Текст книги "К развитию реалистического мировоззрения"

Здесь мне и жене дали сначала шестимесячный курс английского языка, а потом одному мне дали годичный курс производственной специальности (сначала я попробовал курс – техник домашних отопительных установок, а затем курс – техник холодильных установок), но оба этих курса я бросил, так как учителя говорили, что из всей группы студентов каждого курса – человек по 25 – работу в компании найдут лишь один – два человека. То есть шансов получить работу по этим специальностям у меня не было никаких, а поэтому не было и смысла терять время в колледже. Как только я бросил эти курсы, окончилась сразу же и материальная помощь от государства, и мы перешли на самообеспечение. Я начал работать охранником то в жилых домах, то на стройке, то на предприятиях; потом работал уборщиком, рабочим на конвейерных линиях, шофёром на маленьком грузовике и тому подобное. Везде мне платили по минимальной или почти минимальной ставке. Жена начала работать уборщицей и тоже по минимальной ставке. Вскоре жене повезло – добрая знакомая (спасибо ей) помогла ей устроиться тоже уборщицей, но в такое учреждение (университет Торонто), где был профсоюз и поэтому зарплата там была в два с лишним раза выше минимальной. Это значительно улучшило наше положение. Поработал в этом же учреждении уборщиком и я, – жена помогла устроиться. Но моя работа там была только в ночную смену, и более полутора лет я её не выдержал, ушёл опять искать то, что подвернётся. Сейчас (2004) мне 66 лет, я уже год как на пенсии. Жена все эти годы работала всё в том же учреждении, через год она выходит на пенсию, и её пенсия будет, конечно, гораздо больше моей. Правда, плата за снимаемую нами квартиру будет забирать больше половины наших пенсий, поэтому мы должны будем стать на очередь на государственную квартиру, гораздо более дешёвую.

Но все эти наши обычные эмигрантские проблемы – это только меньшая их часть. А наши главные проблемы и беды дают нам наши дети. Первые волнения о них связаны с тем, как они смогут влиться в новую среду – языковую и культурную, как их примут в школе их ровестники. И вот после одного из первых дней в школе младший сын Коля (рожд. 1965) приходит домой избитым. Оказывается, к нему подошли какие-то чернокожие одноклассники и спросили о его национальности; Коля с гордостью ответил им, что он – русский, и они его тут же избили только за то, что он русский. Старшему сыну Лёне (рожд. 1964) тоже приходилось сталкиваться в школе с национальной ненавистью со стороны одноклассников. С этого начались постоянные и, конечно, очень тяжёлые для нас, и особенно для меня, упрёки наших детей в том, что я поломал жизнь и им, и себе, что отнял у них счастливое детство в Союзе, что отнял у них нашу страну, всех наших родных и друзей, что привёз их во вражескую страну, где нас ненавидят, где мы хуже негров и где мы живём почти как нищие.

