Немировича-Данченко поразили слова присутствовавшего знаменитого тогда немецкого актера Александра Моисси: «А не потому ли мы так говорим об их дикости, что они не мирятся с законами нашей цивилизации и создают новую?» (51, с. 173–175). По-видимому, это достойный ответ современным российским западникам, сомневающимся в актуальности учения Николая Данилевского и в мировых достижениях русской культуры.

Поскольку Александр Ципко утверждает в своей книге, что «нет никаких оснований говорить о нашей русской особой духовности» (7, с. 37), то в этой связи хотелось бы напомнить ему – позиционирующему себя как одного из разработчиков идеологии перестройки Горбачева – о тех результатах ее реализации, которые мы сегодня испытываем в постсоветской России. Об итогах перестройки красноречиво свидетельствуют слова патриарха Алексия Второго, сказанные им в интервью немецкому журналу «Шпигель» в июле 1991 года – накануне краха СССР. Глава РПЦ констатировал следующее: «К сожалению, благородное и действительно европейское наследие доходит до нас самыми медленными темпами. Один западный советолог недавно сказал, что Советский Союз, наверное, «перепутал краны и, вместо того чтобы подключиться к животворным источникам, подключился к западной канализации». И далее патриарх обращается с вопросом к российскому обществу: «Субкультура рока, наркотики, поверхностность, воспитываемая средствами массовой информации, – неужели это должно стать для нас первостепенной жизненной ценностью?» И сам же предстоятель дал нам ориентир в дальнейшей жизни: «Нынешняя европеизация советского образа жизни не имеет ничего общего с гуманизацией и христианизацией» (52).

Таковы последствия реализации идеологии горбачевской перестройки, которые не дают оснований Александру Ципко говорить о ее вкладе в духовность наших граждан.

Следует обратить внимание читателей, что Александр Ципко полемизирует в своей книге только с Сергеем Кара-Мурзой, но почему-то не берет во внимание позиции других известных российских ученых по затронутым им аспектам. Например, не дискутирует с Александром Зиновьевым, который до конца своих дней поддерживал «учение об особой русской коллективистской цивилизации». О взглядах профессора А.А. Зиновьева, который, в отличие от Ципко, не считал себя «жертвой советского режима и строя», хотя за свои сочинения был в 1978 году выслан из страны, речь пойдет ниже. На основе размышлений Александра Зиновьева мы докажем несостоятельность утверждения Александра Ципко, что «нынешнее увлечение идеей особой русской цивилизации идет рука об руку с ростом сталиномании, служит консервации духовного наследства советской идеологии» (7, с. 451). Кроме того, попытаемся ответить на трактовку Ципко дилеммы «Россия – Запад» из-за присоединения Крыма к Российской Федерации. По его словам, это якобы случилось в связи с тем, что в России «начали превращать учение об особой русской антизападной цивилизации в государственную идеологию как раз накануне присоединения Крыма к РФ, накануне неизбежного в этой ситуации нового витка противостояния с Западом» (7, с. 447).

Такая постановка вопроса со стороны Александра Ципко вытекает из того факта, что в свое время крах Советского Союза вызвал жаркие споры среди российских граждан по дилемме отношений России с Западом: или стать «нормальной страной» и войти в «европейский общий дом», или быть самостоятельной державой. При этом всем было понятно, что если Россия примкнет к Западу, православная цивилизация перестанет существовать. Вот и ответ на возникающий у читателя вопрос, почему западники типа Александра Ципко считают себя жертвой, так как их, по его мнению, «сегодня топчут, наводят хулу на Горбачева», который начал «процесс», а Ельцин довел великую державу до развала – так и не получив допуск в «западный свободный мир». Но зато они, подручные Горбачева и Яковлева типа Ципко, «не будь перестройки, так бы и остались заштатными, никому не известными провинциалами» (7, с. 450). Добавим от себя – заштатными провинциалами из Одессы (А.С. Ципко), из ставропольского села (М.С. Горбачев) и из ярославской деревни (А.Н. Яковлев). Другими словами, если бы русский народ все-таки до конца пошел на поводу у Горбачева – Ельцина и согласился потерять свою самобытность ради «допуска в Европу», то, по утверждению одесского провинциала Ципко, российская жизнь стала бы «более достойной, более комфортной» (7, с. 450). Невольно при этом почему-то вспоминается Евангелие и легенда «о тридцати сребрениках».

