Текст книги "Путь к Босфору, или «Флейта» для «Императрицы»"

Не сразу оправившись от изумления, Кирилл покачал головой, встряхнулся:

– Чудны дела твои, Господи! Дюймовый прут железный дома сыщется?

Вдовица немного подумала, не донеся до карминных губ очередной леденец:

– Не знаю. Может, и есть, я мало что понимаю в железе, – не без кокетства пожала она плечами под накидкой.

Впрочем, заметив поскучневшее выражение лица у Кирилла, поспешила добавить:

– Но знаю, где точно есть то, что вам нужно.

– Это где же? – недоверчиво покосился на неё русский офицер.

– На поле графа Гаузена. Там у него гараж был для аэроплана и поле специальное.

– Аэродром, – эхом повторил Кирилл и обернулся было в направлении мызы, возвышавшейся над городком на косогоре, впрочем, отсюда невидным: – А разве?

– Нет. Это не на мызе, – перехватила его взгляд Марта. – Это за железнодорожной станцией.

– Тогда я весь к вашим услугам, – галантно кивнул лейтенант, закручивая концы усов с особым тщанием.

– Ну, «весь» это как-то даже… много, – не слишком уверенно произнесла Марта, протянув ему леденец в горсточке. – Монпансье?

– Спасибо, – аккуратно взял лейтенант двумя пальцами угощение. – А сразу после надо будет брата в госпитале уведомить, что жив, а то ему нельзя волноваться.

– Интересно, кто это у кого в услужении? – негромко, но явственно произнесла молодая вдова, однако, добавив в голосе: – Ну, раз ему совсем нельзя волноваться…

Вадим

«Да, он, похоже, и не волновался особо, – выглянула из-за плеча Вадима снизу Арина. – Или, наоборот, напрягся, как на палубе артиллерийской деки в виду неприятеля, вот и кажется бесчувственным, что твой спусковой механизм: губы сжаты в нитку, точно закушенные, на щеках теперь не милые ямочки, а ямы, будто втянул щеки, подсчитывая в уме коэффициент качки на угол возвышения. И сейчас распрямится вся эта взведённая пружина, выстрелит командным криком: “Слушай мою команду!”»

– Сэ… слушай! – дёрнул Арину флотский лейтенант Иванов, зажав её ладонь локтем.

Они дошли только до рыночной площади, спустившись с косогора графской мызы. Пробирались теперь дощатым тротуаром в галереях магазинов-складов, мимо Schaufenster – «товарных окошек» лавок, мимо закрытых контор и распахнутых дверей трактиров, под чёрными вывесками: «Агентство Штольц», «Затрапезов и сыновья», среди афишных тумб, пестревших афишами: «Конфеты “Nestle”», «Моторные свечи “Bosch”» и прейскурантами «Лучших в мире галош “Треугольник”»…

Кабы не грязь непролазная, – ни дать ни взять задворки петербургского Гостиного двора. Такая себе биржа купеческая, как гильдейская, так и ганзейская: тут – Россия – самовар с чаем до уморы, тут же – Европа, бухгалтерия с австрийским сейфом в стене. К тому же и Обертау-товарная – вот она, станция, рядом. В полуверсте, для подвозу, – что в двух шагах.

…И шаги эти вдруг стали слышны так отчётливо, что Вадим, ухватившись за резной столбик галереи, перемахнул за борт, защищавший от грязи, летящей из-под резиновых, но чаще деревянных колёс.

От такой резвости его, после контузии, даже швырнуло, но устоял и попытался помочь Арине перебраться через дощатый борт.

– Дэ… давай, хоть тэ…

– Туда! – сама сообразила девушка, соскочив с перил куда ловчее лейтенанта.

И сама потянула его, зашлёпала калошами по топким бурым лужам.

Такой же почти звук, но помноженный на толпу и массу, слышался впереди, из-за угла блокгауза: «Кретон, дерматин, баркан, ткани для мебели». Да ещё приправленный глухим металлическим бряцаньем.

Всякий военный безошибочно угадает марш с полной выкладкой. Даже морской обер-офицер, которому бегать по службе особенно и некуда. И который сейчас сшиб плечом с клямки калитку в железных воротах – и тут же схватился за голову: отозвалось в ней, точно обухом шарахнуло.