К этому прибавилось ещё следующее несчастье: вскоре после приезда в Канаду наш Коля упал с высокого дерева и повредил себе спину и шею. Сначала это падение не имело для него каких-либо очень серьёзных последствий, кроме боли при нагрузках, но приблизительно через пять – шесть лет он заметил, что у него исчезают мышцы с правой стороны тела. Однако различные анализы и исследования не показали каких-либо нарушений в его позвоночнике. Исчезновение мышц происходило довольно быстро, и вскоре его правая рука почти полностью высохла. И вот под давлением всех стрессов эмиграции и этого нового стресса от своего физического состояния наш бедный Коля сломался психически – заболел шизофренией. А может быть, главными причинами этих его физической и душевной болезней были какие-то очень возможные врождённые генетические нарушения, возникшие из-за очень большой несовместимости крови – моей и жены – по группе и по резусу, что особенно опасно для второго ребёнка. Об этой несовместимости нашей крови и о её опасностях мы узнали, к сожалению, слишком поздно. Колина шизофрения началась довольно резко, – он вдруг начал бояться появляться в общественных местах, стал избегать чужих людей и начал бредить тем, что его болезнь якобы заразна, что он заразил своей мускульной дистрофией весь мир, что весь мир – и люди, и животные, и растения – погибают из-за него, что все его ненавидят и хотят его убить. И как он начал страдать от этого – невозможно даже представить, – ведь он чувствовал себя виновным в гибели всего мира! А как мы все знаем, огромная часть людей не может вынести даже каких-то личных проблем, которые по сравнению с этим Колиным чувством вины в гибели мира, если посмотреть на это со стороны, являются просто совершенно ничтожными и незаметными. Одновременно с началом этой мании Коля начал слышать голоса, которые требовали от него покончить жизнь самоубийством, иначе его убьют очень мучительной смертью. И, конечно, никакие наши логические доводы не могли опровергнуть эти его бредовые идеи и эти угрозы голосов. Начались его попытки самоубийства. Сколько их было – 20 или 30 – трудно сказать, мы сбились со счёта. Кроме того он начал совершать безумные, уголовно наказуемые поступки. Не буду описывать их детали, скажу только, что все эти его поступки и попытки самоубийства составляли для нас, кроме нервных потрясений и душевных мучений, ещё и постоянные походы по больницам, где его оживляли, по психбольницам, где его держали взаперти и давали успокоительные средства, по судам, тюрьмам и полицейским инстанциям, которые осуществляли нечто вроде нашего административного надзора. Однажды, во время обострения своего состояния, он, обвиняя во всех своих бедах меня, нашу эмиграцию и мою книгу, собрал все её готовые чистовики и почти все черновики, отнёс их в подвал нашего здания, облил бензином и сжёг. А перед этим оставил мне записку приблизительно такого содержания: «Надеюсь, ты теперь тоже покончишь с собой». Это было в конце 1987 года, то есть он сжёг то, что я обдумывал 17 лет и девять лет писал в Канаде. Пришлось начинать всё сначала. А он был снова арестован за этот поджёг в подвале здания. Но потом, правда, он очень переживал из-за этого своего поступка и просил меня его извинить.

Приблизительно в это же время, или чуть раньше, он как инвалид получил отдельную очень хорошую государственную односпальную квартиру (спальня, гостиная, кухня, туалет с ванной и душем, балкон) в отличном доме и денежное пособие, достаточное для скромного бытия. Бесконечное спасибо Канаде!

Далее, несколько лет продолжалась его история с наркотиками: он продавал за бесценок все вещи из своей квартиры, которые мы ему покупали, от любых мелочей до стереосистем и своей кровати. Когда продавать уже было нечего он покупал в кредит один за другим дорогие телефонные аппараты и тут же продавал их в несколько раз дешевле, чтобы купить дозу «дури». Этим он сделал такой свой долг телефонной компании, что выплатить его ни он, ни мы не могли, и поэтому нам пришлось аннулировать этот долг с помощью справки от врача о Колиной психической болезни.

Пару лет назад врачи подобрали ему такие лекарства, которые сделали его гораздо более спокойным: он прекратил попытки самоубийства, перестал делать безумные поступки, отошёл от наркотиков. Но он продолжает так же сильно страдать от депрессии, от своей маниакальной идеи, от постоянно слышимых ругающих его и угрожающих ему голосов. Осталась также и материальная нагрузка, которую он нам создаёт, ведь всё или почти всё получаемое им денежное пособие он тратит на курение, которое здесь очень дорого и всё более дорожает. Поэтому мы почти полностью обеспечиваем Колины питание и всё остальное.

Наш старший сын – Лёня – полностью здоров, но работает с перебоями, зарабатывает мало, тратит эти заработки в основном на свои мелкие нужды, неженат и живёт с нами. Почему так? – Он закончил годичный курс в колледже по какой-то компьютерной программе, но работу по этой специальности найти не смог, никакой другой специальности нет, денег на любой другой курс в колледже нет, поэтому он и работает на любой самой примитивной работе за минимальную или почти минимальную оплату, на которую невозможно не только построить свою семью, но даже снять себе квартиру и жить отдельно.