Глава 5
«Кто мы?»…

В противоположность западному русское мировоззрение содержит в себе ярко выраженную философию «Мы».

Семен Франк

Во времена стремительных социально-экономических перемен – особенно когда происходит смена общественной формации и серьезно затрагиваются базисные цивилизационные ценности – в первую очередь разрушается ранее установившаяся идентичность. При этом происходит переоценка не только индивидуалистского «я», но самое главное – общественного «Мы», а в результате создается новая идентичность. Если в советском обществе практическим носителем обобществленного «Мы» являлась партийно-государственная машина власти, то для нового общества возникает острая необходимость ответить на ключевые вопросы: «Кто Мы?» и «Каково наше место в глобализирующемся мире?» Поэтому неслучайно в качестве предмета интереса современной политики и науки на первый план выдвигаются вопросы идентификации.

Неолиберальные управленцы России пока так и не определились окончательно со своей цивилизационной идентичностью. Первоначально казалось, что в результате неолиберальных реформ 1990-х годов Российская Федерация может достичь определенной социальной стабильности, а благополучное развитие страны в ближайшем будущем не должно вызывать сомнения, если она присоединится к ареалу Западной цивилизации. Так замыслили российские неолибералы, по-прежнему доминирующие в Кремле и российском Белом доме. Придя к власти, они решили сменить цивилизационную идентичность России на европейскую («западную»), чтобы войти в «Европейский дом». Как считали неореформаторы, конструктивная способность модели экономического развития якобы способна преобразовать мышление советского человека в мышление субъекта рыночного хозяйства. Однако они просчитались, и этого не произошло вследствие слепого и бездумного заимствования западных образцов жизни и мысли, чуждых российской ментальности и отторгаемых российской общественной жизнью.

За четверть века неолиберальная власть смогла создать только «недоразвитую рыночную экономику» и осуществить переход от «социализма» к «капитализму», то есть к другой социально-экономической системе, что привело к некоторому сближению с Западной цивилизацией. Новая кремлевская власть особенно преуспела в разрушении прежней системы ценностей, не создав новой, что привело к потере жизненных ориентиров у большинства граждан страны. «Независимо от оценок этих процессов, – с тревогой за судьбу России выступает ведущий социолог ИСПИ РАН А.И. Редель, – трагизм современной ситуации состоит в том, что в результате мы не знаем ни того общества, в каком жили раньше, ни того, в каком живем сейчас» (97, с. 28).

Таким образом, в России за время правления неолибералов-западников произошли определенные изменения в принципиальных основах Русской православной цивилизации («по Тойнби и Хантингтону»), а точнее следует сказать, по нашему мнению, – ядра Восточнославянской цивилизации (в «славянском треугольнике» вместе с Украиной и Белоруссией), означавших в перспективе ее окончательный распад.

Против смены цивилизационной идентичности в России резко выступили прежде всего русские православные по духу люди – атеисты и верующие во главе с Русской православной церковью. Именно реальная опасность смены цивилизации дала мощный толчок религиозному возрождению не только в России, но и в других новых государствах ее «ближнего зарубежья». Наблюдательный Хангтингтон отмечает, что «в России религиозное возрождение является результатом страстного желания обрести идентичность, которую может дать лишь Православная церковь, ее единственная неразрывная связь с российской 1000-летней историей» (2, с. 143). Поэтому, как уже отмечалось выше, пока еще прежний цивилизационный фундамент в своих основных чертах сохраняется, хотя и в полуразрушенном состоянии.

