Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Глава одиннадцатая
Белинский и Александра Бакунина

В то время, когда Белинский принимал участие в сердечных делах Станкевича, в разгаре был его собственный роман с другой сестрой Бакунина – Александрой. Белинский потом не раз сравнивал обе «истории», свою и Станкевича, говоря, что они начались почти одновременно, протекали параллельно, но привели к разным результатам.

Мы прервали наше повествование об отношениях Белинского и Александры Бакуниной в тот момент, когда он, находясь в Прямухине, ощутил в душе пробуждающееся чувство. Сердечные волнения и надежды, поэтическая атмосфера прямухинского гнезда, сознание своей силы как критика и мыслителя и в то же время робость и неуверенность в себе, восхищенные взгляды Татьяны Бакуниной наряду с колкими намеками и насмешками Михаила – все это породило причудливо-странное состояние Белинского.

По приезде в Москву в ноябре 1836 года Белинский рассказал обо всем пережитом Станкевичу, найдя в нем полное понимание и поддержку.

Об установившейся в это время духовной близости Станкевича и Белинского свидетельствует такой факт. В январе 1837 года оба присутствовали на спектакле «Гамлет» с участием Мочалова. Трагедия Шекспира, поразительная игра Мочалова были очень созвучны настроению передовой молодежи. «Гамлет всегда был одною из моих любимых драм: может быть, от того, надобно признаться, что у нас много общего с героем пьесы», – писал Станкевич. «Общее» заключалось и в глубоком отвращении к окружающей пошлости и лицемерию, и в страстном порыве к делу, к подвигу – и в то же время в колебаниях и чувстве неуверенности.

И то, что Станкевич сидел в театре рядом с Белинским, как он говорил, «удваивало» для него «наслаждение». «Мы так хорошо понимаем друг друга, я во многом так ему сочувствую, что в иные минуты, право, бывает одна душа с ним».

Рассказывая Станкевичу о своей прямухинской жизни, Белинский пожаловался на Мишеля. Станкевич безоговорочно принял сторону Белинского, осудив хвастовство и неделикатность Мишеля. Станкевич назвал Бакунина Хлестаковым. Прозвище было подхвачено другими, прибегнул к нему и Белинский в целях самозащиты. Но Мишель не преминул отомстить.

Однажды у Бееровых Белинский назвал Бакунина Александром Ивановичем. Белинский оговорился; нужно было сказать: Иван Александрович, именно так зовут Хлестакова.

Бакунин со злорадством парировал:

– Что? Александр? Нет, я не Александр, а у меня сестра – так Александра!

Белинский вспыхнул. Все, без сомнения, поняли ядовитый намек: его чувство к Александре не являлось секретом.

После Прямухина Белинский долго не видел Александру. Общение их ограничилось, пожалуй, лишь несколькими краткими записками, которые приложил Белинский к письмам Михаила Бакунина. Записки были адресованы сразу трем сестрам вместе – Александре, Любови и Татьяне – и состояли из полушутливых, ни к чему не обязывающих выражений.

В июне 1838 года, когда Мишеля не было в Москве, сюда приехала Александра вместе с матерью и сестрой Татьяной. Тогда-то Белинский понял, как выросло его чувство за эти полтора года разлуки.

Бакунины пробыли в Москве более двух недель. И чуть ли не каждый день Белинский видел ее…

Однажды он вместе с Леопольдом Лангером, известным пианистом, близким к кружку Станкевича, вызвался сопровождать Бакуниных в прогулке по Кремлю. Были в Оружейной палате, взбирались на Ивана Великого.

Белинский вернулся домой в приподнятом и в то же время смутном настроении. Он был, по его словам, и «счастлив и несчастлив» в одно и то же время. «Грустно!» – восклицал Белинский и стремился объяснить причину своей грусти недостижимым совершенством Александры.

«Нет, никакую женщину в мире не страшно любить, кроме ее. Всякая женщина, как бы ни была она высока, есть женщина: в ней и небеса, и земля, и ад, а эта – чистый, светлый херувим Бога живого, это небо, далекое, глубокое, беспредельное небо, без малейшего облачка, одна лазурь, осиянная солнцем!»

Так писал Белинский Михаилу Бакунину, простив ему в этот момент неделикатность, «армейские» насмешки над его страстью. Ведь Мишель все-таки был ее братом, на которого невольно распространялось ее обаяние. А кроме того, Белинский словно бессознательно ждал от друга помощи или по крайней мере поддержки.