Так мы и живём вчетвером на ту половину наших маленьких пенсионных денег, которая остаётся у нас после платы за снимаемую нами квартиру.

Таким оказалось наше эмигрантское бытие, и в таких условиях я писал свою книгу. Интересно, смог ли бы ещё кто-нибудь написать в таких условиях хоть что-то, хоть какой-нибудь простенький детективный роман, смог ли бы вообще сохранить свой разум?

И здесь я хочу высказать особую благодарность моей жене Галине – её материальная и всяческая бытовая поддержка нашей семьи, гораздо большая, чем моя, позволили нам существовать и позволили мне всё же написать эту книгу, иначе я её не осилил бы. За эту её заботу о нас я её всегда и бесконечно благодарю!

Теперь расскажу о моей жизни от её начала и до того, как я её поломал.

Я родился 17 ноября 1938 года в городе Ростове-на-Дону. Младенцем был крещён в русской православной церкви.

Мой дед по отцовской линии – Гродецкий Арсений Максимович – поляк, приехал в Россию из Польши где-то в начале 20 века, женился на русской женщине – Анне Дмитриевне Дюковой, которая стала моей любимой бабушкой «Нюсей», как называл её по-польски мой дед, а за ним и я, и все наши родные и друзья. У них было три сына – Леонид (1914), Виталий и Павел. И все они уже были записаны в своих паспортах не как поляки, но как русские. Старший сын стал моим отцом.

Мои дед и бабушка по материнской линии – Георгий (отчества не знаю) и Феодосия Лукьяновна (девичей фамилии не знаю) Бычковы – оба русские. У них было два сына – Ипатий и Иван, и три дочери – Феодосия, Евгения (1918) и Лидия. Средняя дочь стала моей матерью.

Мои будущие родители познакомились и поженились (4 февраля 1938 года), когда были студентами Ростовского медицинского института. Отец закончил его в 1940 году, а мать в 1941. С началом войны они, естественно, сразу же стали военными врачами. Отец погиб в самом начале войны – 28 августа 1941 года – где-то под Старой Руссой во время отступления и самой большой гибели наших войск. А мать прошла всю войну и закончила её в Германии.

После войны мать вышла замуж опять. Её муж – Соколовский Иван Михайлович – по своей гражданской специальности был инженером – коксовиком, и они проживали по месту работы отчима – на Донбассе, в шахтерском городе Кадиевка Ворошиловградской (Луганской) области. В 1946 году мать вызвала меня к себе из Ростова, где я жил в семье родителей моего отца. Когда меня привезли к матери, у неё был уже новорожденный ребёнок от нового мужа – Сергей. В Кадиевке я пошёл в первый класс школы. В 1949 году мы переехали в Ленинград, так как отчима перевели в этот город, где он начал работать начальником цеха коксо-газового завода. Здесь я пошёл в четвёртый класс школы. В 1950 году мать родила ещё одного сына – Михаила. Живя в Кадиевке и потом в Ленинграде, я каждый год, на все летние школьные каникулы ездил к бабушке Нюсе в Ростов.

