Текст книги "Путь к Босфору, или «Флейта» для «Императрицы»"

ГЛАВА 20. СТАНЦИЯ «НОВОГЛИНСК»

Он не особо страдал излишним любопытством, и поэтому, прежде чем кинуться выяснять, что случилось, проводник повернул обратно к тамбуру. Пополнить из бойлера кипяток в стаканах. Не нести же по полстакана, в самом деле.

– Позвольте, господа… – попытался потеснить Аркадий внушительную спину в клетчатом сукне пиджака, но спина осталась глухой к его просьбам.– Прошу прощения, позвольте пройти! – ещё раз возопил Аркадий.

Однако сразу после того, как чай, вспугнутый на этот раз оглушительным хлопком, вновь выскочил из гранёных стаканов, спина отвалилась в сторону. И более того: чья-то рука в лайковой перчатке, не сильно-то и крупная, но хваткая, как кузнечные клещи, рванула проводника за чёрный галстук в отворотах кителя. И не успел Аркадий опомниться, как оказался впереди затора из пассажиров, – «отнюдь не из этого вагона», – успел отметить проводник, пролетая мимо бежевого жилета с атласной бабочкой в вырезе, мимо жакета в диванную полосочку.

И тут только, странно обжёгшись кипятком, – «в ухо брызнуло, как это?», – Аркадий увидел в тамбуре двух военных.

Один сидел на полу тамбура, привалившись к дерматиновым обоям с мучительной гримасой. Другой стоял, чуть пригнувшись и заслоняя собой первого, и…

«Что это, зачем?!» – последнее, что подумал Аркадий, разглядев направленное на него воронёное дуло.

Проводник, до сих пор чудом удерживавший поднос со стаканами, рухнул, словно пуля из «маузера» Кирилла не ухо ему просекла, а влетела прямо в лоб.

Чай брызнул на лакированные туфли с медными коваными носками; гранёные стаканы, звеня, выскочили из посеребрённых подстаканников.

Тут же заскакали латунные гильзы, всё засверкало, расплылось золотыми и серебряными пятнами в меркнущем изображении…

…Да, проводник оказался никудышной баррикадой. Свалился тотчас, как капельки его крови брызнули на зелёный погон военного времени с шифровкой «ПС».

Господин Велюров, директор передвижного биоскопа «Иллюзион»,

он же – недавний штабс-капитан береговой обороны и дежурный офицер крепостной коммутаторной станции Севастополя;

ещё ранее – поручик Бархатов из отдела связи Адмиралтейства;

и уж совсем до исподнего – сотрудник отдела III-B германского Генерального штаба Ойген фон Графф…

Нынешний Ойген-Эжен Виктор – Евгений Викторович, – швырнул без жалости вперёд себя своего «ассистента» Генриха, детину в клетчатом дорожном костюме.

Да и чего жалеть? Таких остзейских Генрихов вербовать, – только ценник показать, а глухой неприязни к русскому царю у них самих – хоть отбавляй.

Генрих задёргался, как будто оказался на пасеке без дымаря, выронил револьвер, куривший пороховым дымком, но продержался на ногах достаточно, чтобы господин Велюров рванул в приоткрытую дверь купе.

Где, сообразив уже, что дело неладно, его или кого угодно ожидал обер-офицер фельдъегерского корпуса поручик Свиридов. Прижав одной рукой портфель жёлтой кожи и выставив другую со «смит-вессоном».

– Портфель! – успел потребовать «Ойген Викторович», ткнув в требуемый предмет стальным набалдашником на конце трости.

И тут рыхлый господин с наружностью земского чиновника, всё это время робко жавшийся к оконному стеклу, вдруг чувствительно ткнул ему сзади, в самую почку, чем-то твёрдым, что Велюров-Бархатов безошибочно определил как дуло пистолета.

– Руки вверх! – заявил рыхлый «пассажир», и так уверенно и негромко, что «Эжен Викторович» безоговорочно поднял… но только одну руку.