В присутствии Александры Белинский робел, терял дар речи, и эта немота при переполненном сердце причиняла ему новые страдания. «С нею говорил Ефремов и много других, все, кроме меня. Грустно, Мишель. Хочется умереть. Для меня существует гармония, есть своя доля, свой участок жизни, данный мне добрым Богом, но только не тогда, когда я ее вижу…»

Белинский мог бы сказать о себе словами Пушкина, что он «любя был глуп и нем».

Смущало сознание собственных недостатков (которые Белинский безмерно преувеличивал), мысль о своей непривлекательности. Белинский был убежден, что он некрасив, очень некрасив и что поэтому его «не может полюбить ни одна женщина».

Сколько неловких шагов сделал Белинский по робости или смущению! Собственно, ничего страшного в них не было, но в его воображении они превращались чуть ли не в роковые ошибки. Однажды, приехав к Бакуниным и встретив Александру, Белинский так смутился, что принял двух горничных за гостей, отвесил им учтивый поклон и чуть было не подошел к ним к ручке. Но, к счастью, «этим и кончилось мое резанье [сообщал Белинский Михаилу Бакунину]; я даже во все это время не покраснел хорошенько, а только слегка, и то раз или два».

Но над всем в сознании Белинского – и над робостью, и над смущением, и над страшной тоской от вынужденной немоты и от неизвестности, и над нетерпеливыми ожиданиями, и над мнительностью – господствовало возвышенное чувство любви к ней, восхищение ею. Пусть он не может открыть свое сердце, увлечь своими заботами и интересами; но ничто не в состоянии помешать ему молча любоваться ею, желать ей счастья и добра.

 
                  …Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё –  даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название cyпpуги.
 

Этим отрывком из стихотворения Пушкина «К***» Белинский в письме к Мишелю характеризует свое отношение к Александре. Последние две строки подчеркнуты тоже Белинским.

* * *

В один из дней этого памятного июня 1838 года произошло событие, мучительно отозвавшееся на состоянии Белинского. Событие было незначительным, собственно, не событие, а мелкий факт, почти мимолетный штрих, неуловимый взгляду постороннего. Но Белинскому этот штрих приоткрыл отношение к нему Александры.

Однажды, войдя к Бакуниным, Белинский уловил смущение Александры. Белинскому были свойственны резкие колебания настроения – от отчаяния до надежды. Смущение Александры послужило очередным поводом для надежды, показалось хорошим знаком.

Через несколько дней Белинский и Бакунины были у Леопольда Лангера. Сидели в гостиной, болтали. Вдруг кто-то объявил, что приехал Поль, молодой человек, пианист, известный в московских музыкальных кругах.

Александра смутилась, покраснела. Поспешно вышла в соседнюю комнату. Вернулась через минуту, справившись с волнением.

У наблюдавшего все это Белинского мелькнула догадка: Александре неловко из-за него… Но не потому, что она к нему неравнодушна, а скорее наоборот – потому, что внушенное ему чувство доставляет ей беспокойство. «Да, человеку нельзя видеть без смущения кошки, собаки, которую он не нарочно поранил. Ведь это тоже сострадание!»

Через некоторое время до Белинского дошли новые сведения. Будто бы Александра, описав в письме к Мишелю свою последнюю встречу с Белинским, заметила, что ей тяжело с ним видеться. Бакунин передал содержание письма Боткину, а от Боткина оно стало известно Белинскому. «Понятно! – решил Белинский. – Так неприятно человеку видеть собаку, которую он изуродовал пулею, подстрелив ее по ошибке вместо зайца».

Возможно, содержание письма Александры Белинский истолковал неточно, ведь оно дошло до него из третьих рук. Возможно, многое он преувеличивал в своем воображении, воспринимая факты болезненно остро. Но в одном он был прав – в том, что девушка осталась холодна и безучастна к его чувству.

«С этой минуты я все понял, и с этой минуты началась моя пытка…» – писал Белинский Бакунину.

Мысль Белинского работала лихорадочно… Его удел – безответное чувство, неразделенная любовь. Но что такое неразделенная любовь и в чем ее утешение?