Протолкал внутрь Арину и сполз по стене на корточки, потеряв от оглушительной боли всякий интерес к тому, чем грозила улица.

Но зато Арина успевала и порошок в парафиновой бумаге развернуть, и достать из-за пазухи плоскую флягу с гравировкой «Севастополь. Яхт-клуб», и приникнуть синим глазом к щели в калитке:

– Немцы. Уже здесь? Но…

«Но ведь бой на железнодорожной станции только разгорается?» – досказала она уже про себя, не будучи уверенной ни в характере нового шума, катившего улицей вдогон топоту, ни в его происхождении.

Загрохотало, точно внезапной летней грозой, затрещало, будто сухостой занялся. И даже небо, кажется, потемнело, посерело свинцом. Тонко запели окна.

«Неужели всё-таки?»

– А ведь госпиталь ещё эвакуироваться не успел, – прозвучало без заикания.

Арина вздрогнула. Вадим «отошёл» раньше, чем она успела открутить алюминиевую крышку плоской фляжки с мятным отваром. Или почти отошёл, – всё ещё мучительно морщась, щурился поверх её шерстяного рыжего платка, глядя в щель.

А там…

Зашитые в серо-песочную холстину, островерхие немецкие каски «Pickelhaube» качали шишаками, точно рога угрюмого стада двуногих зверей, забрызганных грязью по самое брюхо. По полы серых шинелей, подоткнутых заворотом под ремни с подсумками. Бурая жижа брызгала из-под тяжёлых сапог, больше похожих на сами огромные комья той же грязи. Лошадиной сбруей бряцала амуниция и котелки, притороченные к ранцам.

Не меньше полуроты, судя по количеству мерно качающихся шишаков, бороздило рыжую протоку улицы вверх, по направлению к графской мызе.

Впереди, надо понимать, ротмистр придерживал на боку саблю, с хрипом диктуя: «Айн, цвай, драй…»

– Чего их туда пэ… понесло?

Первую фразу Вадим вообще произнёс без запинки, поэтому, как бы ни колотилось сейчас сердце девушки, – губу Арина разочаровано закусила-таки.

– Разве не знают, что там тэ… только госпиталь? Сэ… сколько летал их разведчик. Вэ… видел же?

Серая колонна валко протрусила за край приоткрытой калитки, оставив за собой только вскипевшее месиво грязи и луж.

– Что-то мне это тоже не нравится… – перевела дух Арина, привалившись спиной к чёрной железной створке.

Оба они слышали рассказы госпитальных ветеранов, как те попадали в подобную переделку ещё во время Августовского сражения. Тогда в местечко, где квартировал Третий фронтовой госпиталь, внезапно вошли немцы. Но всё обошлось визитом обер-офицера, который, убедившись, что раненые и больные – сомнительный приз, не стал даже препятствовать эвакуации вдогон отошедшей 10 армии. Разве, что…

«Такого коныка лихого забрав, – сокрушался ездовой Наливайченко. – Антихрист!»

Зачем же теперь понадобилось столько солдат?

– На вокзале бой, – с сомнением заглянула в лицо Вадима Арина расширенными синими глазами. – Проберёмся?

Иванов (первый) прочитал в открытом, до хрустальной прозрачности, взгляде всё недосказанное: «Кто сказал, что брат вообще знает о самодельном графском аэродроме? А вдруг, не дотянув до него, Кирилл сел в каком-нибудь другом подходящем месте, хоть в луговой пойме Килесмы? А вдруг… Вдруг он вообще не сел?»

И всё-таки раньше, чем он прожевал в губах первую букву, Арина коротко кивнула.

– Попробовать надо.

Морская хроника

Поход Черноморского флота в связи с появлением неприятельских крейсеров «Бреслау» и «Гамидие» у кавказского побережья.

Черноморский флот в составе линейных кораблей «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав», крейсеров «Память Меркурия» и «Кагул» и семи миноносцев утром вышел в море и взял курс на Туапсе. Около 20 часов того же дня в темноте произошла встреча флота с «Бреслау» и «Гамидие», шедшими в кильватерной колонне.