Власти в Кремле вынуждены «взять паузу» и затаенно ждать, что скажет общество? На нынешнюю позицию Кремля сильно повлияли события, связанные с Украиной, когда неолиберальные управленцы России вдруг обнаружили геополитические закономерности, объясняющие особое положение РФ не только в системе европейских государств, но и на международной арене. Однако Правительство РФ и Центральный банк России по-прежнему продолжают проводить экономическую, финансовую и социально-экономическую политику, направленную на дальнейшее сближение с Западной цивилизацией в ущерб отечественной цивилизационной идентичности, а это наносит серьезный урон национально-государственным интересам России. Если кто-то из читателей не знает, то как специалист-международник сообщаю, что с гайдаровских времен главными консультантами и советниками Центрального банка и экономического блока Правительства Российской Федерации были и остаются специалисты Гарвардской, Чикагской и других экономических школ Америки, а сейчас главную роль играют финансовые поводыри из Международного валютного фонда (МВФ). Как известно, ЦБ РФ входит в систему МВФ, который контролируется Вашингтоном через Федеральную резервную систему (ФРС) Соединенных Штатов Америки. Если, например, китайцы и индийцы отказались быть «китайскими болванчиками» МВФ, то во время мирового кризиса 2008–2010 годов и позднее они имели темп экономического роста соответственно 8 % и 6 %, а в России – почти минус 8 %, то есть в РФ наблюдался наивысший экономический спад среди мировых держав.

Указанному выше феномену, когда иностранцы фактически определяют политику финансово-экономического блока страны, носящему, по мировым меркам, коллабрационистский характер, имеется свое историческое объяснение. Четверть века назад крах коммунистической общественной системы в Советском Союзе, странах Центральной и Восточной Европы, ее серьезное реформирование в Китае и Вьетнаме подтолкнули западные правительства, группы и международные институты, такие как МВФ и Всемирный Банк реконструкции и развития (МБРР), разработать и навязать бывшим социалистическим странам доктрину «неолиберальной экономики и демократической политики», получившей название Программы «Вашингтонского консенсуса» (2, с. 147; 35, с. 54–61).

Накануне развала СССР, когда Борис Ельцин под давлением американцев 6 ноября 1991 года назначил Егора Гайдара исполнять обязанности премьер-министра России (сменив на этом посту Ивана Силаева), тот пришел занимать кабинет союзного правительства, в котором находился Владимир Щербаков. Он исполнял обязанности председателя Правительства СССР Павлова, который после августа 1991 года сидел в «Матросской тишине». По рассказу Щербакова, пока он в течение двух часов собирал свои бумаги и вещи, чтобы освободить кабинет, Гайдар ходил вокруг него и задавал один и тот же вопрос: «Что мне делать с экономикой России?» По словам Владимира Ивановича, он говорил в ответ Егору Гайдару, что если тот согласился занять ключевой правительственный пост, то и должен знать, что дальше делать с российской экономикой. Как оказалось, новоиспеченный назначенец не знал этого и сразу же после 6 ноября 1991 года отъехал на стажировку сначала в Лондон, а затем в Вашингтон. С подачи Демократической партии США, находившейся тогда в Америке у власти, Гайдар привез в Россию неолиберальную экономическую модель монетаристского типа, разработанную в рамках «Вашингтонского консенсуса» и доктрины «неоправославной экономики и демократической политики» (2, с. 147; 35; 42). Все это мы знали, когда работали в «команде Горбачева», в том числе в «Горбачев-Фонде».