«Люди в моем положении часто говорят: „Я не хочу сострадания – оно оскорбило бы меня”. Это вопль души, стон от тяжкой раны, и в этом им никто не должен верить, тем более что в этом они и сами себе не верят. Нет! есть бесконечно мучительное и, вместе с тем, бесконечно отрадное блаженство узнать, что нас не любят, но тем не менее ценят, нам сострадают, признают нас достойными любви и, может быть, в иные минуты, живо созерцая глубину и святость нашего чувства, горько страдают от мысли, что не в их воле их разделить. Да – есть упоение, вместе горькое и сладкое, грустное и радостное, есть безграничный Wollust <наслаждение (нем.)> узнать, что, не имея значения любимого человека, мы тем большее против прежнего имеем значение просто человека, что к нам питают не холодное уважение, которое хуже, обиднее презрения, но уважение, в котором есть своего рода живая, трепетная любовь вследствие живого слития с нашим духом, живого проникновения в нашу сущность и даже чувства эгоизма, столь понятного в таком случае».

Белинскому, однако, кажется, что он лишен даже такой отрады. «Мое чувство… говорит мне, что не мой удел даже и эта печальная радость и это грустное утешение».

Неужели Александра не оценила всю глубину переживаний Белинского, не прониклась к нему если не любовью, то хоть состраданием, пониманием, тем гуманным отношением к неразделенному чувству, которое так трогательно описал Белинский?

Порою кажется, что гордость Белинского уязвлена; он дает себе обет стойкости, призывая силу своего духа: «Я умею страдать и не падать, я много могу вынести, и в страдании мне изменит скорее организм, нежели дух».

Порою он как будто бы ждет поддержки, отрадной вести от поверенного своих чувств, от Михаила Бакунина; связанный кровными узами с Александрой и дружескими – с Белинским, тот словно должен «всё» поправить, «оживить минутою горького счастия бедное, разбитое и одинокое в своих страданиях сердце», хотя Белинский первый же понимает, что никакие узы и никакой авторитет здесь не властны.

Порою, несмотря на отсутствие ответного чувства, несмотря даже на отсутствие «блаженства» неразделенной любви, он готов излиться горячей благодарностью ей и им: Александре и всем сестрам Бакуниным; ведь «она и они возбудили все силы моего духа, открыли самому мне все богатство моей природы, привели в движение все тайные, сокровенные родники заключенной во мне бесконечной силы бесконечной любви…». И это была правда: не будь его мучительного романа с Александрой, не писал бы он потом с такой пленительной поэтичностью и глубиной о любовном томлении в лирике Жуковского, о счастье разделенного чувства в стихах Пушкина. Жизнь обострила взгляд критика на тот опыт, которым она обделила его самого.

Порою же Белинский готов был замкнуться в чувстве горького неприступного одиночества. Некого упрекать, не от кого ждать поддержки, да и не нужно… Но и сквозь гордость и неприступность пробивались невольные сетования: право, и у него «душа человеческая, и она стоила бы лучшего отзыва, большего внимания».

Вскоре после московских встреч, в июле 1838 года, Белинский вновь увидел Александру, когда вместе с Боткиным и Ефремовым приехал в Прямухино. Но ничего в отношениях его с Александрой эти встречи не изменили; да и время было неподходящее: все ждали исхода болезни Любы.

Через два месяца после смерти Любы в том самом письме, в котором Белинский сообщал Станкевичу об этом событии, он писал и о себе: «Моя история кончилась не так, как твоя: на меня просто наплевали…».

* * *

Почему Александра не ответила на чувство Белинского? Вопрос для историка трудный, почти неразрешимый. Сердце прихотливо и своевольно: пойди объясни, почему иной раз не любят человека, любви вполне достойного.

Современники рисуют нам Александру Бакунину девушкой обаятельной, глубокой, но чрезмерно экзальтированной, преданной фантазиям. На нее, как и на ее сестер, большое влияние имел Михаил, который своим фанатизмом, нетерпимостью усиливал экзальтированность сестры.

Белинский впоследствии писал о ней так: «Это девушка глубокая по натуре, святое, чистое, полное грации создание – но ее натура искажена до последней возможности…». Отношение Александры к любви, по мнению Белинского, тоже носит чрезмерно надуманный, экзальтированный характер. «Ей нужен не мужчина, а идеал мужчины», но несмотря на это «в ее фантастическом чувстве будет столько сердечной мистики, столько лиризма, что перед ним преклонит колена всякий, у кого только есть человеческая душа».

Белинский говорил, что его чувство к Александре было во многом надуманным; он «насильственно развивал» его в себе, «чтобы дать призраку вид действительности». Кто знает… Во всяком случае, как прибавляет Белинский, «потребность-то была все-таки и сильна и истинна». Потребность любить, быть любимым.