Обе стороны открыли стрельбу. Вторым залпом крейсера «Память Меркурия» был сбит прожектор «Гамидие». Неприятельские корабли отвернули и, продолжая стрелять, скрылись в темноте. На «Евстафии» неприятельским снарядом было повреждено одно 305-мм орудие.

Вслед за этим флот совершил обход анатолийского побережья, причем миноносцы шли под самым беретом, осматривая бухты; за поход от Синопа до Ризе ими было уничтожено до 50 неприятельских барж и парусных судов.

Кирилл

Марта, сколь ни была увлечена цветными горошинами монпансье – показательно прямо-таки, – всё ж косилась на соседа по козлам неутомимо, будто на деревенском жениховстве, так что Иванов (второй) хочешь не хочешь, должен был «соответствовать». Накинул на плечи френч английского кроя с накладными карманами, забросил назад русые волосы растопыренной пятернёй – так виднее был романтический излом шрама, приподнимавшего бровь насмешливо и скептически…

И помрачнел вдруг, выпустил из виду лукавое личико Марты, хоть и не мог не заметить, как выгодно обрамляют его белокурые локоны, кружево чепца под платком, как задорно поблёскивают глаза, даром, что полупрозрачные, как серый лед в полынье.

«Что там Кирка? Одна в чужом городе, – нахмурился вдруг Кирилл, слепо не попадая в предложенную Мартой жестянку. – Ладно, в городе – почитай в другой стране. Тут всякого Цукермана, будь он немец или его первый друг – еврей, – казаки вчера ещё в контрразведку тащили за то, что ворон считал на вокзальной платформе, или упёрся, что “дюбека” нет в лавке, а сегодня Цукерманы газеты из рук выхватывают – ждут немца после Мазурского отступления. Уверовали. А уж как на барышню выразительно монгольских кровей смотреть станут – тем подозрительней, что с виду “из благородных”, – тут и вовсе не угадаешь. На неё и в Питере, всяко повидавшем, иной “Фамусов дядя” оглядывался с недоумением. А тут, где “дикие татары” – явление никем не виданное, но общеизвестное, – как глянут? Послушать здешний рынок – так только и слышишь, что русская армия – “орда”, а не армия. Крысиное нашествие, с которым культурный человек только газом и может совладать…»

Наверное, выражение лица у лейтенанта невольно сделалось зло-неприязненным, – Марта даже растерялась слегка, подобралась, не зная чего ожидать. Шутка ли – вон, как хрустит стеклярусом монпансье, точно семечки грызёт, одну за другой, опустошая банку.

«Кирку, как воплощение монгольской хитрости и азиатского коварства царской жандармерии, уже, поди, “взял на карандаш” какой-нибудь гостиничный швейцар Абрам Абрамович, чтобы при случае сдать новым постояльцам, как придут…»

Кира.

Гостиница «Европа». Гробин

…Гостиничный портье Адам Иванович, и в самом деле, заглянул для верности в «гроссбух» регистрации постояльцев, прежде чем послать мальчишку в вестибюль гостиницы:

– Вон, видишь, барышня э… экзотическая такая?

– Инородка, что ли?

– Ну, вроде как. Пригласи. Мол, «извольте-с». Да утри нос наконец. Да не рукавом, варвар! – яростным шёпотом добавил старик, но уже вдогонку.

Мальчишка в подстреленных штанах на помочах, но в провинциальной пародии на фирменную ливрею, нырнул под раскидистую пальму, растопырившую зелёные ладошки над плюшевым диваном.

Барышня встретила его встревоженным взглядом больших угольно-чёрных глаз, тем более удивительно и завораживающе, что – больших, выразительных, хоть и в разрезе восточного рисунка, с уголками, приподнятыми к вискам.

– Что? Звонят? – подскочила она с дивана, выронив бархатный мешочек ридикюля.

– Не знаю. Битте. Зовут, – стушевался мальчишка.

Таких экзотических полукровок он только в «синематографе» и видал. «Жестокая гейша», вот как фильма называлась. И то мельком видел, пока за ухо не выведут, – мол, маловат ещё на такое пялиться.

– Извольте, – он утёр-таки нос линялой розовой манжетой. – То есть извольте-с.

– Мне жаль, мадемуазель, у меня для вас скверная новость, – трагически поднял кустистые седые брови Адам Иванович.

Кира застыла на месте.