Учился я в школе, признаюсь, всегда с ленцой, особенно это касалось моих домашних работ, – за их неисполнение двоечки довольно часто появлялись в моём дневнике. Но все предметы, особенно геометрия, давались мне легко, мне их почти не нужно было учить дома по учебнику, я всё усваивал в классе во время урока. А за месяц до экзаменов я серьёзно брался за учебники и сдавал экзамены на «хорошо» и «отлично». Так продолжалось до седьмого класса. Но в восьмом классе я вдруг совершенно случайно начал учиться ещё и в музыкальной школе по классу тромбона. Я довольно быстро начал показывать какие-то успехи в игре на этом инструменте, и это меня увлекло невероятно. Я занимался на нём всё свободное от обычной школы время, по несколько часов каждый день, и все школьные предметы отошли у меня на какое-то десятое место. Однако перед экзаменами я опять засел за учебники и закончил восьмой класс почти также хорошо, как и седьмой. В девятом же классе школьный материал стал гораздо более сложным, и занимаясь по своему обычному принципу я сдал экзамены большей частью лишь на три балла. А десятый класс я провалил, – я не смог написать предэкзаменационную контрольную работу по алгебре, и поэтому не был допущен к экзаменам. Дирекция школы предложила мне остаться на второй год в десятом классе. Но я постеснялся стать второгодником и остался поэтому без оконченного среднего образования, о чём, конечно, очень жалею.

После этого у меня наступил период быстрой смены важных событий.

Сразу после школы (летом 1956 года) я попытался поступить в Ленинградское музыкальное училище имени Римского – Корсакова, но потерпел неудачу. Из 15 претендентов выдержали конкурс только двое: один тромбонист – это был я; и ещё один тубист; но я провалил диктант по русскому языку.

После этого я проработал несколько месяцев учеником сверловщика на заводе «Электросила». За это время я выяснил, что моё тело аллергически реагирует фурункулёзом на заводской воздух, в котором присутствуют и дым горящего масла, и испарения той белой жидкости (эмульсии), внешне похожей на молоко, которая льётся на обрабатываемую деталь. И в это же время я начал играть в любительских духовом и эстрадном оркестрах при Доме культуры этого завода.

Следующим летом (1957 год) я практически без экзаменов, после одного лишь прослушивания у преподавателя – тромбониста был принят в музыкальное училище имени Гнесиных в Москве. Проучившись там один год я это училище бросил, так как не имея законченного десятилетнего образования я должен был там посещать классы общеобразовательных предметов, из-за чего у меня почти не оставалось времени на основные музыкальные занятия. Находясь в Москве, я несколько месяцев, до ухода из училища и отъезда в Ленинград, поработал в оркестре ресторана гостиницы «Москва» – моём первом профессиональном оркестре.

Вернувшись в Ленинград, я совершенно случайно попал в такой настоящий джаз – оркестр, о котором я просто не мог и мечтать. Но только я начал играть в этом оркестре как меня призвали в армию на два года (осенью 1958 года).

Этот призыв в армию, как я чувствовал тогда, может поломать всю мою жизнь: во-первых, я мог потерять свою девушку, с которой дружил уже четыре года и о которой мечтал как о жене; и во-вторых, я мог потерять этот чудо – оркестр, от игры в котором я уже вкусил неописуемое чувство возбуждения и восторга. Поэтому попав в воинскую часть, я находился там в каком-то совершенно раздавленном состоянии шока, невыносимого мучения и даже в какой-то мере помутнения рассудка. Я оцениваю так то своё состояние потому, что я начал совершать тогда явно безумные действия, а именно, – я начал регулярно травить себя разными способами для того, чтобы заболеть и быть освобождённым от армейской службы. И в этом я «добился успеха», – я так расстроил работу своего сердца, что приводил врачей в состояние недоумения. Они думали, что у них испортился аппарат электрокардиограммы, – насколько я помню, один из зубцов этой кардиограммы (зубец «Т») вместо того, чтобы быть положительным (идти вверх), был у меня отрицательным (шёл вниз до минус 2), кроме того в состоянии покоя у меня был очень слабый и частый пульс, а если я брал полное дыхание и задерживал его, то мой пульс исчезал совсем, и я, чтобы не упасть, должен был срочно выпустить дыхание. Увидев такое моё состояние, медицинская комиссия освободила меня от военной службы. Поэтому я отслужил только около девяти месяцев. А через несколько недель после моего возвращения домой работа моего сердца восстановилась. Удивляюсь, как я не умер тогда от отравления.