С другой рукой как-то замешкался, опустив трость, будто не зная, куда её определить.

Определилось само собой.

Когда с почти синхронными воплями: «Бросай оружие!» – с обеих сторон коридора показались на поле недостающие фигуры сложной шахматной партии.

С одной стороны – «разбитной коммивояжер», спутник поручика Свиридова, только недавно отправившийся выяснять причину остановки. И ещё один помощник господина Велюрова – точно такой же тип с бакенбардами «циркового униформиста» и в клетчатом дорожном костюме.

С другой стороны, из соседнего вагона, громогласно появился переодетый в штатское жандарм.

Почти так же синхронно, предчувствуя неизбежную перестрелку, выругались и Велюров с переодетым жандармом. Разве что фон Графф непроизвольно выругался по-немецки.

Однако перестрелки не случилось. Другому жандарму – пижону в котелке и тройке, полосатой как диванная обивка, – не повезло. Со своим воинственным воплем он появился из другого вагона, распахнув железную дверь тамбура за спиной Кирилла, а тот не имел ни времени, ни желания разбираться. Как стоял, так и задвинул назад локтем руки, утяжелённой «маузером».

– Ща всё брошу…

Невольно отдав ход господину Велюрову-Бархатову-фон Граффу…

Хроника Дарданелл. 18 марта

В 16.11 «Инфлексибл», всё время державший строй, невзирая на пожар на фок-мачте и другие повреждения, вдруг резко накренился на правый борт. Сообщили, что он налетел на мину недалеко от места, где ушёл под воду «Бове». Корабль всё-таки благополучно дошёл до базы на острове Тенедос.

По мачте по правому борту линкора «Иррезистибл» взлетел зелёный флаг: торпеда! Линкор в тот момент был крайним на правом фланге, близко к азиатскому берегу, и сразу же турецкие артиллеристы начали поливать его снарядами. Эсминец «Веа» снял около шестисот членов команды «Иррезистибла», среди них несколько погибших и восемнадцать раненых. Старшие офицеры линкора остались на борту с десятью добровольцами, чтобы подготовить корабль к буксированию.

В 17.00 три линкора были выведены из строя: «Бове» потонул, «Инфлексибл» ковылял назад в Тенедос, а «Иррезистибл» дрейфовал к азиатскому берегу под огнем турок. Затем произошел ещё один взрыв, и линкор «Оушен», направленный отбуксировать «Иррезистибл», резко накренился. В тот же момент снаряд повредил механизм управления, и корабль стал циркулировать по проливу. Эсминцы, находившиеся рядом, бросились на помощь и стали подбирать команду из воды.

Теперь турецкие артиллеристы имели прямо под рукой две беспомощные цели. К наступлению темноты оба линкора были потоплены.

Городок Архипов. Двумя неделями ранее

С точки зрения тайного советника Рябоконя, околоточный надзиратель, чьего имени он даже не потрудился узнать до сих пор, храбрость проявил просто безумную. Достав было из огромной чёрной кобуры кавалерийский наган, он вдруг досадливо крякнул, затолкал револьвер обратно и даже захлопнул клапан кобуры.

– Вот я тебе сейчас как запихаю твой «Бердан»! – взревел околоточный, решительно откинув зелёный бархат кулисы широченной ладонью. – Как рябчику вертел! От гузна по самый клюв!

Голос с пьяноватым старческим радушием задребезжал откуда-то изнутри шатра.

– Антоша, ты, что ль?

Так узнал наконец Андрей Миронович имя городового.

– Я его музей за версту узнаю, – неясно прояснил наконец околоточный «Антоша», высунувшись на мгновение обратно, из-за кулисы, и снова исчез в тёмной расщелине. – Это наш бывший будочник, – раздался его приглушённый бас уже в глубине. – Ещё при первом Николае служил. С тех пор и не угомонится «инвалидная рота». Где ты тут? Ермолай?