Между тем Александра вовсе не была такой безразличной и черствой, как это казалось Белинскому. И она способна была оценить его чувство. Вся ее вина состояла лишь в том, что она действительно не могла на него ответить.

Как-то Михаил решился показать сестре письмо Белинского от 10 сентября 1838 года – то письмо, в котором он изливал чувство неразделенной любви, говорил, что не его удел «даже и эта печальная радость» – сострадание. Александра пришла в сильное волнение. На другой день написала она следующее письмо Белинскому.

«Виссарион Григорьевич, слезы невольно катились из глаз моих, когда я читала письмо ваше; вы мало знаете, или, лучше, совсем не знаете меня… Всегда желала я сблизиться, говорить откровеннее с вами, – мне казалось, что вы не поймете горячего, живого моего участия, что вы примете его за насмешку, за жалость, и я останавливала себя, даже осуждала, не понимала в себе эту потребность сблизиться с человеком, которого надежды, желания я не могу исполнить».

Можно поверить девушке, когда она говорила, что ее тянуло к Белинскому. Но она опасалась, что ее намерения будут неверно поняты или же принесут Белинскому новые страдания. Положение было действительно сложным, и это невольно толкало Александру к нарочитой сдержанности и безучастию. Кстати, и свое письмо к Белинскому Александра не отослала, предполагая, вероятно, что оно причинит ему дополнительные огорчения.

Прошло несколько месяцев. Белинский переехал в Петербург. Нахлынули новые заботы, новые замыслы, связанные с редактированием журнала «Отечественные записки».

Пережитая страсть уходила куда-то в глубь души, заслонялась новыми впечатлениями, но не забывалась; забыть ее было невозможно.

В Петербурге Белинский вновь встретился с Бакуниным. В середине ноября 1839 года Мишель написал Александре и Татьяне, своим «милым девочкам», любимым сестрам, очередное письмо, а Белинский сделал к нему небольшую приписку. Несколько общих фраз, ни к чему не обязывающих выражений, но от них веет пережитым чувством, сдержанностью, затихшей или затихающей болью.

«Позвольте при сей верной оказии, – писал Белинский, – напомнить вам о старом знакомом, который так много вас любит и так часто о (вас) вспоминает или, лучше сказать, у которого в памяти после вас, кроме еще Боткина да нескольких хороших и добрых людей, нет ничего хорошего и дорогого… Прощайте, будьте счастливы и спокойны, как вы того стоите, и вспоминайте иногда о добром Белинском, если только он стоит от вас этого названия».

Постепенно и Александра освобождалась от того чувства неловкости, которое ей приходилось испытывать. Вспоминая о Белинском, она думала теперь о том, что буря, слава Богу, прошла.

Как-то, разбирая бумаги, она нашла старое письмо Белинского, посвященное смерти Любаши. Снова пережила волнения тех страшных дней, отдавая должное душевной глубине и чуткости Белинского.

Письмо его – «святое, я никогда не расстанусь с ним», писала она Александре Беер 27 декабря 1838 года. А потом касалась недавнего романа Белинского: «Его фантазия ко мне прошла, Alexandrine: Бог услышал молитвы мои. Он теперь покоен, счастлив, и Бог пошлет ему ангела, который утешит, успокоит его в этом мире. Я страдала, я глубоко страдала с ним за него. Бог позволит мне и радоваться, смотря на его счастье».

Так закончился роман Белинского с Александрой Бакуниной.

Остается сказать еще несколько слов о дальнейшей судьбе Александры.

В июне 1838 года, во время приезда Бакуниных в Москву, она познакомилась с Боткиным. Потом Боткин, вместе с Белинским и Ефремовым, побывал в Прямухине. Летом 1839 года Боткин виделся с Александрой в Москве; встреча положила начало их длительной переписке.

Боткин увлекся Александрой, и небезответно. «Лысый друг», «сибарит Вася» оказался счастливее Белинского…

Приехав в августе 1839 года из Берлина в Москву, Грановский увидел, что дело уже почти решено, и сообщил Станкевичу: «Он [Боткин] позволил мне открыть тебе его тайну… он любит Александру Бакунину и любим ею».

Вот-вот ждали официальной помолвки. В январе 1841 года Петр Клюшников спрашивал Белинского: «Не слыхал ли ты что-нибудь о женитьбе Боткина на Александре Бакуниной – прошлого года я знал, что он был в сильной пассии».

