Текст книги "Путь к Босфору, или «Флейта» для «Императрицы»"

ГЛАВА 19. ТРОСТЬ ПРЕТКНОВЕНИЯ

В вагоне

На Новоглинской железнодорожной станции, и впрямь, если и останавливались на пяток минут какие поезда, то только местного сообщения; дальние – изредка, скорые – по случаю, курьерские же – никогда. Поэтому удивлению Аркадия, проводника скорого Севастополь – Москва, не было предела, когда, точно споткнувшись, поезд завизжал колёсной сталью.

Вагон подряд три раза тряхнуло, будто кто толкал его, упирающегося, взашей.

Чай у Аркадия плеснул на поднос.

И наконец, в окне вагона замерла табличка на полосатом столбе «Новоглинск». На выезде, уже после того, как проплыла мимо череда дачных и посадских заборов, грузовая площадка, сплошь заставленная распряжёнными подводами с кирпичом, и почти уплыл за морёную раму пустынный дебаркадер станции.

«Что за новости? – раздражённо поморщился Аркадий. – В последний раз тут с таким почётом архиерея забирали и то потому, что удар старика хватил во время ревизии…»

– А что приключилось? – удивлённый красным семафором и отчаянными взмахами флажка, высунулся из кабины паровоза ОВ, «Овечки», и машинист. – У меня пять минут в гору потом на все десять растянутся.

– А бог его знает, – зевая, пожал плечами обходчик, – что приключилось. Знаю только – господин исправник лично прикатили состав останавливать. Пассажир какой важный на подсадку объявился, что ли?

Неожиданная, не по расписанию, остановка насторожила и поручика Свиридова. Хоть и поотвык обер-офицер фельдъегерского корпуса от собственно курьерской службы, – не офицерское это дело, всё как-то больше состоял порученцем при чинах Генерального штаба, – но столько страху нагнал адмирал Главного морского штаба… Что, фу ты ну ты, прямо вспомнилось, как от Петербурга до Порт-Артура в тряском вагоне с пакетом к Стесселю мчал.

– Ну-ка, глянь, – кивнул поручик «разбитному коммивояжеру», приставленному от тайной жандармерии.

Схватив котелок из сетки-полочки, пижон в полосатой тройке выскочил в коридор, заметался из одного конца пульмановского мягкого в другой в поисках проводника.

– А ты здесь покури…

Это уже «губернскому секретарю», расслабившемуся без начальственного взгляда до самого крахмального жилета, под который он щёлкнул взводом браунинга, а после – на виду, – защёлкой серебряного портсигара.

С виду нерасторопно «губернский секретарь» перебрался с полосатого дивана к окну в коридоре, оставив открытой дверь купе, где на столике, объясняя зевакам всенощное соседство одиноких мужчин, были рассыпаны карты, толпились коричневые бутылки портера…

В узком коридоре

И никак не ожидала остановки другая компания, в это же время сходившаяся к вагону № 11 с разных концов состава:

Бритоголовый господин с самшитовой тростью, с рыжими запятыми мелких усиков под хрящеватым носом и холёной бородкой, в белой дорожной визитке, распахнутой на бежевом жилете с белой же бабочкой, – ни дать ни взять директор провинциального цирка. И с ним, судя по всему, его помощники из числа униформистов, – рослые детины с незапоминающимися лицами, зато примечательными бакенбардами. Один шёл за спиной «господина директора», другой появился из предыдущего вагона.

Господин с самшитовой тростью не ожидал ни остановки, ни такого оживления в коридоре спального вагона, ни тем более того, что пассажир, ради которого остановили скорый поезд, войдёт именно в этот вагон.

И ещё меньше господин с самшитовой тростью ожидал, что «важный пассажир» будет его знакомцем.

Недавним и неприятным.

Господин Велюров, и впрямь, директор передвижного биоскопа[7]7
  Бытовавшее тогда название для кинотеатра.


[Закрыть] (а синематограф, как известно, в провинции такое же ярмарочное событие, что и бродячий цирк-шапито) – Эжен Викторович Велюров поморщился.

Хроника Дарданелл. 18 марта

Сосредоточение эскадры – в 8 милях ниже «Узости» у Чанак-кале. Оттуда движение: сначала английские 4 линкора, затем французские.

…Корабли медленно продвигаются вперед. Турецкие гаубицы бьют с холмов, стреляют форты и корабли, землю сотрясает грохот орудий.