В сумраке, тут и там пронизанном пыльно-золотистыми нитями дневного света, едва виднелись рама экрана со свернутым, как такелаж, полотнищем, ряды составленных в штабель лавок, плетёные кресла и столик для привилегированной публики, станок для киноаппарата и даже жестяные диски-короба с наклейками названий.

Старик сказочной ветхости, кряхтя, разогнулся из-за чёрной шкапы фисгармонии, украшенной готической резьбой. В просвете разобранной в две косы белой бороды виднелся алтын в петлице «иррегулярной» медали «За храбрость».

Подслеповато щурясь, старик наугад козырнул подагрической горсточкой куда-то в сторону шагов по дощатому настилу и, не слишком браво, но «взял на плечо» отставную «берданку».

– Чего лаешься, Антоша? – миролюбивой улыбкой ощерился в бороде его беззубый рот. – Я ж для острастки. Самой только капсюлью.

– Вот. Хлебом не корми, дай важность явить, – обернувшись, виновато развел ручищами околоточный надзиратель. – Даже сам в сторожа просится, лишь бы на печи не сидеть. Тебя сюда кто приставил, Ермолай?

– Дык, сам хозяин и призвал, – подтянулся дед, разглядев вместе с околоточным людей в форме и оправляя под кушак полу армяка. – Ко мне ихний денщик прибёг, сказал – срочно сторожа ищут на время отъезда. Я и заступил. Кому же ещё?

– И что, все отъехали? – поинтересовался господин тайный советник, осматриваясь в сумраке шатра.

– Так точно. Все до единого, – с готовностью рапортовал «ветеран благочиния». – В фургон, телегу и коляску погрузились и отъехали. А сам хозяин так прежде всех укатил с помощниками на этой, как её…

– На автомобиле, – подсказал пристав.

Только на автомобиль, за провинциальной редкостью, пристав и обратил внимание. Но, раз увидев, как выручали всем миром из базарной лужи лакированную карету «Simplex» с железным сундуком мотора вместо козел – махнул рукой: раз нечему завидовать, то и не стоит нервов.

– Так точно, на ей – коптилке проклятой, – кляузно подхватил старик.

– И куда поехали, сказали? – проявил инициативу Серафим, заприметив восторг, с которым дед смотрел на его золотые погоны, противу серебряных чиновничьих.

– Дык, не сказали.

Андрей Миронович, припомнив, что он таки сыщик, хоть и столоначальник в 8-м делопроизводстве Департамента полиции, постучал костяшками пальцев в ореховый бок фисгармонии. Найдя замки, откинул крышку органа, но ничего достойного внимания в бронзовых и медных трахеях чудовища не нашёл. Осмотрел в дощатом станке приводной механизм, вроде педали швейной машинки, позволявший не крутить ручку аппарата. Но и тут – ничего, стоящего звания «улик».

Наконец, присев на корточки у распахнутой дверцы комода, пересмотрел этикетки названий, открыл одну-другую коробки с блестящими, в дырочках перфорации, лентами:

«На дне морском. Научная картина в 29 видах».

«Perpetum mobile, или Американская тёща. Комедия в двух отделениях».

«Угольные копи в Англии. Картина географического общества».

«Мать – отравительница. Драма»…

– Стой-ка… – неизвестно к кому обратился вдруг обер-сыщик, не поднимая головы. – А что тогда в фургон погрузили? В коляску? Если всё здесь, даже фильмы?

– Киноаппарата нет? – неуверенно возразил его адъютант.

– Как нет? – тотчас обидчиво аукнулся старик Ермолай. – Я ж на ём сижу! Вот тут, в коробе. В самой что ни на есть целости ваша механика и сохранности!

– Вот, даже аппарат оставили… – задумчиво пробормотал Андрей Миронович, и снова, встав, огляделся вокруг: – Видал ты, стрелецкая стража, что они грузили? – спросил старика.

– Никак нет, ваше благородие, – понизил тот тайного советника статусом. – Когда я на часы заступил, уже всё было под холстиной увязано.