Теперь всем уже хорошо известно, что вашингтонские рекомендации по капиталистической трансформации российской экономики по модели «зависимого капитализма периферийного типа», естественно, в интересах Америки, при их реализации на российской почве привели к упадку и деградации ее основ, к потере целых отраслей типа гражданского авиапрома и станкостроения. На концепцию «Вашингтонского консенсуса» в России ориентировались до августа 1998 года, пока не разразился дефолт. Последствия дефолта, как известно, выправляло правительство Примакова – Маслюкова – Геращенко (Центральный банк РФ). После их отставки российская экономика стала ориентироваться на подновленную концепцию «Поствашингтонского консенсуса». Главным ее проводником и знаковой фигурой уже стал Алексей Кудрин. К большому несчастью для России, ультранеолиберализм и фундаментальный «рыночный догматизм» по-прежнему доминируют в отечественной экономике и после его отставки.

За 25 лет монетаристская модель в рамках Программы «Вашингтонского» и «Поствашингтонского» консенсусов, модифицированная на российский манер, фактически препятствовала развитию нормальной, эффективной рыночной экономики на нашей почве; де-факто являлась одной из основных причин низких темпов роста и даже стагнации реального сектора российской экономики, а также одной из главных причин ее высокой коррупции и криминализации. Об этом не раз предупреждали наши «экономические учителя» – академики РАН Л.И. Абалкин, С.А. Ситарян, Д.С. Львов, О.Т. Богомолов, Н.Н. Моисеев, ушедшие от нас в мир иной, а также многие отечественные и зарубежные экономисты и финансисты-практики (35, с. 7–13, 54–61). Нобелевский лауреат по экономике 2001 года Джозеф Стиглиц относит российскую модель к разряду «экстремистских стратегий проведения реформ», в основе которых используется «шоковая терапия» «столь позорно провалившаяся в России» (36, с. 8).

Не вдаваясь в подробности, попытаемся охарактеризовать нынешнее состояние российского общества через призму базисных (экономических) и надстроечных элементов, сформировавшихся к настоящему времени в России в условиях нового социально-экономического строя. Согласно К. Марксу, способ производства материальной жизни, производственные отношения (базис) определяют идеологию (надстройку). Под надстройкой или идеологией в широком смысле Маркс имел ввиду духовную жизнь вообще и духовное развитие цивилизации в частности. Если исходить не из европоцентристской трактовки духа, а из национально-культурных российских традиций в его истолковании (дух как абсолютно религиозно-нравственное начало общественной жизни), «под духовностью следует понимать высокую степень одухотворенности человеческого бытия, ставшую конституционной способностью индивидуальной человеческой личности претворять материальное в идеальное на основе ценностного приоритета духовно-нравственной сферы бытия над материально-жизненной» (см. 97, с.16).

И русская философия, и русская литература XIX – начала XX веков выражали основную особенность русского менталитета («русской души») – ценностный приоритет духовно-нравственного элемента. Ведь для русских с их менталитетом чрезвычайно важна связь духовности и нравственности.

Когда неолибералы-управленцы постсоветской России «потащили» нас в Западный мир и стали прельщать «американским образом жизни», они не учли того, что российский менталитет сильно отличается от специфики менталитета американцев. Если в нашем менталитете преобладает духовно-нравственное начало, то «для американского менталитета духовность – чужеродный и периферийный элемент, приверженность абсолютно нравственным принципам замещается в нем гибким рациональным приспособлением к социальной морали, регулирующей «правила игры» в обществе». Провальный опыт попыток неолибералистского реформирования российского общества свидетельствует о том, что безнравственная неразборчивость в выборе средств, полное игнорирование духовно-нравственных традиций, гиблая нахрапистость в навязывании американской экономической модели методом «шоковой терапии» абсолютно не оправдывают озвученных неореформаторами благих целей. Сегодня критику теории и практики российских неолибералов можно найти в изобилии на полках книжных магазинов. Основной вклад в разоблачение реформаторского «авантюризма по-российски» внесли профильные институты и научные отделения РАН и РАЕН, научные исследователи МГУ и МГИМО, Российская академия внешней торговли.

На научной основе попробуем найти ответ на вопрос, в какой степени разрушена Российская цивилизация и какие факторы определяют ее судьбу? И тогда читатель сам, без подсказки, сможет понять, какие сценарии событий будут определять судьбу самой России.