Адам Иванович взглянул на девушку поверх стекляшек очков:

– Вы ждёте звонка со станции Обертау?

Кира отпрянула от тёмной дубовой стойки, больше похожей на резной готический саркофаг в сумерках католического собора. И без того большие глаза её расплылись, точно пятна чёрной туши на белой промокашке. Девушка, казалось, испугалась услышать то, что последует после, вроде: «Мне очень жаль…»

– Да, мы с братом так уговорились, – зачастила Кира почти сомнамбулически. Румянец тревоги пробился даже через природную смуглость кожи. – Договорились, что во фронтовую полосу он поедет сам. И как только что-то узнает о брате. Вадим – он морской офицер, он наш старший брат. Оперировался у Бурденко и теперь вот, в эвакуационном госпитале. В третьем, кажется, фронтовом, а госпиталь, Кирилл говорил…

– На станции Обертау, – сочувственным кивком вставил наконец запятую старик портье.

– Да, оттуда он мне вчера и звонил, – подтвердила Кира отстранённо, будто сама себе, но уже ровно. Должно быть, смирилась с неизбежностью, написанной клинописью в скорбных складках лица регистратора. – И сегодня обещал в двенадцать.

Девушка смолкла на выдохе.

Адам Иванович понимающе покачал седой головой.

– Боюсь, мадемуазель, ваш брат не сможет вам телефонировать.

И, не дождавшись расспросов – барышня, видимо, что-то сосредоточенно обсуждала сама с собой, губы её беззвучно шевелились, невидящий взгляд проницал портье сквозь, не замечая, – закончил портье фразу:

– На станции Обертау германская армия, мадемуазель.

– Откуда вы знаете? – обратила девушка наконец внимание на рассматриваемый ею объект.

– Я скажу так. Один наш постоялец, – доверительно потянулся старик через зелёный плюш стойки. – Он чиновник военного ведомства. Я не знаю какого, но он называл его «ГАУ»[2]2
  Главное артиллерийское управление.


[Закрыть] и почему-то полагал, что это должно всех пугать. Он тут, – сухой палец указал на ореховый короб телефонного аппарата в викторианском стиле: – Он тут очень сердился, что в нашем депо ему не дают паровоз ехать в Обертау. У него там будто бы ценный эшелон простаивает. Ему говорят – паровоз, конечно, есть. Но ехать в Обертау никак нельзя, потому что, видите ли, там германская армия? А он кричит: «Вас всех за этот эшелон расстреляют, начиная с меня». И, представьте, не успокоился, пока сам не дозвонился до Обертау.

– Дозвонился? – Кира, казалось, расслышала только эту последнюю фразу.

– А что с того? – пожал старик поникшими плечами в старомодном вицмундире неопределённой ведомственной принадлежности. – Ему там ответили по-немецки.

– По-немецки… – чуть слышным эхом повторила девушка. – А что именно?

– Боюсь, я не смогу вам повторить, мадемуазель, – виновато развёл руками Адам Иванович. – Они смеялись над ним и ругали. Один почему-то всё время называл бедного чиновника «Васья», хотя на самом деле он Генрих Юрьевич.

– Потому и боится расстрела, – рассеянно отметила Кира.

– Мы все боимся, мадемуазель, – вздохнул старик и, видимо, пользуясь тем, что «благородной азиатке» было явно не до него, даже проворчал нечто сокровенное: – А мы так больше всех. Русские нас не любят за то, что разрушаем Россию. Немцы – за то, что построили Германию.

– Вы говорите, паровоз в здешнем депо всё-таки имеется? – вдруг спросила старика Кира.

Тот даже не сразу понял, о чём и тем более – к чему. Когда понял, щепотью снял с отвислого носа круглые очки с тонкой оправкой.

Уставился на диковинную постоялицу с близоруко-сумасшедшим удивлением и, наконец, пожал плечами:

– Так сказали в депо.

Старик долго провожал взглядом давно исчезнувший девичий силуэт, разбитый остеклением дверей с золотистой облезлой надписью: «Europe». Потом будто вспомнил что, поискал взглядом поверх очков и подманил пальцем мальчишку.

– Ты говорил, у тебя брат шофёр паровоза?

– Кочегар, – с достоинством поправил старика носильщик. – Помощник машиниста.