– Может, укладка похожа была на что-нибудь? На ящики? Бочки? Тюки? – посыпал протокольно-наводящими вопросами адъютант.

– Скорей будет, как ящики, ваше превосходительство! – повысил в табели о рангах поручика дед, искренне веря больше зелёному мундиру, чем белому кителю (а то, как у почтмейстера, ей-богу…).

– Что же тогда вывезли с такой срочностью? – повторил вопрос Андрей Миронович и задрал голову на четырёхсаженный столб, подпиравший вершину шатра посредине.

– Именно так…

Тайный советник вздрогнул, внезапно обнаружив деда у себя под плечом.

– Что именно?

– Музыку, вот, оттудова сняли, – узловатый палец деда указал на прорези в ткани, смятой верхушкой столба. – Там такие были, как у граммофона… – Ермолай изобразил «слуховую трубку», приложив ладонь к замшелой раковине собственного уха.

– Рупоры, – догадался Серафим и, прочистив горло, добавил с учёной солидностью. – Ретранслятор.

– Или… – прищурился Андрей Миронович. – Или антенны.

Он решительно подошёл к столбу, обошёл его кругом, поглаживая полированные до жёлтого лоска бока, наконец, нашёл: точно ряд позвонков – ряд уходящих к вершине крохотных фарфоровых изоляторов.

– Ах ты, чёрт, – едва ли не простонал Андрей Миронович. – У всех под носом! У каждого жандарма на виду, да ещё при ярмарочном скоплении народа…

– Что, ваше высокопревосходительство? – проникся уважением «ветеран будки».

– Мобильная радиостанция.

– Шпиёнская?! – ахнул старик.

– А то…

Станция Новоглинск. Здесь и сейчас

«Стальной набалдашник, которым оканчивалась трость злодея, оказался не такой уж простой галантерейной деталью», – пронзила мысль мозг жандарма, что всю дорогу играл роль «губернского чиновника» на досуге.

Пронзила одновременно с дикой болью, пробившей насквозь ногу в замшевом ботинке.

От одного только удара концом трости по ноге такой боли быть не могло, – даже, если б под набалдашником был спрятан какой-нибудь шип. Хлопка выстрела в суматохе он даже не расслышал. И хоть нажал спусковой крючок своего браунинга – успел, – рыжеусый злодей в белой визитке, воспользовавшись его секундным замешательством, уже вывернулся, отскочил в сторону.

Одним словом – ушёл с «линии огня».

А вот поручик особого фельдъегерского корпуса Валентин Свиридов, вжавшийся в угол дивана за распахнутой дверью купе, как раз и оказался на ней.

Он вздрогнул, опустил внезапно ослабевшую руку с револьвером; понурил голову, изумлённо глядя на дыру в жёлтой коже портфеля. И не успел навалиться на него грудью, как портфель выдернул на себя всё тот же злодей в белой визитке и бежевом жилете с бабочкой.

Мгновенно сориентировался, подлец.

Ударил набалдашником трости в окно за плечом фельдъегеря, и стекло в морёной раме мгновенно заплясало зигзагами трещин от правильного отверстия.

Цепочка, которой, как положено, портфель с казёнными бумагами был прикован к стальному браслету на запястье поручика, задержала вражину не особо. Должно быть, готов был к таким «штатным» неожиданностям.

Кровь упругой струёй брызнула на баркановую обивку дивана из мясницки-ровного среза.

Поручик, кажется, даже очнулся от самой смерти. Его бледное лицо исказила судорожная гримаса, он приоткрыл глаза…

Тяжёлый тесак, мелькнувший блесной на свету, мазнул одной и другой стороной по люстриновой скатерти столика, оставив жирный красный мазок, и снова скрылся под белой штаниной за голенищем высокого шнурованного ботинка с медным носком.

Этим же кованым носком злодей, вскочив на край дивана, ударил в оконное стекло, в отверстие, от которого распускалось рваное плетение трещин.