Из теории исторического процесса мы знаем, что смена социально-экономических формаций происходит в результате нарастания конфликтов между производительными силами и производственными отношениями. Исходя из истории нашего государства, этот конфликт разрешался или путем всеобщего восстания и революции (в 1917 г.), или с помощью государственного переворота (в 1991 г.). В обоих случаях новые управленцы России стремились уничтожить основные элементы традиционной цивилизации, а ее остатки – подчинить нуждам нового строя. При этом первостепенное значение придавалось трансформации экономического базиса, то есть изменению формы собственности и характера производственных отношений. Причем это делалось всегда путем отчуждения базиса от народа, прежде всего государствообразующего этноса – основной производительной силы общества и Государства Российского.

Например, большевики, придя к власти с убедительными лозунгами «Мир – народам, война – дворцам!», «Земля – крестьянам, фабрики и заводы – рабочим», постепенно – путем национализации, огосударствления и индустриализации – сформировали социалистическую систему хозяйствования с государственной формой собственности в городе и колхозно-кооперативной организацией труда – в деревне. Эти две основные формы собственности стали экономическим базисом новой советской формации, в которой стала формироваться новая Советская цивилизация. В этой цивилизации не было места для религии – ее заменила идеология. При этом почти полностью отвергались атрибуты прежней культуры. Например, в СССР долгое время были запрещены даже Пушкин, Есенин, Бунин и другие корифеи русской литературы, исключены из репертуара некоторые постановки русского драматического театра и русской оперы.

Новая, Советская цивилизация признавала главным образом культурные ценности так называемого «социалистического реализма». Тем не менее, по утверждению Александра Зиновьева, одной из величайших заслуг советской эпохи явилась культурная революция. Новому обществу требовались миллионы образованных и профессионально подготовленных людей в связи с тем, что в стране развернулись мощная индустриализация и колхозно-кооперативное движение. Зиновьев как научный исследователь советского строя отмечает поразительный феномен: «Самым доступным для нового общества оказалось то, что было самым труднодоступным для прошлой истории, – образование и культура. Оказалось, что гораздо легче дать людям хорошее образование и открыть им доступ к достижениям культуры, чем дать им приличное жилье, одежду и пищу. Доступ к образованию и культуре был мощной компенсацией за бытовое убожество» (5, с. 61). От своих родителей и мы сами, как послевоенное поколение, знаем, какие бытовые трудности советские люди переносили, о которых теперь страшно вспоминать, лишь бы получить какое-либо образование и приобщиться к культуре. Тяга миллионов людей к этому была настолько сильной, что ее не могла бы остановить никакая сила в мире. Быт играл при этом роль второстепенную, и казалось, что образование и культура автоматически принесут бытовые улучшения. Для очень многих это происходило на самом деле, когда в СССР развернулось – с начала 1960-х годов – массовое жилищное строительство.

Главным завоеванием Октября 1917 года, – отмечает Александр Зиновьев, – «явились социальные права и гарантии для подавляющего большинства населения – гарантии работы, образования, обучения, медицинского обслуживания, отдыха, пенсии, то есть удовлетворение основных жизненных потребностей» (5, с. 46).

Реальный коммунизм зародился в России на основе идеологии европейского марксизма. Позднее он сложился в единый социальный организм в определенных исторически данных условиях, в определенно отдельной стране – России. Это происходило путем развала всех основ предшествовавшего общественного строя и в первую очередь изменения характера населявшего страну государствообразующего этноса, его исторических традиций с привлечением к участию в международной жизни и т. д. Осуществленная революцией ликвидация частной собственности на средства производства (экономический базис) была одним из главных условий построения реального коммунизма, но это само по себе еще не было основополагающим элементом здания нового общества. Поэтому на первый план выступила задача духовного формирования советского человека – человека нового общества.