– Дословно это одно и то же, – перебил его Адам Иванович, знаток французского в водевильном репертуаре. – Что он сейчас? Брат этот твой? В городе?

– В депо он сейчас, где ему ещё быть? – картинно развёл руками пострел.

– Известно где, в трактире или на собрании социалистов, – проворчал портье. – Ты, вот что, ты сбегай к нему, наверное. Всё одно уже новых постояльцев не будет. Неоткуда. Ты скажи своему брату, что если вдруг… Да ты запомнишь ли? – вдруг усомнился старик, посмотрев на мальчишку скептически: – У тебя и ума-то никогда не было.

Старик вздохнул обречённо, точно готовясь взять непосильную ношу.

Впрочем, было в этом вздохе нечто притворное – на самом деле Адам Иванович любил эту игру. Нравилось ему чувствовать себя этаким «богом из машины». И дубовая стойка портье – знал он по многолетнему опыту, – на роль люка в подполье сценической машинерии подходила, как ничто иное. Только успевай дёргать невидимые рычаги и канаты судеб.

Адам Иванович оторвал от подшивки чистый бланк квитанции, быстро набросал несколько слов, свернул бумагу вчетверо и протянул мальцу:

– Записку брату передашь. Так верней будет.

ГЛАВА 11. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ УЗЕЛ ОБЕРТАУ

Вадим

– Сэ… странно даже. Особо бэ… боеспособных частей я в городе и не видел, – пробормотал Иванов (первый), запоздало пригибаясь от шальной пули, гулко звякнувшей в афишную тумбу. И снова нетерпеливо перебрал истончавшими пальцами на рифлёной рукоятке «нагана». На этот его жест Арина покосилась опасливо:

– Не надо. Так мы ничего не успеем. Ни Кирилла найти…

– Дэ… Да и помочь особо никак, – нехотя согласился Вадим.

И то правда. Серых мешковатых фигурок, со скрытным крысиным проворством метавшихся на задворках станции, было слишком много. Вот они суетливой гурьбой подкатили к углу угольного блокгауза кургузую полковую пушку. Гавкнула, отзвенев по булыжной мостовой блестящей гильзой.

Куда именно выстрелила и кто, собственно, чинил отпор так внезапно объявившимся немцам, отсюда, со стороны «гостинных» складов, видно не было. Но отпор был горячий, – безжалостно тряся носилками, от станции протрусили санитары с белыми повязками выше «бранденбургских» обшлагов. Навстречу им протопало не меньше взвода серых мундиров с ручным пулемётом.

Вадим невольно провёл пулемётчика, оплетённого чёрной сколопендрой ленты, в прорези прицела, но снова опустил револьвер, выдохнул:

– Пэ… по путям не пройти. Вэ… в первую очередь перекрыли, чтоб… – В серых глазах его промелькнула искра догадки. – Это из-за того эшелона такая гэ… горячка у них.

– Какого? – отвлеклась на секунду Арина, всё это время сторожко выглядывавшая по сторонам: «Бог весть, откуда могут взяться боши, раз уже в городе свиделись».

– Гэ… говорили «особый» резерва армии тут, – кивнул Вадим в сторону покатых крыш вагонов, ржавых и латаных, но кое-где даже коптивших дымками буржуек. – «ГАУ».

– Гав? – рассеянно переспросила девушка. – Это что флотский жаргон? И что делать по команде «гав»?

– Гэ… ГАУ – «главное артиллеристское управление», – расшифровал Вадим, тяжело поднимаясь с колена. – Видно, там, в вагонах, чэ… что-то и для германца… ценное. Вон, сколько пехоты нагнали. Мэ… могли же и артиллерией накрыть. Пэ… покрупнее этого гороха. – Вадим кивнул через плечо на 35 мм пушечку, вида, и впрямь, вполне себе потешного, даром, что плевалась пламенем и хлопьями пороха, что заведённая.

Большая часть германского рвения и, наверное, и замысла истекала, явно, от командира, сухощавого пруссака с майорскими витыми погонами тусклого серебра, вшитыми в оливково-серое сукно двубортной шинели.

– Los, Los! – подгонял майор шинели более тёмного «фельдграу», упорно валившие во все проулки и заборные щели, ведущие к железнодорожным путям.