Окно как выдуло шквальным порывом ветра, и бритоголовый господин в белой визитке, с рыжими бородкой и усиками оказался на досках дебаркадера чуть ли не раньше хрустальных осколков…

И что делать с этим внезапным подарком судьбы? Новоглинский исправник, ей-богу, не знал, что и делать. Он к тому моменту только и успел, что впасть в панический ступор и вытянуть «наган» на чёрном шнуре в сторону тамбура. Перевёл его на бритоголового, но поскольку подсказать ему «пли!» или «отставить!» – было некому, так он и не нажал спускового крючка.

Не нажал, а неизвестный тем временем вскочил поверх запертой дверцы в его мирно квохчущий «Fiat-Zero», и тот взревел от удара по акселератору.

Чихая с табачным усердием, исправник валко трусил в сизых клубах дыма за автомобилем и стрелял, пока не закончились в барабане патроны, и пока изящный задок двухместного ландо, скакнув вниз по сходням, не исчез за углом станции.

Тут только, так и не рискнув скатываться по трапу на своих коротких, как набор для холодца, ножках, господин исправник понял, что случилось что-то пренеприятное, что грозит ему не только потерей автомобиля, на который ушли годы службы, но и самой её, службы.

Реплика за спиной только подтвердила самые дурные предчувствия.

– Быстро! Доктора, фельдшера, кого-нибудь! Там ранен фельдъегерь Генштаба!

«И украдены совершенно секретные документы…» – додумал уже сам исправник, с отчётливостью протокола вдруг припомнив «среди похищенного» жёлтый портфель, что первым полетел на двухместный диван угнанного «фиата».

«Всё пропало! Коллежский советник по выходу в отставку тю-тю, гужевой подряд, что собирался выторговать силком у Гуревича, пользуясь властью, тю-тю, – продолжил терзания исправник. – Ах, какая теперь власть? Дай бог, сошлют в становые, только и останется, что земством помыкать. Всё пропало!»

– Что с его рукой?.. – в ту же минуту спросил Кирилл, убедившись, что и до младшего брата дойдут руки у объявившегося на перроне фельдшера.

– Перетяните жгутом. Там сущие пустяки, кость не задета. Вы же военный, сами должны понимать, – скороговоркой пробормотал фельдшер земской больницы, как нельзя кстати собравшийся в губернию за лекарствами.

Какая-то девчонка в расстёгнутом пальто на гимназической форме оказалась рядом.

– Я сейчас. Я перевяжу. Я умею.

Кирилл кивнул – давай, мол, – и шагнул по коридору вслед за фельдшером.

– А тут случай серьёзный. Кишки, знаете ли. Гордиев узел, – сообщил всем желающим слушать земский эскулап.

Это уже относилось к поручику. Его только что вынес из купе жандарм, залитый кровью, как жизнелюбивый рождественский поросёнок, но по-прежнему суетливый и резвый, как тот самый «коммивояжер», роль которого исполнял. И злой.

Кровь, залившую его грудь, едва удалось остановить, натолкав в перебитый нос ваты, а лётчик, заехавший ему локтем «по сопатке», не то что в обморок падать не собирался – «на жандарма ж напал же!», – но даже извиниться не соизволил, отмахнулся:

– Нумер носить надо, конспираторы!

Впрочем, и не до того сейчас. Не до политесов. В распахнутом оливково-зелёном мундире поручика расплывалось на тонком белье тёмно-багровое пятно, густое и вязкое, как и положено внутриполостному кровотечению.

Это было куда хуже, чем обрубок на месте кисти руки, артериально-алый обрубок, высунутый из бельевого льна.

И куда хуже, что вместе с отрубленной кистью фельдъегеря исчез и его портфель.

Её, кисть, впрочем, скоро нашли, по рухнувшей в обморок бабе, прибежавшей на переполох. Не сразу, видать, выскочила рука из браслета, лежала теперь на перроне, тыча в бабу обвинительным перстом. А вот портфель, который кисть сия то придерживала, то рефлекторно поглаживала по коже, – пропал.