Сейчас я оцениваю эти свои действия как безумные и постыдные. Мне очень стыдно в них признаваться, но я всё же признаюсь, так как взялся не прячась говорить о себе всё, что было и есть, что думаю и чувствую. Я понимаю сейчас, что этой своей симуляцией я взял грех на душу уже не только перед своим государством, к которому уже тогда относился довольно отчуждённо (например, я всегда отказывался вступать в комсомол – и в школе, и в армии, из-за чего и из-за моего замкнутого поведения там подумали обо мне, что я, наверно, баптист), но перед своей страной, перед своей Родиной, чего делать было никак нельзя. Я пытался потом хоть как-то успокоить свою совесть тем, что, мол, то время было всё же невоенное, но понимаю, что и это обстоятельство мой грех, конечно же, почти нисколько не уменьшает. Попав в армию, я должен был по другому оценить своё положение и, не теряя надежды на достижение временно отложенных целей, главной своей целью сделать выполнение своего гражданского долга перед Родиной. Это звучит громко, но это определяется именно такими словами. Мне кажется, что в то время я был всё же недостаточно зрел для понимания всей серьёзности этого долга. Я очень сожалею о своей ошибке. И я очень хочу хоть в какой-то мере искупить эту свою вину перед своей страной той пользой, которую, как я надеюсь, может принести ей эта моя книга.

Хочу ещё сказать пару слов тем молодым парням, которые собираются путём какой-либо хитрости избежать службы в армии: ребята, не делайте этого, ведь если с возрастом вы станете умнее и серьёзнее, если у вас окрепнут ваши общественные, гражданские и патриотические чувства, то за этот поступок ваша совесть будет мучить вас всю вашу остальную жизнь. Поверьте мне, я это знаю.

Вернувшись в Ленинград (в конце лета 1959 года), я был сразу же принят в тот настоящий джаз – оркестр, в котором играл перед призывом в армию. Он работал большей частью в танцевальном зале и был известен уже как оркестр под руководством Иосифа Владимировича Вайнштейна, хотя его действительным музыкальным руководителем был его ведущий музыкант – альтсаксофонист Геннадий Гольштейн. В составе оркестра было много талантливейших молодых музыкантов, больших энтузиастов джаза, которые являлись творческим ядром оркестра, создавали его качество, его репертуар, и были учителями джазовой манеры игры для таких новичков, как я. В 1960–70х годах этот оркестр считался самым лучшим, самым стильным джаз – оркестром в Союзе. Его назвали потом даже «академией джаза» за ту школу игры, которую получали в нём все его музыканты. Я проработал в этом оркестре с 1959 по 1964 год, а потом пара музыкантов перешли из него и сманили меня в гастрольный концертный «Ленинградский джаз – оркестр», который был уже, конечно, как это называется, оркестром лишь эстрадным. Я могу с благодарностью сказать, что оркестр И. В. Вайнштейна «сделал» всю мою остальную музыкантскую жизнь, – после него меня брали в любой другой. После ухода из него я играл в нескольких хороших оркестрах, и последним был оркестр Ленинградского Государственного Мюзик – Холла, там я работал с 1967 по тот роковой для себя 1972 год.

Женился я на той своей старой школьной подруге – Скуратовой Галине – 28 апреля 1960 года. В 1964 году родился наш первый сын – Леонид, его мы назвали в честь моего погибшего на войне отца; и в 1965 году родился наш второй сын – Николай, его мы назвали в честь погибшего на войне отца жены. Дети пошли в первый класс школы одновременно – в 1972 году, как раз тогда, когда я и мой товарищ, возвращаясь из США в Ленинград, находились проездом в Москве под присмотром КГБ.

Хочу рассказать Вам ещё о нескольких интересных событиях моей жизни.

Может быть, конечно, мне не нужно было бы о них говорить, так как они являются ещё более личными, приватными, чем события предыдущие, кроме того некоторые из них имеют какой-то странный, мистический характер, как бы предсказывающий мою судьбу, а я совершенно отрицаю всё сверхъестественное, в том числе и мистику. Но всё-таки одни из этих ранних событий моей жизни удивительным образом совпадают с её событиями последующими, а другие из них оказали на мою жизнь очень большое влияние, и поэтому я о них всё же расскажу.