– А нам надо за станцию, – наконец-то полностью оценила Арина их положение. – На ту сторону.

Морская хроника

Поход Черноморского флота в составе 5 линейных кораблей: «Евстафий» (флаг), «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав», 2 крейсеров «Память Меркурия» и «Кагул», 14 миноносцев и отряда заградителей «Константин», «Ксения», «Георгий» и «Алексей» с целью постановки минного заграждения у Босфора.

Заградители были подведены флотом к Босфору на расстояние 70 миль, а затем под прикрытием третьего дивизиона миноносцев («Лейтенант Шестаков», «Лейтенант Зацаренный», «Капитан-лейтенант Баранов» и «Капитан Сакен») в ночь поставили у пролива 607 мин. Флот прикрывал постановку мин с моря, а по окончании её проводил заградители к Севастополю.

Линейный крейсер «Гебен», возвращаясь из Чёрного моря в Босфор, в расстоянии одной мили от входного буя в пролив последовательно подорвался на двух минах, поставленных в ночь, и получил две пробоины с обоих бортов. «Гебен» принял, по одним сведениям, 600 т воды, по другим 2000 т, но все же своим ходом дошёл до Константинополя. Ремонт продолжался четыре месяца.

Кирилл

Приватный аэродром графа Гаузена

– Там точно есть, что вам надо, – ткнула Марта рукоятью искусно плетённого кнута в большой дощатый сарай, вполне, впрочем, претендующий на звание ангара. Под бельгийской розовой черепицей, с подъёмными рамами «шведских» окон, конусным флюгером. Даже с вывеской по-русски и по-немецки: «Буревестникъ-Таубе», – видимо, не слишком вдохновляло графа Гаузена немецкое имя его аэроплана – голубь. Название, как-то уж слишком наводившее на мысль о сытой скуке на макушке бронзового Гёте и сковороде в самой «героической» перспективе.

Впрочем, столь отвлечённые мысли сейчас Кирилла и не посещали. С того момента, как раскаты отдалённого грома всполошили чёрные вихри ворон на осунувшихся крышах пригорода, он не находил себе места. Конечно, в пределах оббитых кожей козел коляски, – привставал, оглядывался. Казалось, дай волю – побежал бы впереди пары.

Но пока одно только было ясно со всей очевидностью: городок обстрелян немцами. Вот и дымы, буровившие низкие серые тучи тёмными смерчами – прямое тому подтверждение. И, если даже обстрел был произведён из дальнобойной артиллерии, то, значит, германец не так уж далеко, как это представлялось ещё сегодня утром.

«Где же тогда, как водится, толпы беженцев?.. – озирался Кирилл. – Где бредущие розно солдаты, отступающие части, пушки на руках, повозки с ранеными, ковыляющие, хромые, наконец, рыщущие в поисках вчерашнего дня вестовые?»

Вместо этой унылой картины, так примелькавшейся в окнах вагона за время его путешествия на запад, Иванов (второй) вдруг увидел выскочившую за угол ангара фигурку в серой прусской «литовке» не по сезону. Явно поддёвка под оставшуюся в ангаре шинель.

Фигурка зябко передёрнула плечами, забросив сабельные ножны на подшитый сукном зад в бриджах.

Вслед за офицером из ангара вывалилось с полдюжины солдат в серых шинелях и рабочих бескозырках. В руках у них разочарованно звенели пустые канистры.

– Вот, чёрт… – осел на козлах Кирилл и тревожно обернулся на соседку.

Марта натянула вожжи.

Встретила его взгляд такой озабоченной миной, которая не оставляла сомнений – для неё это тоже неожиданность. Вот только приятная или нет? Вопрос…

И вопрос остался открытым – понять значение ощутимого толчка рукоятью кнута в грудь можно было всяко.

Кирилл, отпрянув от неожиданности, повалился в глубь коляски, где и впрямь вяленой рыбой разило, как в чулане бакенщика – такое вдруг нашло воспоминание о детстве на севастопольской даче.

Если и не вовремя, то «своевременно». Известное дело – перед смертью завсегда жизнь перед глазами мельтешит, как фильма с ускорением, с самой, что ни есть, ранней памяти.

А о том, что дело идёт к смерти, Кириллу подсказал гортанный окрик:

– Halt! Стой! Кто у тебя там?

Может, не так именно спросил гортанный голос, но то, что именно это – вопросов не оставалось. Какие вопросы, когда его армейские ботинки, вон, над козлами сверкают многоточием гвоздей?

Что там ответила немцу вдова он, тем более, понять не мог. Но, судя по задорному, даже игривому тону и пренебрежению, с которым она махнула рукой на опрокинувшегося с козел Кирилла, – ясно было: везёт пьяного мужа или дружка. Надравшегося. «Дранке» – прозвучало явственно, а это даже Кирилл перевести мог, хоть и учил в гимназии латынь да «пардон муа франсе».

Выходит, не для того пихнула его «весёлая вдова» на дно коляски, чтобы сдать как ту рыбину, что висела теперь у него прямо перед носом, разинув судачью пасть, – чтоб не трепыхался. Да и, как ни крути, быстрей его сообразила, что к чему, пока он зевал опять-таки как та же рыбина на кукане.

Спасти хотела. Но это вряд ли у неё получится. Вон, уже звучит: «Ком цу мир!»

А во френче от «мадам Антанты», в лётчицкой кожанке на меху – пьяного Томаса или Раймонда, при ближайшем рассмотрении, лейтенант Иванов ну никак не напоминает.

Морская хроника – взгляд со стороны противника

«Гебен» имел намерение следовать в Босфор. Во время последней операции на нем находился известный знаток Турции и генерал-адъютант султана – генерал-фельдмаршал фон дер Гольц, который недавно вернулся в Турцию.

На виду у босфорских дозорных кораблей, в расстоянии одной мили от входного буя, на «Гебене» почувствовали сильное сотрясение в носовой части с правого борта, а через 2 минуты – второе сотрясение в средней части корабля, с левого борта: флагманский корабль подорвался на минах. Несмотря на то что крейсер принял около 600 т воды, он продолжал путь в Константинополь даже без крена. Как тотчас же было установлено, противоминная продольная переборка выполнила свое назначение и не сдала.

Русские использовали Рождественские праздники с большим успехом для себя. Имея особый опыт в минном деле, русские ставили мины на глубинах в 180 м, что до тех пор считалось невозможным.

Авария «Гебена» была особенно неприятна потому, что в Константинополе не имелось подходящих доков для больших кораблей. Исправление повреждений производилось с помощью кессонов, специально для этого сооруженных. Первоначально для такого крупного ремонта не хватало материалов и рабочих рук. Плотников и рабочих приходилось выписывать из Германии, так же как и необходимые кораблестроительные материалы. Несмотря на сделанные усилия держать аварию в секрете, в Константинополе ходили самые нелепые сплетни, до слухов о гибели корабля включительно.

Вадим.

Приватный аэродром графа Гаузена

Бой на станции, то вскипавший ружейно-пулемётным треском, как сбежавший из-под крышки котла бульон на раскалённой плите – с паром, взметавшимся выше вагонных крыш, то вновь затихавший, – им пришлось обходить таким кругом, пригородами, где казалось, что и войны нет никакой. Куры, не боясь походного котелка ни отступающих, ни наступающих, бродят по обыкновенным свалкам окраины. Старик с кипой на лысине, в приказчичьем жилете, щурится на лавочке пристально, но едва ли видит дальше бородавки на собственном носу. Девочка в мамкином шушуне до пят безучастно грызет конопляную косу тряпичной куклы. Не позванивай время от времени стеклышки в решётчатых окнах – и не подумаешь, что вот они, рядом…

– Немцы! – дёрнула Арина хлястик чёрной шинели.

Вадим загораживающе отвёл её рукой в сторону – сам уже всё видел. И ямочки на втянувшихся щеках обозначили не улыбку, – кислую гримасу досады.

Хоть он и не знал ещё, не видел, что вызвало горластый ажиотаж бошей у ворот здоровенного сарая, в котором однозначно угадывался искомый «ангар» графа Гаузена.

Впрочем, через мгновение разглядел.

Увидел он, что графский флаг – жёлтый с «цеховым» гербом – раздумчиво треплет в руках германский унтер, не зная, как определиться с находкой: то ли пустить шёлк на носовые платки, то ли счесть боевым трофеем?