– «Флейта». В штаб флота, – «всплыв», в очередной раз, на зыбкую поверхность действительности, простонал поручик особого фельдъегерского корпуса. – Главное – она…

– Флейта? – озадаченно переспросил Кирилл.

– Ну-с, музицировать вам теперь разве что на полицейском свистке, – рассеянно пробормотал земской лекарь со свойственным этой братии добродушным цинизмом.

– Там… Просто на багажной полке, шкатулка, – с отчаянием настаивал полуживой фельдъегерь Свиридов.

– Наверное, сентиментальная ценность? – предположил санитар. – Или…

Новоглинск. Почтовое отделение

Исправник уже особо и не надеялся на благополучное (для него) разрешения трагического (для фельдъегеря Генштаба) происшествия на вверенной ему станции, но сделал всё от него зависящее, чтобы потери оказались минимальными. Раненого и искалеченного поручика, в сопровождении жандарма-«коммивояжера», срочно и со всеми предосторожностями отправили в земскую больницу.

И особым своим полицейским чутьём уловил исправник, что лейтенант-лётчик, который стрелял в вагоне, а потом опекался ранеными, на самом деле – фигура не случайная и не мелкая. Вон как оставшиеся двое из сопровождения фельдъегеря сразу стали вытягиваться и поддакивать лейтенанту, хоть вроде никак не уступали ему в звании! Поэтому, когда авиатор потребовал срочной связи, – тут же отвёз и его, и легко раненного молодого унтера с «Георгием», и сопровождающих в почтовое отделение. Две пролётки реквизировал!

А в отделении настращал почтмейстера, телефонную барышню и телеграфиста, отогнал от крыльца всех посторонних – неча, мол, тут, дела государственной важности решаем! – и ещё и городового вызвал, подежурить.

Дел действительно государственной важности, как понял исправник, прислушиваясь и приглядываясь, хватило и «сопровождающим», и авиатору. Отправляли «Правительственные» и «Молнии», добивались соединения с такими коммутаторами в Петрограде, от наименования которых дрожь пробирала.

И вот, наконец:

«Модель опытная, но действующая. Секретнейшая разработка тчк…» – отстучал на узкой бумажной ленте телеграфный аппарат.

Новоглинский почтмейстер едва не порвал трясущимися руками тонкую полоску с машинописными буквами, передавая её господину лётчику. Понял старик, что воленс-ноленс вошёл в историю Великой войны.

Впрочем, – в историю, – это потом, когда ему тут на заднем дворе почты памятник откроют, как тайному вершителю судеб войны. Оттого и на заднем, что тайному! А вот в сегодняшние судьбы войны его личная вплетена уже и сейчас. Ибо он, простой уездный почтмейстер, стал тем связующим… э… почтовым клеем, что собрал в один документ замыслы и планы… может, даже всей «Антанты»?!

Косматые брови старика сошлись от осознания степени своей «посвящённости».

«Такие замыслы, такие планы! Что, если фельдъегерю Генштаба, вон, руку отрубили, чтоб только до них дотянуться, то ему, начальнику узла связи, связующему… и голову как раз будет отрубить впору. Ибо видела…»

Сошедшиеся сурово брови разочарованно поползли на морщинистый лоб:

«Подробностей сообщить не могу. Штатским телеграфом – что в газету написать. Но для понимания ответственности – от сигнала “Цезарь” до его повтора техническая характеристика, расшифруешь, где сможешь…»

«В любом армейском узле связи, – понял лейтенант Иванов (средний). – Где только есть аппарат дешифровки. А шифр, значит, простой общеармейский, введённый с этой весны: “Цезарь”».

Из лакированной коробочки «печатной машинки» зазмеилась бумажная ленточка с сущей абракадаброй цифр и букв.

Кабинетные разговоры.

Петроград. Кабинет статского советника А. И. Иванова

Штабс-капитан Венцель только что зачитал сводку о завершении подготовки англичан и французов к десанту на Галлиполийский полуостров. Чуть раньше Буровский рассказал всё, что удалось узнать о подготовке турок к обороне.

Всё, что удалось узнать, – потому что на большей части вытянутого едва не на сто километров неширокого холмистого полуострова всего-то с десяток поселений, и то в основном вблизи Мраморного моря, – и как следствие, очень мало информаторов. Тем более что одной из первых мер, предпринятых генералом Лиманом фон Сандерсом, когда он ультимативно потребовал от Энвер-паши и вытребовал полную свободу действий на европейской стороне, стали жесткие меры секретности.

Но было понятно, что командующий, его штаб из германских профессионалов и немцы-командиры почти всех крупных воинских соединений за целый месяц, пока готовился десант, выжали из турок всё возможное и если не «подтянули» их до уровня европейских армий, то, во всяком случае, превратили в нечто весьма боеспособное.

Наблюдатели с гидропланов англичан – разведывательные полёты стали постоянными с прибытием эскадрильи самолетов под командованием коммодора авиации Самсона, – отмечали, что турки постоянно окапываются в разных местах полуострова. Замечали и новые фортификационные сооружения, хотя подробно рассмотреть не удавалось: ружейный и пулемётный огонь турок не позволял снизиться.

– А всё равно не верю, что турки устоят, – покачал головой каперанг Садовский. – Не говорю уже о том, как наши их под Сарыкамышем и на побережье побили и погнали. Так ведь греки и сербы, не бог весть какие вояки, как их в двенадцатом году раздолбали! А ведь было у турок и численное преимущество, и наставники те же, пусть рангом и поменьше, и в оружии, кажись, большой разницы нет…

– Не всё так просто, – отозвался Алексей Иванович. – Они остановили флот союзников…

– Это они так считают, что остановили, – возразил Садовский. – Сопротивлялись, да, но решение союзников прекратить атаку – это вопрос не военных, а психологических соображений.

На эту тему был разговор уже неоднократно. И чем больше удавалось получить информации о произошедшем, тем больше вызревало мнение, что психологический надлом произошёл не у всего флота. Не у моряков и комсостава боевых кораблей, а только у нескольких британских адмиралов.

Но самых главных.

Капитаны и командиры кораблей эскадры рвались в бой и верили, что перелом в сражении вот-вот произойдёт. Но высшие руководители, адмиралы с немалым боевым опытом, были подавлены не потерями – кроме моряков, утонувших вместе с «Бове», во всей армаде погибло всего 27 человек, – а тем, что все их прежние навыки и умения, весь их опыт побед в сражениях на океанских просторах, оказались непригодны в узости пролива. А к быстрой перестройке они оказались не готовы. И – воспользовались возможностью перевалить все проблемы на других, на армию.

Прочие же просто выполняли приказы…

Свидетельство историка

Те, кто видел турецких канониров в Килид-Бар на галлиполийской стороне пролива, говорят, что они сражались с бешеным фанатизмом. Имам распевал молитвы, пока они вели огонь или перебегали на новые огневые точки. Это было нечто большее, нежели обычное возбуждение в бою. Люди были охвачены каким-то религиозным рвением, чем-то вроде неистовства борьбы с «неверными». И при этом они с совершенным безразличием вели себя под летящей шрапнелью.

Немцы в форте Хамидие и на других батареях проявляли другой вид мужества. Многие из них служили артиллеристами на «Гебене» и «Бреслау» и потому имели хорошую техническую выучку. К тому же они с большим искусством импровизировали в ходе боя. В отсутствие автотранспорта и лошадей они реквизировали буйволов для перетаскивания мобильных гаубиц с места на место, так что британцам никак не удавалось их накрыть. Полевые пушки были размещены на горизонте так, чтобы создать максимум оптической иллюзии. Немцы также изготовили примитивные, но эффективные устройства и разместили их в стороне от своих огневых позиций. Каждый раз, когда стреляли из пушек, подавалась команда и на «дымовые трубки», которые испускали клубы дыма. И это отвлекло несколько десятков британских и французских снарядов от турецких батарей.