Первое событие – знаменательное. Оно произошло ещё до моего рождения, – оно произошло с моей матерью, когда она была беременна мной, но имеет отношение ко мне. Она рассказала мне об этом событии следующее. Однажды, незадолго до моего рождения, она проснулась утром в доме, где жили родители моего отца. В комнате было уже довольно светло, а во всём доме тихо и спокойно. Она ещё лежала, когда вдруг увидела, что свисающий с кровати угол одеяла приподнялся и из – под него вышел… медвежонок! Он спокойно прошёл по комнате и скрылся за дверью. Моя будущая мама очень испугалась, – она ясно поняла, что это была галлюцинация, привидение, ведь в Ростове не может же быть никаких гуляющих на свободе медведей, а она, как она мне сказала, никогда раньше не видела привидений (через много лет после этого, ещё только один раз, она увидела свою умершую мать). Ей посоветовали обратиться к гадалке, и та ей сказала, что она родит мальчика, который сделает что-то очень большое и станет знаменитым человеком. Может быть, конечно, это был обычный ответ гадалки, но я всегда помнил об этом её предсказании, всегда пытался найти в себе какую-то выдающуюся способность, которая позволит мне сделать это что-то очень большое и важное, но такой способности в себе я не находил. Однако я надеялся, даже чувствовал и верил, что что-то необыкновенное и очень большое неожиданно, как сюрприз, всё же произойдёт со мной, изменит всю мою жизнь и выполнит то, что было предсказано видением и гадалкой. То есть я, можно сказать, верил в необыкновенность своего будущего, своей судьбы. Этой моей вере очень способствовало то, что, с одной стороны, я всегда чувствовал в себе, хоть и не очень определённо и осознанно, русские националистические мотивы, чувствовал стремление сделать для своей России что-то значительное; а с другой стороны, увиденный моей матерью и «предсказавший» моё появление медведь есть ведь именно выбранный русскими из животного мира и общепризнанный символ России! И я как-то интуитивно, каким-то предчувствием связывал эти два момента воедино. И вот, наконец, это что-то необыкновенное и неожиданное, как я думаю, всё же со мной произошло! – Оно сложилось из следующих двух слагаемых: первым слагаемым стало моё общение с двумя необыкновенными людьми, которые познакомили меня с философией и разбудили спящие во мне интерес к ней и желание иметь своё мнение по её вопросам, существование чего в себе я раньше даже и не предполагал; и вторым слагаемым стал потрясший меня момент моего «озарения», который дал мне идеи, изложенные в этой моей книге. Об этом более подробно я расскажу чуть ниже.

Событие второе, как сейчас говорят, – «знаковое». Оно произошло со мной летом 1944 или следующего года, точно не помню, но это и не очень важно, главное, – что я был тогда ещё совсем малыш. Под Ростовом есть большой Зелёный остров, который делит реку Дон на Новый и Старый. И на этом острове был у нас свой маленький огородный участок, а на нём был выкопан неглубокий колодец, который назывался – копанка, и моя бабушка Нюся выращивала на этом огороде помидоры и огурцы. Однажды она взяла меня с собой на этот огород. В один из моментов, когда бабушка работала над грядками, я, глядя на большую тёмно-зелёную бутылку с питьевой водой заметил, что когда я приближаюсь к ней, то я становлюсь очень большим, а когда удаляюсь от неё, то становлюсь очень маленьким и даже куда-то исчезаю. Меня это открытие очень удивило и заинтересовало. Мне захотелось узнать, куда же я исчезаю. И чтобы лучше видеть на расстоянии своё отражение в бутылке, я взял в руки белую тряпку и помахивая ею и глядя на бутылку стал пятиться уходя от неё всё дальше и дальше. И вдруг! – Я оказался стоящим в копанке по колено в воде, а в следующий момент я увидел бабушку, которая сверху протягивала мне руку. Бабушка потом рассказывала: «Я работаю, вдруг слышу шум, оборачиваюсь – нету Юрочки».

Много лет спустя я узнал, что подобная история произошла в древности с одним известным мудрецом. – Он шёл ночью по дороге, но смотрел не на дорогу, а в небо на звёзды, и поэтому упал в яму, которая оказалась на его пути. Какой-то прохожий сказал ему: «Когда идёшь, нужно смотреть под ноги». А мудрец на это возразил: «Но тогда я не увижу звёзд».

Итак, я, совершая первый в своей жизни «научно – исследовательский эксперимент», провалился – в самом прямом смысле – в настоящую яму. То же самое произошло со мной и в переносном смысле после моего тридцатитрёхлетия, – заглядевшись на звёзды философского неба, я провалился в яму жизненных несчастий. Этой ямой стали: мой побег из СССР, заключение по самой позорной статье, эмиграция, все её тяготы, бедность и страдания моих детей. Но, может быть, эта моя книга, пусть хоть в какой-то небольшой её части, покажет, что всё это было не зря? Надеюсь только на это, иначе, конечно, всё будет совсем плохо.

Событие третье – предсказывающее. Мне было тогда лет семь. Мои бабушка и дедушка повели меня в цирк. Одним из номеров его представления было выступление музыкальных эксцентриков. Артисты играли на разных музыкальных инструментах, но моё внимание больше всего привлёк тот инструмент, который раздвигался. И я сказал дедушке: «Когда я буду большой, я буду играть на этой раздвижной трубе». А сидящий перед нами мужчина вдруг обернулся ко мне и сказал: «Этот инструмент называется тромбон». Но я и не очень расслышал это название, а вскоре и забыл об этом инструменте вообще. Прошло несколько лет, я уже жил в Ленинграде и учился в восьмом классе. Однажды мать приходит с работы, а работала она врачом – рентгенологом в детской поликлинике, и говорит мне: сегодня я осматривала одного мальчика, которого привёл ко мне в кабинет учитель из музыкальной школы; этот мальчик чем-то раньше болел и учитель беспокоился о его лёгких, так как не хотел терять этого очень талантливого ученика; мальчик, слава богу, оказался здоров; я сказала учителю, что у меня есть сын такого же возраста, как и этот его ученик, что он любит музыку, часто чего-то напевает, и я хотела бы, чтобы он на чём-нибудь умел играть (в Кадиевке она уже отдавала меня в музыкальную школу в класс фортепиано, но это дело у меня совершенно не пошло); и учитель сказал: пожалуйста, приводите вашего сына в нашу школу, в такие-то день и час, я веду там класс тромбона. Я спросил маму, – а что же это за инструмент такой? Но она не знала. И вот, мы с ней входим в музыкальную школу и сразу же слышим ужасный рёв и треск, идущий из-за двери, которая находилась в прихожей рядом с гардеробом. Я сразу подумал, – надеюсь, что это не тромбон так ужасно звучит. Мы спросили у гардеробщицы, – где находится класс тромбона? И она указала нам на эту дверь. Мы вошли, и я просто замер от удивления, – я вспомнил тот инструмент из циркового представления! Так я начал учиться играть на тромбоне.

Так исполнилось то судьбоносное предсказание, которое я сделал сам себе в раннем детстве. Если бы оно не исполнилось, то моя судьба была бы совсем иной, – я не стал бы музыкантом; я не встретился бы в оркестре Мюзик-Холла с теми музыкантами, которые познакомили меня с философией; я не познал бы горя этой ямы несчастий, в которую упал, но я не познал бы и радости общения со звёздами философского неба; и я, конечно же, никогда не написал бы эту книгу.