В досоветской России главная роль «идеолога» и морально-нравственного поводыря российского общества принадлежала Православной церкви. Главными целями тогда провозглашались принципы жизни, составляющие канонические 10 заповедей: быть ближе к Богу, жить по правде и справедливости, любовь к ближнему, соблюдение заповедей, порицание греховности человеческой натуры и т. д. Ответственность за сохранение духовных ценностей в российском обществе в основном также лежала на Православной церкви, то есть церковь фактически являлась хранительницей Русской православной цивилизации.

Поскольку в советское время церковь подвергалась жесткой хуле и гонению со стороны большевистской власти, ее место заняла советская идеология, влияние которой на формирование советского общества и Советской цивилизации в целом с годами возрастало. В связи с этим отметим следующий парадоксальный момент: «Советская идеология, при всем своем воинствующем атеизме и богоборчестве, восприняла в другой форме и в чем-то даже усилила ряд базисных положений православной цивилизации» (3, с. 12). К примеру, «Кодекс поведения советского коммуниста», принятый на XIХ съезде КПСС, фактически сильно напоминал переиначенные христианские заповеди. При этом все шло под упомянутым ключевым лозунгом: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!»

С точки зрения здравого смысла, не зараженного идеологической доктриной, было очевидно, что Советская цивилизация не могла возникнуть в центре старой «европейской», – ее там просто не допустили бы, как это случилось с Парижской коммуной (в 1871 г.) и с попытками социалистической революции в Германии (в 1918 г.) и Венгрии (в 1919 г.). По убеждению А.А. Зиновьева, «именно на периферии Западной цивилизации, в России, сложились условия для успешного коммунистического эксперимента» (5, с. 47).

Ленин поразительно быстро оценил представившуюся возможность и использовал ее. «Его великая историческая роль заключалась в том, – по оценке Александра Зиновьева, – что он разработал и пропагандировал идеологию социалистической революции, создал организацию профессиональных революционеров, рассчитанную на захват власти, возглавил силы для захвата и удержания власти, когда представился случай, оценил этот случай и пошел на риск захвата власти, использовал власть для социальных преобразований, организовал массы на защиту завоеваний революции от контрреволюционеров и интервентов, то есть Ленин преуспел в создании необходимых условий для построения коммунистического социального строя» (5, с. 47). Но сам новый строй сложился уже после него, в сталинский период.

Сегодня попытки более или менее объективно высказаться об этом периоде и о личности Сталина расцениваются как апологетика сталинизма. По-видимому, прав Александр Зиновьев, утверждая, что не нам, не жившим в сталинскую эпоху, судить «о сталинском периоде как о периоде злодейства, как о черном провале в русской истории, а о самом Сталине – как о самом злодейском злодее изо всех злодеев в человеческой истории» (5, с. 59). Ниже мы дадим читателю разъяснение, почему в постсоветской России в качестве истины принимаются лишь разоблачения язв сталинизма и дефектов его вдохновителя.

Поскольку данная монография пишется автором в год 60-летия знаменитого доклада Н.С. Хрущева на ХХ съезде КПСС (1956 г.), который не только открыл ураган разоблачений ужасов сталинского периода, но и, по мнению серьезных современных специалистов, с которого начался отсчет развала Советского Союза[10]10
  Автор монографии начал воочию наблюдать этот пагубный процесс с июля 1973 года, когда был принят на работу (стажировку) в сектор приема – проводов иностранных партийных делегаций Управделами ЦК КПСС на Старой площади.


[Закрыть], здесь уместно привести авторитетное заключение Александра Зиновьева «в защиту… нет, не Сталина и сталинизма, а лишь права на объективное их понимание» (5, с. 59, 60).