Наконец, унтер примерил флажок на место форменного чёрного фуляра, практичного аналога русской белой подшивки на воротник гимнастёрки, успокоился и присоединился к толпе зевак, наблюдающих…

– Кирилл?! – ахнула чуть ли не в голос Арина.

В ответ Вадим только беззвучно, – но, кажется, без намёка на заикание – выругался, заталкивая подругу под буферный «пятак» железнодорожной платформы, ржавеющей в тупике.

Сам выглянул, пригибаясь, прошипел:

– Вот, Кирка. Вэ… вечно через баб пэ… попадает.

Демонстративное фырканье Арины он, наверное, не расслышал, ударил кулаком в чёрной перчатке по железному «пятаку»:

– Кэ… как он сюда попал?!

– А куда ему ещё, как не сюда, на аэродром? – резонно заметила Арина, подбирая полу его шинели, точно театральную кулису.

– Бэ… без самолёта? Вэ… в этой сэ… свадебной бричке? – кипятился Вадим, будто застал младшего брата на месте преступления, грозившего всем детям дополнительным часом хорового пения вместо лапты.

Как бы ни были драматичны обстоятельства – Арина не смогла не улыбнуться. На мгновение, лишь краешком рта.

Даром, что братья Ивановы были теперь солдаты, боевые офицеры самой что ни есть «взаправдашней» войны – всё казалось, что их отношения ничуть не изменились с тех пор, как «войны» их были «понарошку» и грозили синяками да шишками, да скороговоркой отцовых нотаций. Даже когда пулями стали не сливовые косточки, а смертельный свинец – кажется, ничего не изменилось. Точно, что «вечные дети».

На первый взгляд.

Подтверждал эту житейскую истину и сам «виновник торжества».

Трудно сказать, было ли это «весельем висельника» или какой-то хитрой игрой. Немцы, в основном в нестроевых блузах под шинелями, с полевыми бескозырками – какие-то фронтовые работяги, то ли Pionieren, то ли Trainsoldat[3]3
  Сапёры или обозники.


[Закрыть], – ржали едва не громче мерина-коренника пары, испуганно прянувшего от них.

А Кирилл красовался перед ними, расплываясь в улыбке юродивого братолюбия, тиская за пазухой лётчицкой кожанки зубастого сушёного судака.

На первый взгляд и впрямь – пьян до блаженной невменяемости.

Переговоры «наверху»

Петроград. Кабинет министра иностранных дел С. Д. Сазонова

– Наши предположения оправдываются. – Статский советник выглядел озабоченным явно более обычного. Это не слишком вязалось с предстоящим рутинным докладом о положении дел – разве что за истекшие сутки произошло нечто, пока ещё не дошедшее до министра из других источников.

Но Алексей Иванович говорил о сравнительно дальних перспективах действий союзников, а не о чём-то сверхсрочном.

– Англия и Франция приняли окончательное решение атаковать проливы большими силами, пройти Дарданеллы, выйти в Мраморное море, а затем и к Стамбулу. То есть не столько отвлечение турок с нашего Кавказского фронта, сколько самостоятельный захват проливов.

Сазонов только вопросительно поднял брови:

– Это что, большая неожиданность? Об этом открыто говорили мне и Бьюкенен, и Палеолог. Разве что дата не называлась.

– Судя по косвенным источникам, начало операции запланировано на десятые числа февраля. Сейчас решается вопрос назначения командования соединенным англо-французским флотом. Сосредоточение сил помимо Александрии начинается на Лемносе.

– Складывается впечатление, что вас, Алесей Иванович, нечто особенно беспокоит, – не выдержал Сергей Дмитриевич.

Статский советник несколько помедлил с ответом.

– Проблемы личного характера. Давайте не будем отвлекаться от обстановки в южном регионе.

– Воля ваша. Полагаю, намерения союзников не остались без внимания со стороны турок?

Разведчик ответил без улыбки:

– Иначе и быть не могло. На всём Леванте едва ли найдётся дюжина гаваней, где бы ни окопались их осведомители, а то и агенты. А уж у Лимана фон Сандерса хватит квалифицированных специалистов, чтобы отсеять восточные украшательства и преувеличения и составить правильную картину. Кстати, именно ему Энвер-паша препоручает оборону проливов.