Но женитьба Боткина и Александры не состоялась. Хотя Боткин и был «в сильной пассии», но роман его тянулся вяло, бесцветно и иссяк сам собой. Его окончание не было сильным ударом ни для Александры, ни для Боткина. Какое отличие от мятущейся, беспокойной, мучительной страсти Белинского!

Через некоторое время, в 1844 году, Александра вышла замуж за Гаврилу Петровича Вульфа, кавалерийского офицера в отставке, тверского помещика.

Умерла она в 1882 году, шестидесяти шести лет, пережив всех своих сестер.

* * *

Но вернемся несколько назад, к тому времени, когда пришел к концу роман Белинского с Александрой Бакуниной.

Александра ошибалась, говоря, что Белинский теперь обрел покой и счастье. Она просто недостаточно знала Белинского или желаемое принимала за действительное.

Осенью 1838 года началась новая сердечная история Белинского – та, которую он позднее полуиронически, полусерьезно назвал «гисторией с барышней». Эта история была кратковременной – всего несколько месяцев, протекала не так, как роман с Бакуниной, не стоила Белинскому «ни одной слезы», но все же принесла ему немало новых переживании. «Боже мой, сколько мук, подавляющих страданий, наконец, отчаяния, ужаса и унижения в собственных глазах!» – писал Белинский Станкевичу 2 октября 1839 года.

Героиня «гистории», «барышня» – это дочь великого актера Михаила Щепкина Александра. Тезка Александры Бакуниной и ее ровесница – в 1838 году обеим было по двадцать два года, – она унаследовала от матери южный тип красоты, а от отца – любовь к сцене, увлечение театром.

Белинский давно уже дружил с семейством Щепкиных и особенно с его главой, Михаилом Семеновичем. Летом 1837 года на пути в Пятигорск Белинский встретился с Щепкиным в Воронеже, был на его спектакле.

«Чудный человек! – делился Белинский своими впечатлениями с Константином Аксаковым. – С четверть часа поговорил я с ним о том и о сем и еще более полюбил его. Как понимает он искусство, как горяча душа его – истинный художник, и художник нашего времени. Вечером пошли мы в театр; дочь его играла (очень мило) Кетли».

Упоминаемая Белинским дочь Щепкина – это и есть Александра. Вслед за отцом она поступила на сцену и приобрела даже некоторую известность. В роли Кетли (или правильнее Кеттли) в одноименном водевиле Д. Т. Ленского она, по словам Белинского, вызвала «восторг» воронежской публики.

Через год, в Москве, бывая в гостеприимном и открытом доме Щепкиных, Белинский познакомился с Александрой ближе. Душевное состояние его было тяжелым: только что подошли к развязке его отношения с Бакуниной. Внимание Александры Щепкиной вселяло в него успокоение, ободряло…

А потом вдруг наступил момент, когда в душе Белинского затеплилась новая надежда.

Ход событий мы восстанавливаем по позднейшему отчету, который дал Белинский Станкевичу.

«Ты сам поймешь, – писал Белинский, – что такой любящей и идеальной… душе, как моя, не возможно не иметь предмета обожания, – о, Николай, понимаешь? (Эти слова надо прочесть несколько в нос.) Барышня нашлась». Белинский шутит, пытается представить все в ироническом свете. Но тогда ему было не до шуток.

У «барышни», то есть у Александры Щепкиной, уже были романические отношения с Михаилом Катковым, молодым человеком, только что закончившим Московский университет и вошедшим в кружок Станкевича, когда последний уже уехал за границу. Но вел себя Катков с Александрой неопределенно; порою ей казалось, что он ее не любит, и вот тут-то обратила она взоры на Белинского. Не избалованный женским вниманием, Белинский почувствовал «нечто такое», от чего, по его словам, в душе его «все перевернулось».

Но свободно отдаться своему чувству Белинский не решался: слишком горестен и изнурителен был только что пережитый опыт. Да и сомневался он в своей любви: слишком много душевных сил и трепетных мечтаний было отдано другой девушке, Александре Бакуниной. Не был он до конца уверен и в чувстве Щепкиной: не мимолетная ли это прихоть, не результат ли временных обстоятельств, скажем, разлада отношений с Катковым?

Белинский решился посвятить в свои переживания брата Александры Щепкиной Николая, человека справедливого, умного и тактичного. Николай выспросил сестру и получил довольно ясный ответ. Ей невыразимо приятно, сказала она, быть с Белинским, видеть его; но когда он уходит, она с трудом удерживает в сознании его образ.