По словам ученого, «трагичность сталинской эпохи состояла в том, что в тех исторических условиях сталинизм был закономерным продуктом великой революции и единственным способом для нового общества выжить и отстоять право на существование. Трагичность сталинской эпохи состояла в том, что она похоронила надежды на идеологический земной рай, построив этот рай на самом деле» (выделено мной – Ю.Г.) (5, с. 59, 60). Трудно не согласиться с объяснением нашего знаменитого соотечественника – философа Александра Александровича Зиновьева!

Для автора данной работы, уважаемый читатель, это не просто объяснение маститого философа, ученого-коллеги, а может быть объяснение – покаяние сталинской эпохи. Ведь мы – в России почти все пострадали от несправедливых репрессий.

Когда я слышу слова известной песни Михаила Круга:

 
Владимирский централ – ветер северный,
Этапом из Твери – зла немерено,
Лежит на сердце тяжкий груз,
 

то вспоминаю своих ближайших предков, которых, к сожалению, никогда не видел. В 1929 году мой прадед Николай Илларионович Киселев, купец-предприниматель из деревни Дмитровка Калязинского уезда, Тверской губернии, ночью был арестован, осужден и отправлен по цепочке: Тверь – Владимирский централ – Северная Двина, где на лесосплаве погиб. Та же участь постигла деда Ивана Павловича Година, которого арестовали в 1936 году и по той же цепочке отправили в Сибирь, под Читу, где он также погиб. Русские купцы Киселевы-Годины стояли у истоков обувного предпринимательства в г. Талдом (ныне Московская обл.) и г. Кимры (Тверская обл.). Так что у автора свой счет со Сталиным и сталинской эпохой. Однако для меня крайне важно знать теоретическое объяснение той эпохи моими старшими коллегами – учеными, в том числе Александром Зиновьевым, с которым посчастливилось познакомиться в конце его жизни.

По мнению авторитетного исследователя советского периода, если рассматривать сталинскую эпоху как эпоху преступную, то налицо грубое смешение понятий разных категорий. Понятие преступности есть понятие юридического или морального плана, но никак не историческое и не социологическое. Александр Зиновьев обращает наше внимание на то, что понятие преступности по самому своему смыслу неприменимо к историческим эпохам, к обществам, к целым народам. Большинство людей правильно считают, что сталинская эпоха была трагической и страшной эпохой, так как в ней совершались многочисленные преступления. Однако, делает заключение мудрый философ – особенно актуальное для России наших дней как весомый аргумент против доводов ярых антисоветчиков, рисующих советское прошлое одним цветом, где якобы доминировал только ГУЛАГ, – сталинская эпоха как целое не была преступлением и советское общество, сложившееся в эту эпоху, каким бы плохим оно ни казалось с чьей-то точки зрения, не является преступным (5, с. 59–60).

Характеристика А.А. Зиновьевым сталинской эпохи заставляет серьезных научных исследователей признать, что в российском общественном «Мы» значимое место занимают наши правители. Естественно, мы всегда гордились героической историей и могуществом России, при том никогда не считали это заслугой ее верховных руководителей, которые в конце концов доруководились до развала великой державы, доставшейся нам в наследство от славных предков. Народ всегда был главным движителем исторического процесса и защитником своего Отечества, зачастую, мягко говоря, негативно относясь к лидеру страны. К примеру, мой отец Федор Иванович Годин в 1942 году был тяжело ранен под Мурманском и ходил в атаки не с именем Сталина, при котором прокатились репрессии по многим его родственникам, а с криком «За Родину!», имея ввиду и Малую Родину, где он родился и где остались близкие ему люди.

Тем не менее в тяжелые времена смуты и беспредела, в поисках защиты народ мысленно обращался к памяти признанных им верховных лидеров России, несмотря на запреты правителей-временщиков. Например, после развала СССР, когда наступило очередное смутное время и держава впала в политическую кому и хозяйственный хаос, в городе Дубне на многометровом памятнике В.И. Ленину (скульптора С.Д. Меркурова), стоящем на берегу Канала им. Москвы, появилась двустрочная надпись несмываемой краской как последний призыв обреченных к вождю: