Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

 
Я два созданья в мире знал,
Мне в двух созданьях мир явился:
Одно я пламенно лобзал,
Другому пламенно молился.
Две девы чтит душа моя,
По ним тоскует грудь младая:
Одна роскошна, как земля,
Как небеса, свята другая.
И мне ль любить, как я любил?
Я ль память счастия разрушу?
Мой друг! две жизни я отжил
И затворил для мира душу.
 

Хотя в основе стихотворения заключалось истинное чувство, оно не избежало некоторых романтических преувеличений. Образы обеих «дев» представали в несколько идеальном свете, поскольку заведомо были подчинены модной антитезе: с одной стороны, красавица земная, чувственная; с другой – небесная, святая. Во всяком случае, к Наташе, при всей ее мечтательности, понятие святости не подходило. Станкевич это прекрасно понимал. Но… ведь он писал стихи, он пропускал свой личный опыт через поэтическую призму. А у поэтической мечты свои законы.

Да и к самому себе был ли Станкевич во всем справедлив? Станкевич говорит в стихотворении, что, испытав два вида любви – земную и небесную, он уже отжил «две жизни». А на самом деле он не прожил еще и одной жизни, не знал по-настоящему еще никакой любви, и со дна его души по-прежнему поднималась тоска по неиспытанному чувству.

Порою ему кажется, что это чувство вообще не для него. «Знаешь, что пришло мне в голову? – пишет он Неверову 15 декабря 1833 года. – Я должен благодарить Бога, что не люблю. Почем знать? Может быть, судьба ведет меня…» И в другом письме: «Может быть, науки со временем совершенно заменят мне жизнь…».

Словом, Станкевич готов совсем отказаться от любви, от этого «счастия толпы»; готов навсегда заключить себя в «свой мир» – философских построений, научных открытий, художественных образов. О, если бы это было возможно!.. Как говаривал Станкевич, «не пожмешь руки великану, называемому вселенной, не дашь ей страстного поцелуя, не подслушаешь, как бьется ее сердце!»

Станкевич думал, что его план отношений с Наташей имел успех. «Наталья Андреевна поумнела», – сообщал он как-то в письме Неверову. Подразумевалось, что Наташа смирила свое чувство, приняла предложенные ей Станкевичем «братские отношения». Но это было и так, и не так.

В первые месяцы 1835 года в Москву приезжают из своего тверского имения Бакунины: отец с двумя дочерьми – Таней и Любой. Бакунины остановились у Бееровых, куда «вся братия», как говорил Станкевич, стала забредать чаще обычного. Привлекали новые лица, две молодые девушки прежде всего.

Тут в голове Наташи Беер возникла странная идея. Отчаявшись пробудить к себе любовь Станкевича и в то же время движимая своеобразным чувством жертвенности, она решила, так сказать, «передать» юношу Любаше Бакуниной. Наташа думала о том, что именно Любаша составит счастье Станкевича, пробудит его чувство, которое не удалось вызвать ей самой, и она стала осторожно склонять Бакунину к мысли полюбить Николая…

Собственно, совсем уж странной эта мысль не была, если принять во внимание и господствующее умонастроение того романтического времени, и экзальтированность Наташи, и ее стремление поступать по примеру литературных героинь, для которых счастье возлюбленного было превыше всего. Наташей руководила идея благородной жертвенности. Однако свою роль она выдержать не сумела…

Но вначале мы должны сказать несколько слов о Любови Бакуниной.

Старшая из сестер Бакуниных, представительница большого и славного семейства, о котором еще речь впереди, Люба отличалась редким обаянием. Белинский считал ее «идеалом женщины», прибавляя, что «лучшей» он «не встречал».

«Красота, грация, женственность, гуманизм, доступность изящному и всему человеческому в жизни и в искусстве, стыдливость, готовность скорее умереть, чем перенести бесчестие, способность к простой, детской, но бесконечной преданности к избранному – вот стихии, из которых она была составлена и лучше этого ничего нельзя вообразить. Дай Бог всякому найти такую подругу в жизни», – писал Белинский.

В семье Любашу холили, заботились о ней, как об оранжерейном цветке. Было известно, что она больна и что болезнь ее очень опасна.

Болезненность невольно осеняла весь облик девушки неподдельной грустью, прибавляя еще одну черту к тем «стихиям», из которых слагалось ее обаяние.

Любаша пользовалась успехом. Когда ей исполнилось двадцать лет, ею увлекся Алексей Павлович Полторацкий. Этот роман мог бы привести к большим осложнениям и неприятностям ввиду того, что Полторацкий был дядей Любаши. Но, к счастью, она осталась к нему равнодушной.

Когда Любаше было двадцать два года, к ней посватался некто барон Ренне, молодой офицер. Уже было объявлено о помолвке, готовились к свадьбе, как вдруг все расстроилось. Девушка не любила своего жениха и страдала от мысли о предстоящем замужестве. Не без влияния ее брата Михаила, считавшего, что брак без любви безнравствен, Люба взяла назад свое слово. Происходило все это в 1833 году, за два года до встречи со Станкевичем.

Какое впечатление произвела Любовь Бакунина на Станкевича? В письме к Неверову, отправленном вскоре после отъезда Бакуниных из Москвы, Станкевич спешит заверить своего друга, что ничего особенного не произошло: «Только не подумай, что я влюбился». Но уже пояснения, почему этого не произошло, выдают необычное состояние чувств Станкевича. «Без надежды, без сильной надежды, любви не может быть, по крайней мере, для человека, который привык налагать узду на свои чувства и видеть настоящие отношения между людьми».

Ну а если бы была «надежда»? Похоже, что Станкевич ждет каких-то гарантий, внешних подтверждений, чтобы дать волю своим чувствам…

В это время, спеша другу на помощь, Красов решает через Бееровых, у которых останавливались Бакунины, узнать все подробности, выяснить, какое впечатление произвел Станкевич на Любашу. Сведения, которыми Красов незамедлительно поделился со Станкевичем, оказались ободряющими. «Но, друг мой, – писал Станкевич Неверову, – если бы это была правда, если б это было возможно – новая жизнь началась бы для меня. О, как сознал я провидение в ту минуту, когда мне сказали это!»

Тем временем все происходящее открыло глаза Наташе Беер, которая поняла, что ее мысль не такая уж безобидная и что Станкевич действительно может полюбить Бакунину. Одно дело – сладко лелеять в мечтах идею жертвенности; другое – видеть перед глазами счастливую соперницу…

«С Наташей сделалась страшная перемена, – пишет Станкевич Неверову 27 марта 1835 года, – когда она узнала… что Любовь может быть любима мною… Она сама не знала до сих пор цены той жертвы, которую думала принести».

Нервная и раздражительная Наташа впала в болезненное состояние. Начались взаимные объяснения, беспокойство родных.

По обыкновению, Станкевич во всем винит себя («всему причиною моя ветреность, мой эгоизм, моя неделикатность»), отзывается о Наташе как о примере благородства («это – святая девушка!»), предвидит наказание, которое уготовано ему судьбой («Боже! может быть, страшное угрызение готовится мне на всю жизнь…»).

Но и отдаваясь грустным и смутным мыслям, Станкевич не может отделаться от того светлого впечатления, которое произвела на него Люба Бакунина. Не может не решать заново – и в который уж раз – тревожащего вопроса: правда ли все это, есть ли у него «надежда», нравится ли он Любаше?

Тем временем в Прямухине (Премухине), имении Бакуниных, побывал Ефремов. В октябре 1835 года он собирается ехать туда вторично и приглашает с собой Станкевича. Можно понять настроение Станкевича! Скорее туда, где Любаша; только бы увидеть ее, во всем окончательно убедиться…

В конце октября Станкевич уже возвращается в Москву. Настроение его тяжелое. «Да, мой ангел! – пишет он Неверову. – Я похоронил свою последнюю надежду в жизни и с этих пор принадлежу долгу, дружбе – нет для меня других чувств!» Причина одна: Станкевич решил, что Любаша его не любит.

Но это было не совсем так. Любовь Бакунина обрадовалась приезду Станкевича. Больше того: из ее письма Наташе Беер мы узнаем, что Станкевич произвел на нее очень сильное впечатление, что она едва справилась со своим чувством. Но внешне она сумела остаться безучастной, спокойной и даже холодной, успешно скрыв все то, что происходило в ее душе. Что руководило ее поведением, сказать трудно. Может быть, это была своеобразная защитная реакция? Может быть, она тоже ждала достаточных гарантий своему чувству?..

Об отношениях Станкевича и Любы – трудных и мучительных – нам еще придется говорить. Пока же прибавим еще несколько слов к рассказу о Наташе Беер.

К счастью, Наташа не заболела, не сошла с ума, не умерла от переживаний, хотя она чуть было не дала повод еще для одного драматического события.

Когда Владимир Константинович Ржевский, дальний родственник Бееровых, позволил себе бестактные замечания насчет отношений Станкевича к Наташе и Любе Бакуниной, Михаил Бакунин в феврале 1836 года вызвал его на дуэль. Дуэль не состоялась, противники примирились.

Впоследствии Наташа Беер вышла замуж за Ржевского, который сделал хорошую карьеру: служил чиновником при попечителе Московского учебного округа, был директором университетского пансиона и сенатором.

Супруги дожили до глубокой старости: Ржевский умер в возрасте семидесяти четырех лет, а Наталья Андреевна – семидесяти девяти лет. Она пережила Николая Станкевича почти на четыре десятилетия.

Глава восьмая
Новые лица

Между тем в кружок Станкевича вошли новые лица. Одного из них – Михаила Бакунина, брата Любаши, – мы уже не раз упоминали. Познакомимся теперь с ним поближе.

Примерно в то же время, на которое падает известный уже нам московский вояж Бакунина-старшего со своими двумя дочерьми, немного раньше или немного позже, в Москве появился юноша, который сразу же привлек к себе внимание. Его высокий рост, атлетическая фигура, большие руки, которыми он имел обыкновение жестикулировать при споре, как бы загребая воздух, звучный голос, крупная голова с мощной, поистине львиной гривой – все оставляло ощущение силы и энергии.

Знавший Михаила Бакунина писатель Лажечников острил в письме к Надеждину: «Поклон высокому Бакунину, от головы и сердца которого ожидают тоже высокого».

Привлекательность Михаила в глазах Станкевича и его друзей возрастала еще от того, что он был братом очаровательных сестер Бакуниных – Любаши, Татьяны и еще двух других, пока еще мало им известных: Варвары и Александры. Белинский писал позднее Бакунину: «Имя твоих сестер глухо и таинственно носилось в нашем кружке как осуществление таинства жизни, – и я, увидев тебя первый раз, с трепетом и смущением пожал тебе руку, как их брату».

Познакомился Михаил со Станкевичем не позже середины апреля 1835 года, по-видимому, у тех же Бееров, служивших связующим звеном между членами кружка и семейством Бакуниных. По крайней мере, 16 апреля Михаил уже пишет Станкевичу письмо (до нас не дошедшее), а через неделю тот ему отвечает.

Станкевич с Бакуниным еще на «Вы», обращается к нему по всем правилам эпистолярного этикета: «Милостивый Государь Михаил Александрович! Письмо Ваше от 16 апреля я получил…» и т. д. Но он уже не скрывает своего глубокого интереса к новому знакомому и нетерпеливого желания с ним подружиться. Ибо во время первых встреч с Бакуниным Станкевич успел убедиться в близости их «образа мыслей».

Убеждение это усилилось после поездки Станкевича в Прямухино в октябре 1835 года. В том самом письме, в котором Станкевич говорил о крушении своей «последней надежды», вызванном непонятной холодностью Любаши, он сообщал и об отрадном приобретении: «Я подружился с Мишелем: чистая и благородная душа!»

«Зная нашу дружбу, – говорит Станкевич Неверову, – он хочет с тобою поближе познакомиться и пишет к тебе».

Письмо Бакунина к Неверову также сохранилось; оно свидетельствует о том, как дружба единомышленников сама прокладывала себе дорогу, пренебрегая принятым этикетом и общественными предрассудками.