«Голуа» (французский) получил серьезную пробоину ниже ватерлинии, у «Инфлексибла» фок-мачта в огне и рваная пробоина в правом борту, а «Агамемнон», получив за двадцать пять минут двенадцать попаданий, отворачивает в сторону. Пока что ни один корабль не понес заметных потерь в боевой мощи.

Для турок ситуация становится критической. Некоторые пушки заклинило, а половина из них завалена землей и обломками, разорвана связь между артиллеристами и корректировщиками огня, а немногие уцелевшие батареи ведут все более и более хаотический огонь…

За две недели до того.

За полста вёрст отсюда

…Поморщился и тайный советник Рябоконь Андрей Миронович, числившийся по восьмому делопроизводству Департамента полиции или особому управлению уголовного сыска:

– Вот объявился наш «Иллюзион» теперь в Архипове. Это в сторону отсюда вёрст пять, – советник поджал тонкие губы, прикрыл глаза, будто прислушиваясь к мерному стрекоту автомобильного мотора, а то и засыпая, но вдруг пробормотал: – А знаете, чем меня более всего беспокоит этот «скитающийся Люмьер»?

– Известно. Три покойника и трое без вести пропавших за три месяца гастролей этого «Иллюзиона» по внутренним губерниям. И все тем или иным боком связаны с этим шапито, – отозвался его шофёр-адъютант.

Без особой, впрочем, живости, – только из привычки поддакивать начальственным рассуждениям вслух.

– Нет, Серафим, – покачал Андрей Миронович фуражкой в белом чехле. – Куда любопытнее, что этот «кровавый», прости господи, аттракцион путешествует, ничуть не придерживаясь соображений финансовой выгоды.

– То есть как, Андрей Миронович? – заинтересовался наконец Серафим.

И в самом деле, на серафима иконного смахивающий – белокурый и розовощекий, как с копеечной бумажной иконки. Вот только в армейском мундире с погонами подпоручика – две звёздочки на парадном золоте.

– А так, что в Курске сейчас весенняя выставка фермерских машин и, как водится, попутно большая ярмарка, – не совсем понятно ответил тайный советник. – А нашего «Люмьера» в Архипов понесло, где, что? – неожиданно спросил он.

– Что? – машинально переспросил адъютант, с треском всаживая пониженную передачу перед подъёмом.

– А ничего! И никого! – с непонятным торжеством констатировал полицейский чин. – Кроме трёх старух на завалинке. В чём резон, спрашивается?..

– Не знаю, – пожал плечами бывший поручик.

– Вот и я не знаю, – вздохнул Андрей Миронович. – Пока. Но чую, что-то тут ещё сложнее, чем уголовщина.

– Контрабанда?

– Может быть… – отмахнулся советник от рыжей пыли, вздыбленной колёсами «Ford-T» на глинистом косогоре подъема. – А может, и того хуже… – проворчал он глухо, прикрыв рот белой перчаткой.

Помощник его и не расслышал последней реплики:

– Может, это из оперы, в которой мой братец играет теперь в Севастополе. Он там в отделении контрразведки таких чудес насмотрелся, что… Поворачивай! – уже в голос крикнул Андрей Миронович, увидав на вершине косогора верстовой полосатый столб с указателем вправо: «Архиповъ».

Хроника Дарданелл. 18 марта

Форт 13 на берегу Галлиполи заволокло дымом от внутреннего взрыва. Стрельба становится все более судорожной, и в 13.45, после почти двух с половиной часов непрерывного обстрела, практически замирает.

Де Робек вводит шесть линкоров, ожидавших в арьергарде.

Линкор «Сюффрен» (французский), повернув на правый борт, повел свои однотипные суда вдоль берегов залива Ерен-Кеуи на азиатской стороне. В 13.54 «Бове», следовавший прямо за кормой «Сюффрена», содрогнулся от взрыва, из палубы вырвался столб дыма. Корабль, всё ещё на большой скорости, перевернулся, пошёл вниз и исчез. Всё произошло за две минуты. Как сообщал один очевидец, корабль «просто скользнул вниз, как блюдце скользит в ванне». Капитан Ражо и 639 моряков, застигнутых между палубами, утонули в одночасье.

В 16.00 настало время для тральщиков. Две пары тральщиков, ведомые командиром на сторожевом катере, выбросили тралы, и, кажется, все было в порядке: выловлены и уничтожены три мины. Но когда они оказались под огнем вражеской артиллерии, вспыхнула паника: все четыре развернулись и, несмотря на все попытки командира вернуть их назад, ушли из пролива. Другая пара исчезла, даже не выпустив тралов.

Станция Новоглинск

С походным «сидором» на плече в тамбур, неловко из-за хромоты, взобрался почти мальчишка в солдатском обмундировании, но в офицерских сапогах шевро, а главное, с крестиком «Георгия» на колодке.

Но и того мало, по здравому рассуждению, чтобы скорый останавливать?

Так что, скорее всего, дело было в личном присутствии исправника на перроне, причём не без лихости вскочившего на дебаркадер по сходням на своём свинорылом авто.

Исправник, одышливый сорокалетний толстяк, сам телефонировал на вокзал, чтобы, не дай бог…

А его, в свою очередь, до неслыханной бодрости побудил офицер во френче без портупеи с невиданными тут эмблемами на погонах – орлом с пропеллером. И тоже с «Георгием», но лучистой звездой II степени.

(Теперь только Кирилл достал из накладного кармана орден, полученный в Кавалерском зале Царскосельского дворца, – теперь вроде как новая «должность» обязывала.)

Времени тискаться с братцем совсем не было, да и кто знает, как отнесётся теперь к «телячьим нежностям» боевой унтер-офицер семнадцати лет?

– Целуй наших, особенно, Глашу, – дежурной рифмой окончательно попрощался с Ивановым (третьим) Иванов (второй).

Тот махнул рукой в последний раз, сглотнул невольный комок в горле – кто знает, как долго теперь им не свидеться? – война, дело случая.

Обернулся в светло-ореховый от шпона коридор пульмановского «СВ»…

Мысль о том, что переигрывать что-либо уже поздно, так явно читалась не только в водянисто-голубых глазах «этого», но и в переборе его пальцев на рукояти трости, точно на рукояти револьвера в кобуре, что Василий отреагировал раньше, чем даже вспомнил, чьи они – эти холодные беспощадные глаза.

– Кирилл… – начал он вполголоса, неуверенно. – И… – Этот! – заорал Василий дурным криком, как только с фотографической точностью вспомнил:

…в летнем белом кителе и чёрных суженых брюках, заправленных в сапоги лакового блеска, холёный, накрахмаленный, отутюженный…

…тщательно зачёсанные назад рыжие волосы, когда снимет белую фуражку с заломленной тульей…

…с закрученными кончиками аккуратных усов, – как же его?

Ведь, кажется, на всю жизнь запомнил, особенно эту проклятую трость – самшитовую, с рукоятью слоновьей кости и стальным набалдашником на конце…

– Граф Телеграф! – последнее, что вскрикнул Васька, прежде чем ореховые панели, казалось, лопнули от оглушительного выстрела в тесноте коридора.

Стрелял через плечо почти узнанного врага незнакомый Ваське громила. Сразу видно по тупой сосредоточенности, – подчинённый «этого», как же его…

«Бархатов Евгений Маркович, – с документальной точностью прояснилось от жгучей боли в предплечье. – Штабс-капитан береговой обороны в Севастополе, дежурный офицер крепостной коммутаторной станции, – одно слово, телеграфист, оказавшийся, как растолковал потом дядюшка, самым настоящим немецким агентом».

В этом Васька осенью и сам убедился, когда чёртов «Граф-Телеграф» держал у его головы свою хитрую трость, заряженную патронами парабеллума.

Как он тогда нелепо и по-детски купился на маскировку гада под русского контрразведчика! По сути, – став пленником, дал тому уйти от жандармов. Да ещё и в дядюшкином «руссо-балте»! В ослепительном «торпедо С-24».

И вот опять!

На один шаг.

На один выстрел мерзавец, немецкий шпион, впереди…

А может, и дальше, чем на один шаг, дальше, в глубь коридора… – поплыла перспектива у Васьки в глазах, пока он съезжал по дерматину оклейки в тамбуре.

Но всё быстро встало на место, как только над головой его загрохотал «маузер» брата.

Архипов. Двумя неделями ранее

– И вот, что ещё любопытно, – игра тонких черт выказывала на лице тайного советника Рябоконя недюжинную работу мысли. – Заметили, господа, что места для устройства своего «биоскопа» этот Велюров выбирает не самые удачные. Чтобы не сказать, – совсем не…

Андрей Миронович демонстративно обвёл зажатой в кулаке перчаткой пустырь, – неприкаянную проплешину в толчее кособокой деревянной застройки окраины. Сюда от золочёной церковной луковки на центральной площади и добраться-то было непростым делом, – не всякая курица вброд перейдёт непросыхающие лужи, не всякая свинья не побоится утопнуть в жидкой грязи.

Но, видимо, «охота пуще неволи» – шли, судя по набросанным тут и там камням, по вкривь и вкось наложенным мосткам. Шли к вывеске над кулисами входа грязно-зелёного бархата: «Биоскопъ Иллюзионъ», к дощатой будке кассы. Теперь одинокой, как дьяк, проснувшийся после свадебного застолья в одиночестве.

Опустевший шатёр хлопал по ветру парусиновыми боками, скрипели, шатаясь, дощатые щиты «зрительной залы», густо оклеенные лохмотьями гигантских змей, тифозно-томных дев, пылающих «моторов» с афиш и плакатов…

– Что ж его заставило бросить всё дело-то? Почуял что-то? – неустанно удивлялся здешний пристав, заставляя, впрочем, удивляться его неосведомлённости петроградское начальство.

– Да ты его сам видал, любезный, когда разрешение выдавал? – нахмурился тайный советник.

Вслед за ним нахмурился и другой обладатель «державных» пуговиц с орлом, отличных от «губернских» с местным гербом.

– Да не любитель я синематографа, ваше превосходительство! Глупость одна, ей-богу. «Грёзы – слёзы», тьфу! – неловко попытался выкрутиться пристав, опустив факт, что из всех обязательных для его подписи документов ему вполне достало абонемента для жены и тёщи, присланного через кассира. А сам, и впрямь, как раз таки отсутствием своих «демониц» и наслаждался, бдел мораль в заведении мадам Колетт. Так и не подошёл ни разу к тому чёртову «биоскопу», так и не выяснил, что…

– Это он и есть! – раздражённо махнул белой перчаткой тайный советник Рябоконь на своего помощника, с готовностью распахнувшего папку с предписанием: «Установить негласный надзор и незамедлительно сообщить…»

Пристав, в свою очередь, гадючьи сузив глаза, зашипел на усача околоточного, на чью служебную совесть было возложено самостоятельно разбираться со всеми бумагами, «входящими» по розыску и надзору.

Тот неуклюже звякнул шпорами в прорезях галош, без толку отдал честь двуперстием к губернскому гербу на чёрной фуражке, заморгал, не зная, что сказать. Ведь только из пьяного любопытства и разбирается корреспонденция такого рода. «…А когда пить теперича? Война».

– Вот же бестолочь! – демонстративно и декоративно осерчал пристав на чёрный столб околоточного с красными кантами по борту мундира и шароварам. – Потерял, поди? На махру извёл?

Он выхватил из-за пазухи надзирателя, застёгнутой на крючки, латунный свисток на шнурке и рискованно вставил его в прокуренные усы околоточного.

Городовой, не сдержав вздоха, виновато присвистнул.

– Позвольте взглянуть, ваше превосходительство?.. – После этаких «дисциплинарных мер», как ни в чём не бывало, поинтересовался архиповский пристав, видимо, посчитав инцидент вполне исчерпанным.

– Да уж, извольте… – махнул рукой Рябоконь.

«Из затребованных Вами сведений по уголовным делам в городах и селениях, где в отделениях полиции регистрировался передвижной биоскоп “Иллюзионъ” г-на Велюрова Э. В., интерес представляют следующие случаи криминального характера:

Царское Село. Петербургский округ.

Разъезд конной полицейской стражи был обстрелян неизвестными при углублении в часть парка, не охраняемую дворцовой полицией. Упомянутый Вами аттракцион в это время располагался на окраине парка, в удалении от дач Царского Села. Найдены гильзы от пистолетных патронов “парабеллум”.

Торопец. Псковской губернии.

В реке Торопец, спустя три дня по невыходу на службу, найден уездный исправник – связан и, по заключению врача, избит после застолья. Со слов семейных, в последний раз его видели отправляющимся к хозяину передвижного синематографа, что после никакими свидетельскими показаниями не подтвердилось…

Луки. Смоленской губернии.

Студент Горного института Феоктистов В. В. член РСДРП(б) и сексот Смоленского жандармского пункта, донёс пунктовому офицеру Беркову о подозрительном пользовании рабочими передвижного синематографа теодолитом. Сведения, как не представляющие интереса для собственно политического сыска, были переданы вахмистром Берковым в Охранное отделение полиции.

Могилев.