Нет, так не любят, решил Белинский. Подозрения его всецело оправдались.

На этом, вероятно, и закончилась бы «гистория с барышней», если бы не вмешались в нее третьи лица.

Особенностью кружковой жизни было то, что друзья стремились к полной откровенности. Они были в курсе всего, посвящали друг друга в тайное тайных своих переживаний. Увы, проистекали из этой откровенности не только добрые последствия.

Белинский испытывал острую потребность рассказать о своих отношениях с Щепкиной. Но кому? Бакунин и Станкевич были далеко. «Горькую чашу во имя дружбы», как выразился Белинский, пришлось пить двум другим милым его сердцу друзьям – Боткину и Константину Аксакову.

«Аксаков был поверенным моего обожания барышни, – писал Белинский, – принимал в нем живейшее участие и целые вечера проводил со мною в болтовне об этих пошлостях…»

Но если Константин Аксаков никак не злоупотребил доверием Белинского, то другой его поверенный, Боткин, вел себя иначе. Зная от Белинского о сомнениях в своем чувстве, а заодно, видимо, сомневаясь и в чувстве Александры Щепкиной, Боткин, со своей стороны, решил поговорить с ее братом, Николаем. Белинский вскоре узнал об этом разговоре, узнал, что Боткин вел себя по отношению к нему не совсем корректно – «позволил себе… плюнуть во святая святых души моей».

Белинский расценил это как предательство.

Позднее Боткин оправдывался, говорил, что он действовал из лучших побуждений, и притом с ведома Белинского. Возможно, и так. Но необходимого такта он явно не проявил, слишком легко играя чувствами Белинского, забыв о душевном состоянии своего друга, о том, что каждый его нерв был натянут до предела.

Но вскоре отношения друзей вновь наладились. В апреле 1839 года, сообщая Станкевичу о поступке Боткина, Белинский прибавлял: «Так как он это сделал по слабости характера, то я простил его в душе моей». В этих словах – весь Белинский, с его незлобивостью и детской отходчивостью.

Забегая вперед, заметим, что судьба Александры Щепкиной сложилась несчастливо. Спустя два года, 31 декабря 1841 года, она умерла от чахотки – того рокового недуга, который свел в могилу Любу Бакунину, и не только ее…

Свой роман с Щепкиной, который даже не назовешь романом, так он был мимолетен, Белинский объяснял прихотью воображения, фантастическим направлением чувств и т. д. Но мы-то, зная его состояние, понимаем, что это не совсем так. Да и сам Белинский, анализируя свои переживания в конце 1838 года, то есть к моменту, когда определились его отношения с Бакуниной, выдвигает совсем другие мотивы, отнюдь не сводимые к фантастичности и капризу воображений.

«Осенью жажда любви превратилась во мне в какую-то томительную хроническую болезнь… Я стал мечтать о разумном браке, забывши, что – как бы ни был он разумен, а для него нужны средства и средства». Тут и подоспела Александра Щепкина, тут и началась «гистория с барышней». «На меня бросили несколько взглядов, которых я не смел еще решительно растолковать в свою пользу, но от которых я ощутил в душе бесконечное блаженство…» Очень скоро выяснилось, что надежды Белинского были неоправданны и преждевременны. В этом и только в этом смысле можно говорить о фантастичности его образа мыслей.

Но не зря обращался Белинский к силе своего духа, недаром говорил, что умеет «страдать и не падать».

В апреле 1839 года, отдавая Станкевичу отчет обо всем пережитом, о романе с Бакуниной, о новом увлечении Щепкиной, о недружественном поступке Боткина и т. д., Белинский писал: «Но, разочаровавшись в предметах любви и дружбы, я тем больше еще верю в любовь и дружбу, и еще тем в большем свете представляются мне эти два великие чувства. Я много страдал и много страдаю, но жить мне вообще лучше, чем прежде».

Пережитое не прошло для Белинского даром, углубив его мысль, обострив чувства и воображение. «Больше всего дает мне счастия и внутренней жизни расширение моей способности восприемлемости изящного, – сообщал Белинский в том же письме к Станкевичу. – Пушкин предстал мне в новом свете, как один из мировых исполинов искусства, как Гомер, Шекспир, Гете».

Эта перемена, как говорит Белинский, свидетельствует о новом «моменте» его развития, о том, что он перешел «в другое состояние духа». Но чтобы поближе познакомиться с этим «моментом», необходимо остановиться на последующем развитии кружка, на идейных исканиях и спорах конца тридцатых годов.