Бакунин говорит, что он обращается к Неверову вопреки «всем общественным законам, не позволяющим быть знакомым, прежде общеупотребительного пожатия рук», то есть официального представления друг другу. Но, прибавляет Бакунин, «друг Станкевича не может быть строгим к чистым намерениям, уклонившимся от узаконенных правил». «В наше время и при условии нашей общей жизни подобные знакомства необходимы для того, чтоб не потерять совершенно веры в высокое назначение человечества. Ничто так не способно произвесть скорого разочарования, как всё нас окружающее».

Через несколько дней, 4 ноября, уже перейдя на «ты» и сменив церемонное «Милостивый Государь» на «любезный друг», Станкевич пишет к Михаилу в Прямухино: «Красов, Белинский и Клюшников тебе кланяются. Последние видели тебя у меня и душевно хотят с тобою познакомиться».

Так друзья Станкевича связывались как бы перекрестною дружбою.

С января следующего, 1836 года Бакунин живет в Москве, у Станкевича. Ближе сходится с Белинским, Константином Аксаковым, Клюшниковым…

Бакунин тотчас подметил болезненное состояние Клюшникова, его склонность к рефлексии, к «самоедству». Но готов простить ему все это ради главного: «Несмотря на его скептическую и ироническую внешность, в нем столько души, столько внутренней теплоты, столько потребности верить и любить».

Друзья тоже присматривались к Бакунину. Надо сказать, что в его внешности, в манере вести себя было что-то резкое, категоричное. Вел он себя самоуверенно, дерзко. Принималось все это не сразу, с трудом. Но – принималось, ради главного.

Белинский впоследствии признавался Бакунину, что он должен был преодолевать неблагоприятное впечатление от его внешнего поведения или, как он говорит, от его «непосредственности». «Твоя непосредственность не привлекла меня к себе – она даже решительно не понравилась мне; но меня пленило кипение жизни, беспокойный дух, живое стремление к истине, отчасти и идеальное твое положение к своему семейству, – и ты был для меня явлением интересным и прекрасным».

Белинский выразился точно: Бакунин – целое «явление». Интерес этого «явления» возрастал благодаря прошлому Бакунина, его необычной судьбе, рано проявившейся самостоятельности.

Многих членов кружка отличало то, что они сами устраивали свою жизнь, отказывались плыть по течению, подчас переходя из заповедной колеи в другую, новую: так, Красов отказался от духовной карьеры ради университетского образования. Но, кажется, никто так круто не менял свою судьбу, как Бакунин.

В 1828 году четырнадцатилетним подростком Мишель был отдан в Петербургское артиллерийское училище. Перед ним открывалась карьера гвардейского офицера, которая, можно не сомневаться, устроилась бы самым блестящим образом. Все благоприятствовало этому: и выдающиеся способности юноши, и его бросающаяся в глаза представительная внешность, и, наконец, большие семейные связи. Но карьеры Бакунин не сделал.

В 1833 году, не окончив курса обучения, он в чине прапорщика отправился служить в армию. А еще через два года вышел в отставку. Что им руководило, когда он решился на этот шаг?

Герцен в «Былом и думах» рассказывает о том, с каким тягостным чувством и безразличием тянул Бакунин лямку офицера. «Бакунин одичал, сделался нелюдимым, не исполнял службы и дни целые лежал в тулупе на своей постели. Начальник парка жалел его, но, делать было нечего, он ему напомнил, что надобно или служить или идти в отставку. Бакунин не подозревал, что он имеет на это право, и тотчас попросил его уволить».

Герцен описывает настроение Бакунина правильно, но неполно, так как ему еще не были известны многие документы. Позднее биограф Бакунина А. Корнилов, опираясь на эти документы, придет к такому выводу: «Это вовсе не был молоденький офицер, не знавший, что с собой делать… а был идейно настроенный, очень самонадеянный и честолюбивый юноша, который сознательно пренебрегал всякой обыденной житейской карьерой…».

Это значит, что помимо отвращения к армейской службе, помимо равнодушия были и некоторые активные факторы, заставившие Бакунина выйти в отставку. Чтобы увидеть, в чем они состояли, нужно присмотреться к образу мыслей и раздумьям Бакунина.

В конце 1835 года, едва порвав с военной службой, Бакунин, чтобы отдохнуть и рассеяться, предпринял небольшую поездку. Вместе с графом Владимиром Соллогубом (впоследствии известным писателем) он посетил несколько его деревень.

Свои впечатления Бакунин изложил следующим образом: «Из всего путешествия моего я извлек только одно замечание, что если нравственно-духовный быт Бежецкого и Корчевского уезда Тверской губернии сходен с бытом целой России, то путешествие по оной с духовной целью невозможно. Крестьяне должны быть везде одинаковы, а дворяне наши погружены большею частью в такое жалкое состояние невежества, что смотреть на них больно».

Все это довольно близко «отрицательному» воззрению, которого придерживались участники кружка. Но, с другой стороны, и служить офицером с таким воззрением было не очень-то легко.

Сближало Бакунина с членами кружка и представление о том, что должен делать, как должен жить «мыслящий человек».

В декабре 1835 года он пишет Ефремову: «Что же делать человеку несколько мыслящему и чувствующему в этом безжизненном хаосе?.. Я всегда отвечал себе, что сосредоточивание внутри себя, отрешение от всякого искательства в внешнем мире – вот что нам осталось».

Говоря об отрешении от всякого искательства во внешнем мире, Бакунин несомненно подразумевает свой недавний шаг – отказ от военной карьеры. Что же предлагается взамен? Или, иначе говоря, «каковы же главные идеи жизни? Это любовь к людям, к человечеству и стремление ко всему, к совершенствованию». Бакунин вновь называет те «идеи», которыми руководствовались участники кружка, которым они стремились подчинить свою жизнь.

Усвоение этих «идей» проходило не без содействия Станкевича. Анненков вспоминал о том, как Станкевич, «угадав его способности, усадил за немецкую философию. Работа шла быстро. Б<акунин> обнаружил в высшей степени диалектическую способность, которая так необходима для сообщения жизненного вида отвлеченным логическим формулам…». Впрочем, в скором времени Бакунин постарается найти этим «формулам» вполне практическое применение…

* * *

Одновременно с Бакуниным в кружок вошел еще один интересный человек – Василий Боткин. Первым познакомился с ним Белинский – в конце 1835 года на вечере у московского книгоиздателя Н. С. Селивановского – и затем представил его своим друзьям.

В истории русской культуры фамилия Боткиных более известна благодаря Сергею Петровичу Боткину, знаменитому врачу, одному из основоположников отечественной школы медицины. Но и фигура его брата Василия достаточно примечательна и колоритна.

Происходили братья – Василий был ровесник Белинского, а Сергею, будущему врачу, в 1835 году исполнилось всего три года – из семьи известного московского чаеторговца. За многие десятилетия покупатели привыкли к торговой вывеске «Боткин и сыновья»; фирма просуществовала вплоть до Октябрьской революции.

Образование Василия Боткина не назовешь солидным. Он не учился в университете, не был даже в гимназии. Но все же в частном пансионе В. С. Кряжева, который он посещал, он научился читать на европейских языках – французском, немецком и отчасти английском. Остальное было делом самообразования.

И Василий Петрович занялся самообразованием. С неиссякаемой энергией, с неутолимой жаждой знаний предавался он занятиям. Бывало, сидит он в торговом «амбаре» – отец по окончании пансиона определил его себе в помощники, – но чуть выдастся свободная минута, так на конторке появляется новая книга.

Сведения, почерпнутые из книг, Боткин пополнял живым опытом, приобретенным во время поездок и путешествий. Ездил Василий часто и много; им владела еще одна неиссякаемая страсть – «к перемене мест».

Современный исследователь Б. Ф. Егоров на основе опубликованных и неопубликованных источников составил летопись странствий Василия Боткина. Летопись эта огромная: она занимает две с половиной страницы убористого печатного текста и включает многие десятки поездок.