Пропал без вести мальчик Ваня Пропойцев 13 лет лоточник, торговавший пивом и сушёной рыбой по уговору хозяина с владельцем передвижного синематографа во время вечерних сеансов. Из опроса свидетелей никаких сведений, заслуживающих внимания, не выявлено, разве что накануне пропажи мальчик рассказывал товарищам небылицы про то, как герои фильмы по ночам разговаривают на птичьем языке. Но это почти наверное детские выдумки.

Гостинец. Гомельского уезда.

Пропал без вести губернский секретарь после того, как, объезжая вверенный ему участок в селении Гостинец потребовал от хозяина ярмарочного “биографа” явиться с ним к участковому приставу. Сам г-н Велюров Э. В. в полицейский участок явился в тот же день, но о пропаже полицейского чиновника, с его слов, ничего не знал.

Карачёв. Орловской губернии.

Из отчёта станового урядника следует, что служащие синематографа “Иллюзионъ” самым подозрительным образом измеряли землю, прибегая к землемерским инструментам якобы для расположения своего шатра должным образом. А также отдавали местному механику Осипу Идискину в ремонт устройство, назначение которого механик определил как кривошипный привод от мотора к другому механизму, который он уже определить не смог. Поскольку на другой день был найден с проломленной головой и в беспамятстве, а спустя ещё день, умер в земской больнице…»

– Прочитали? Что скажете? – рассеянно поинтересовался тайный советник, отводя рукой зелёную занавесь входа.

– Даже не знаю, что думать, – пожал пристав плечами, возвращая бумагу в папку адъютанта его превосходительства. – При желании все эти случаи можно назвать никак не связанными с заведением господина Велюрова…

Тем не менее на шатёр он посмотрел исподлобья, недоверчиво, и даже подтолкнул вперёд себя околоточного.

– Можно, – хмыкнул Андрей Миронович. – Но вот мой Серафим нарочно перерыл кучу провинциальных донесений, чтобы найти эту связь.

Серафим самодовольно зарделся, отчего стал вовсе похож на Рембрандтовского Амура.

– И что, нашли, господин подпоручик? – с сомнением покосился на него пристав.

– Э… – замялся Серафим. – Первое, что напрашивается, это, пожалуй, чрезмерная их озабоченность…

– Землю, – вдруг нерешительно подал голос околоточный.

– Что землю? – обернулся тайный советник.

– Землю они ссыпали в эти вот лужи, – кивнул через зелёный погон унтер. – Да всё без толку, только грязи развели.

Рыжие топи с торчащими, как обломки кораблекрушения, досками, дощечками худых бочек, битыми ящиками и распотрошёнными корзинами…

– И много? – прицельно прищурился Андрей Миронович. – Землицы-то кинули?

– Так, подводу. А то и не одну, – с готовностью рапортовал околоточный. – Три дня засыпали, и нет чтобы камнем пересыпать, чтоб устоялось…

– Так что ж ты не доложил, олух! – яростно зашипел пристав, заметно радуясь возможности списать недосмотр.

– Землемерные расчёты, вывоз земли, – склонился рослый Серафим к серебряному погону тайного советника с тремя лучистыми звёздочками. – Подземелье надо искать, ваше превосходительство.

– Да, это… – скривил тонкие губы советник. – Вон, даже господину приставу ясно, а не только городовому.

Сделав вид, что не расслышал язвительного замечания, господин пристав нырнул вперёд городового за зелёную кулису входа.

– Есть тут кто?

– Положим, есть, – глухо раздалось из сумрака. – Так что не обессудь.

На миг приставу показалось, что даже шатер вздрогнул, хлопнул серым брезентом, раздувшись от выстрела.

– Мать твою!.. – выкатился он спиной назад из-за кулисы.

Кабинетные разговоры.

Петроград. Дворцовая площадь. МИД. Кабинет А. И. Иванова

Ротмистр Буровский выглядел как офицер, только что вернувшийся с боевой операции, в которой он был к тому же ранен.

Собственно, так и было, повязки на голове и руке ему меняли уже в литерном поезде, на котором он меньше часа тому прибыл в Петроград. И, не успев даже как следует привести себя в порядок, явился в МИД.

Статский же советник был одет с подчёркнутой аккуратностью, гладко выбрит и причёсан волосок к волоску, но припухшие веки, сеточка капилляров в глазах и чуть заметно подрагивающие руки выдавали хроническую усталость и недосыпание.