– С турецкой точки зрения – остановили, победили, – продолжил Алексей Иванович. – И кого! Непобедимую доселе военную машину, одно название которой наводило страх на полмира! Нет, события 18 марта всё изменили. Наконец-то турецкий солдат стал опять что-то значить в этом мире. Никто не давал туркам и призрачного шанса на победу – а в результате враг отступил, Константинополь и вся Османская империя спасены.

– Да, турки заметно подняли головы, – подтвердил ротмистр Буровский, не так давно вновь побывавший, под новым прикрытием, на европейской стороне, в том числе и в самом Константинополе. – И этих негодяев, Энвера, Талаата, Джемаля, стали вовсю превозносить. А ведь какой-то месяц тому только и ждали случая, чтобы порвать на кусочки.

– Быстро же в Турции забыли, как бравый Энвер-паша загубил чуть не сто тысяч солдат, почти всю 3-ю армию, под Сарыкамышем, – отозвался Садовский. – А сам сбежал…

– Поражений было много, считай, что полвека лупили османов со всех сторон, – с горькой усмешкой сказал штабс-капитан. – А тут – победа, да над кем! Над соединённым флотом Антанты!

– Полагаю, теперь союзникам придётся воевать с совсем другими турками, – раздумчиво проговорил Иванов. – Да ещё начнутся обычные для британцев недоразумения между армией и флотом…

– Что там, наверху, слышно? – спросил каперанг. – Наша сухопутная армия союзников там, на Галлиполи, не поддержит ли?

– Наша сухопутная армия, – подчёркнуто сухо сказал статский советник, – туда не сможет пройти. Даже если б удалось высвободить десяток дивизий из Галиции.

– Значит, что, только наш десант? – спросил штабс-капитан, ещё не проинформированный о решении Ставки по этому вопросу.

– Ну да, из Одессы, – разулыбался каперанг Садовский. – То есть мы очень стараемся, чтобы турки так и подумали. Стаскиваем туда плавсредства, солдатиков учим… Одних и тех же, по пять раз, гоняем то грузиться, то на берег под «ура», – то в порту, то на Лонжероне, а то и в Лузановке.

Морская хроника

В ответ на бомбардировку Босфора и турецкого побережья русским флотом германо-турецкое морское командование решило произвести бомбардировку Одессы, где, по сведениям турецкой разведки, было сосредоточено большое количество транспортов и велась подготовка к десантной операции на Босфор.

В операцию против Одессы были назначены крейсера «Меджидие» и «Гамидие» и четыре эскадренных миноносца «Муавенет», «Ядигар», «Ташос» и «Самсун», которые должны были вывести из строя возможно большее количество судов, стоявших в Одессе, и нанести повреждения самому порту. Для обеспечения операции со стороны Севастополя в этот район вышли крейсера «Гебен» и «Бреслау».

Утром 3 апреля отряд находился у Одесской банки. Около 6 час. корабли направились к Одессе, намечая начать ее обстрел с севера. В 6 час. 40 мин. крейсер «Меджидие», шедший за тралящими миноносцами, наткнулся на русскую мину; последовал взрыв с левого борта в районе носовой кочегарки. Крейсер постепенно стал оседать носом, так что вскоре под водой оказался весь бак и орудия левого борта. Ввиду безнадежного положения крейсера личный состав был снят миноносцами. С целью уничтожения крейсера эсминец «Ядигар» выпустил торпеду, которая попала в кормовой артиллерийский погреб. После взрыва крейсер погрузился на дно, так что на поверхности воды остались торчать только трубы, мачты и верхние мостики. После этого операция против Одессы была прервана, и корабли возвратились в Босфор.

7 июня «Меджидие» был поднят и после ремонта 25 февраля 1916 г. вошел в состав Черноморского флота под названием «Прут».