Среди них немало заграничных. Первая заграничная поездка была предпринята Боткиным в 1835 году. Он посетил Лондон, Париж, Бриг, Лаго-Маджоре, Милан, Падую, Венецию, Рим…

Вероятно, поводом для поездки послужили дела по продаже чая, но Боткин сумел извлечь из своего путешествия не только коммерческие выгоды. Он усовершенствовался в языках, усердно изучал крупнейшие европейские музеи, знакомился с интересными людьми. В Париже ему даже удалось побывать у Виктора Гюго. Свой визит Боткин описал в корреспонденции «Русской в Париже» (1835), опубликованной в журнале Надеждина «Телескоп» за 1836 год (№ 14).

Когда Боткин в конце 1835 года возвратился в Москву, знакомые не узнали его. Купеческий сынок предстал европейски образованным человеком, чрезвычайно начитанным, тонким знатоком искусств.

В это время с ним и познакомился Белинский.

Позднее Белинский говорил Боткину, что «с первого раза полюбил» его, полюбил «страстно». «Больше любить я не могу и не умею», – прибавлял Белинский.

В характере Боткина была прирожденная мягкость и деликатность, которые производили особенно благоприятное впечатление на фоне резкой и подчас грубоватой манеры поведения Бакунина. Белинский писал о своем друге: «Его бесконечная доброта, его тихое упоение, с каким он в разговоре называет того, к кому обращается, его ясное, гармоническое расположение души во всякое время, его всегдашняя готовность к восприятию впечатлений искусства, его совершенное самозабвение, отрешение от своего „я” – даже не производят во мне досады на самого себя: я забываюсь, смотря на него».

Нравилась и внешность Боткина, отнюдь не красавца собою, – его лысина, вечный бархатный камзол, веселый и добрый смех.

Лысина – особенно; немало поводов давала она для подтрунивания и дружеских шуток. «В его лысине для меня тьма прелестей, – писал Белинский, – я влюблен в его лысину…»

Это не значит, что друзья приняли всё в Боткине. Одного интереса к искусству, хорошего знания различных художественных школ и стилей им было мало. В кружке Станкевича стремились выработать общее, философское миросозерцание, постигнуть основы бытия. В этом направлении друзья воздействовали и на Боткина, стараясь пробудить в нем интерес к умозрительным наукам, к философии.

Поэтому Белинский, отдавая должное самообразованию Боткина, все же считал, что вступление в кружок ознаменовало новый этап его развития. «Он шел по ложному пути; встретил людей, которые лучше его понимали истину, и тотчас признал свои ошибки, не почитая себя нисколько чрез это униженным».

В 1836 году Боткин много печатается. Когда Белинский в конце года гостил в Прямухине, Боткин фактически заменял его в качестве рецензента «Молвы». Девятнадцать рецензий и корреспонденций опубликовал он в газете: среди них и заметки о книжках, которые называют проходными, и рецензия на перевод «Серапионовых братьев» Гофмана – писателя, столь ценимого в кружке Станкевича.

Но, став почти профессиональным литератором, заслужив репутацию одного из образованнейших в Москве людей, Боткин не мог освободиться от своих купеческих обязанностей.

Белинский описывал его времяпрепровождение: «Целый день, с 10 часов утра до 6 вечера, сидит он в своем амбаре и вращается с отвращением в совершенно чуждой ему сфере. Это одна из тех натур, которые созданы, чтобы жить внутри себя, а между тем судьба велит ему большую часть его времени жить вне себя».

На самообразование, то есть, по выражению Белинского, на то, чтобы «жить внутри себя», подчас оставались только вечера.

Боткин вынужден разрываться между «делом» и занятиями. Много раз хотелось ему сбросить с себя груз тягостных обязанностей, но он не решался: на его попечении было большое семейство – восемь братьев и пять сестер!

«Какая трудная задача, – писал Боткин, – добрый отец, которому в деле необходима моя помощь и которого добью, если откажусь заниматься делами, большое семейство, для которого должен быть подпорою, больше всего – любовь ко мне отца: все это делает из меня двойственного человека. Эти дела отнимают у меня почти все время… Жизнь моя есть беспрестанная борьба – две силы борются во мне: жажда к знанию и нравственное чувство».