Событие четвёртое – общеобразовательное, открывшее мне особый секрет взрослых. Это событие, по-моему, имеет довольно комический характер из-за несвоевременного, слишком раннего получения мной некоторого особенного знания. Оно произошло со мной, когда мне было приблизительно лет 6.

До этого события я или никогда не видел беременных женщин, или видел, но не обращал никакого внимания на их большой живот, так как, конечно, совсем не смог бы себе представить, что это означает. И поэтому моё происхождение оставалось для меня, как и для каждого ребёнка, ещё острой загадкой. Взрослые на мои вопросы отвечали в лучшем случае – «ты родился». А когда я спрашивал – что такое «родился», они говорили – «подрастёшь – узнаешь». Из-за этой неясности эти вопросы иногда крутились в моей голове. И вот однажды просто так, из любопытства, я залез на чердак нашего дома, где хранились разные старые вещи. Среди них я увидел один довольно большой сундук. Я его открыл и увидел в нём множество книг. А так как я к тому времени уже более-менее умел читать, бабушка меня научила, то сразу и понял, что это были различные медицинские учебники моих родителей. Я начал как-то не очень заинтересованно перелистывать одну книгу за другой, и вдруг в одной из них я увидел нечто потрясающее – там была нарисована обнажённая женщина, внутри которой, в нижней части её живота, вниз головой лежал ребёнок! Вот это было открытие! Я впился в текст к этому рисунку, и постепенно за несколько дней я прочёл всё, или почти всё самое главное об органах размножения человека. По этому настоящему учебнику для высших медицинских учебных заведений я получил в том возрасте такое знание по этой теме, к которому, даже став взрослым, я уже почти ничего существенного не добавил. Это знание позволило мне уже в том возрасте смотреть на мир гораздо более понимающим взглядом. Но ребёнок всё же остаётся ребёнком, и я, несмотря на свои знания о размножении людей, ещё не мог понять – почему наш петух так жестоко обращается с курами, почему он прыгает на них, как лютый зверь, топчет лапами, бьёт крыльями и клюёт в шею? А когда я спрашивал об этом бабушку, она говорила – это он наказывает кур за то, что они не слушаются его и далеко от него отходят. И я ещё какое-то время верил этому бабушкиному объяснению, сердился на мерзавца петуха и жалел бедных кур.

Событие пятое – это предмет моей особой гордости, я им всегда горжусь. В чём же оно состояло? – Моя бабушка Нюся очень меня любила, как своего погибшего на войне сына – моего отца, и очень усердно меня развивала читая мне массу интересного, за что я ей вечно благодарен. Это были и русские народные сказки, и сказки Пушкина, Андерсена, братьев Гримм, Свифта, Ершова, сказы Бажова, рассказы Чуковского и Бианки, стихи Михалкова и Маршака, басни Крылова, и много другого, что всегда давало мне массу всяких различных впечатлений. А кроме всего этого, бабушка ещё читала мне некоторые истории из Библии и водила меня в церковь. Библейские истории мне были тоже довольно интересны, но я всегда как-то интуитивно воспринимал их именно как сказки несмотря на то, что бабушка, конечно, подавала их мне как нечто совершенно реальное. А походы в церковь мне просто не нравились, так как там всегда было скучно и душно, да я, конечно, не очень-то и понимал, что там действительно происходит. Однако выполняя бабушкино желание, я всё же ходил с ней в церковь. Но вот где-то около своих семи лет, то есть ещё до первого класса школы, я чётко почувствовал, что бабушка всё более настойчиво направляет меня на то, чтобы все эти библейские истории о боге и чудесах я понимал так же, как и она, чтобы я верил в их истинность и чтобы в церкви я эту веру проявлял, молился бы этому богу. В ответ на это во мне родился протест, – сначала я пытался очень мягко высказывать бабушке свои сомнения в истинности этих библейских историй, но затем, поняв, что убедить её мне не удастся, я упёрся и наотрез отказался слушать больше любые такие истории и ходить в церковь, чем, конечно, я её очень огорчил.