В этот ранний час Алексей Иванович был в кабинете один, только в «предбаннике» обхаживали два телеграфных аппарата секретари. Если вид измятого и забинтованного Буровского их смутил, вида оба асессора, различимые только по именам – один откликался на Василия, второй на Базиля, – не подали. Василий только указал на дверь Ивановского кабинета, а Базиль добавил: «Ждёт-с».

Статский советник действительно ожидал своего резидента, специалиста по балканским и ближневосточным делам, однако же не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

– Роман Георгиевич, как же вас это так угораздило?

– Братушки постарались. Ещё не знаю точно, где на фракийских явках у меня «протекло», но пытались меня изловить… или хотя бы подстрелить – определённо. Даже вдогон палили, когда наш моторный баркас отчалил. Подробности – в рапорте, – и Буровский подал сложенный в восьмушку лист с парой подозрительных пятен.

Алексей Иванович, не разворачивая, бросил рапорт в стол.

– Ну и что сейчас в Стамбуле?

– Да повальная уверенность, что победа союзного флота в Дарданеллах неизбежна и до взятия Константинополя остались считанные дни.

Статский советник кивнул.

– Британия сумела убедить почти всех, что её флот знает только победы.

– По крайней мере турки так считают, – согласился ротмистр. – И начали настоящее бегство. Государственные архивы и банковское золото уже переправили в Эски-Шехр. Сейчас куда-то в пещеры – под страшным секретом, куда именно – прячут самое ценное из дворцовых коллекций. Спецпоезда готовят, один для султана и его свиты, другой для иностранных дипломатов. Отправка со дня на день из Хайдар-Паши, это на азиатском берегу. Кто побогаче, те отправляют семьи в провинцию, в Ангору или ещё дальше. Недавно Талаат реквизировал «мерс» бельгийской дипмиссии, и сейчас машина набита доверху всякой всячиной и канистрами бензина. Даже «Гебен» готовится отплыть в Чёрное море до появления «Куин Элизабет» – с этим британским красавцем и Сушон не хочет тягаться.

– А что дипломаты? – спросил Алексей Иванович. – Не все же выехали из Стамбула?

– Смех и грех, – оживился Роман Георгиевич Буровский. – Это я о немцах. Ну, вы ж знаете, германское посольство торчит на семи ветрах и самом виду при входе в Босфор. Ясно, Вангенхайм уверен, что англичане от него камня на камне не оставят. Он уже перетащил какие-то ящики – явно не исподнее, как мне грузчики рассказали, – на сохранение на нейтральной американской территории.

– Да, Вангенхайму есть о чём подумать, – Алексей Иванович вроде даже посочувствовал германскому послу, зачинателю стольких и столь болезненных для России интриг. – Если турки подпишут мир с союзниками, а он укатит с султаном в глубь Малой Азии, то не выберется ни в Германию, ни к нейтралам.

– Ну да, только сунется в любую сторону – так его мигом повесят. Он попробовал уговорить Талаата перевести правительство в Адрианополь, – оттуда можно сбежать через болгарскую границу, но Талаат отказался. Уверен Мехмед Кровавый, что как только Константинополь падет, Болгария нападет на Турцию.

Английский историк:

…Младотурки уже приняли свои меры для уничтожения города, лишь бы он не достался союзникам. Если им суждено уйти, пусть тогда все рухнет! Их вовсе не волновали христианские реликвии Византии, для них патриотизм был выше, чем жизни сотен тысяч людей, ютившихся в ветхих деревянных домишках на Галате, в Стамбуле и вдоль Золотого Рога.

Если не припомнить сожжение Москвы русскими после Бородина, было бы трудно поверить в приготовления, которые сейчас шли полным ходом. На полицейских участках хранились бензин и другие горючие материалы. Святая София и другие общественные здания были подготовлены для подрыва. Моргентау[8]8
  Посол США в Оттоманской империи. Ко времени описываемых событий США ещё сохраняли нейтралитет.


[Закрыть] обратился с просьбой пощадить хотя бы Святую Софию, но Талаат ему ответил: «В Комитете единения и прогресса не наберется шести человек, которых бы волновала такая старина. Все мы любим новые вещи».

Надо сказать, что к марту младотуркам было чего опасаться, и это было похуже, чем приближение союзного флота. На улицах начали появляться плакаты, осуждающие их правительство. С каждым прошедшим днем становилось все более очевидно, что огромная часть населения – и не только греки и армяне – оценивает приход союзных кораблей не как поражение, а как освобождение.