Спасением Боткина было то, что он не драматизировал противоречия, не переживал их так остро, как это было свойственно, скажем, Бакунину или Белинскому. В Боткине жило постоянное стремление к уравновешенности, к гармонии. Порою оно, впрочем, переходило в примиренчество, в нежелание чрезмерно утруждать и беспокоить себя. Точно так же, как его любовь к искусству порою граничила с сибаритством.

Меньше всего нравились эти черты предельно откровенному и не признававшему компромиссов Белинскому. В такие минуты в его обращении к «другу Васеньке», к «лысому моему другу» звучала насмешка, причем имя «Васенька» ассоциировалось с самодовольным и ласковым «котом Васькой», а упоминание о лысине откровенно намекало на склонность Боткина к мирским удовольствиям. Но дружбу это не разрушало, да и насмешки Белинского, о которых мы упомянули, в основном относятся к более позднему времени.

Наш рассказ о новых лицах в кружке Станкевича будет неполным, если не назвать еще одного имени. Это Тимофей Николаевич Грановский, в будущем знаменитый историк, профессор Московского университета.

Правда, связи Грановского с кружком были пока мимолетными, так как он жил в Петербурге.

Одногодок Станкевича, Грановский в 1835 году окончил юридический факультет Петербургского университета. Первоначально он познакомился с проживавшим в Петербурге Неверовым, который решил сблизить своего нового товарища с московскими друзьями. Так, со своей стороны, поступал и Станкевич, поспешивший познакомить своего нового друга Бакунина с петербуржцем Неверовым. Оба руководствовались принципом: мой друг должен быть твоим другом.

В начале 1836 года Грановский проездом побывал в Москве. В это время и произошло его знакомство со Станкевичем и, возможно, другими участниками кружка. Вскоре это знакомство перерастет в прочную и глубокую дружбу.

Новые товарищи окунулись в царившую в кружке атмосферу дружбы. Со своей стороны они тоже влияли на эту атмосферу, вносили в нее свое, новое. Особенно это относится к Бакунину.

Нам уже знакомы его нетерпимость и резкость. Проявились эти его качества и в дружбе – проявились разнообразно, и в своих сильных, и в слабых сторонах.

В ноябре 1835 года, едва войдя в кружок, Бакунин отправил Ефремову следующее письмо: «Как все странно устроено на свете! Прежде нашего знакомства жизнь моя была безрадостная, сухая… Подружился я с тобой, друг мой, и внутренний мир мой сделался светлее, отраднее. Дружба наша укрепилась под благотворным влиянием одинаковых чувств и идей… В последнее наше свидание (речь идет о поездке Ефремова в Прямухино в октябре 1835 года. – Ю. М.) дружба наша усилилась. Я подружился также с Станкевичем, и здание моей будущности имеет уже прочное основание. Но отнимите вы эту опору, отнимите дружбу вашу – я думаю, что оно упадет и никогда более не подымется… Мы не можем никогда разойтись. Что до меня касается, то это был бы мой смертный приговор. Итак, будем жить вместе, сольем души наши в одну; стряхнем с себя оковы внешние: всякая победа над внешним миром будет шагом к нашему взаимному сближению».

Из письма видно, какое значение придает Бакунин дружбе. Сближение с единомышленниками оказало решающее влияние на всю его жизнь. Дружба заменяет все: житейские блага, успехи, чины, карьеру. Дружба – высокое духовное наслаждение, так как она открывает путь к благотворному воздействию друг на друга, к образованию и самовоспитанию, к интеллектуальному и нравственному совершенствованию.

Все это вполне в духе тех идей, которые сложились в кружке еще в начале 30-х годов.

Знакомо нам и ощущение избранности, пронизывающее письмо Бакунина. Не классовые или сословные привилегии выделяют человека, но умственные и духовные достоинства. Люди же, имеющие «одинаковые чувства и идеи», не могут не подать друг другу руки. Они как бы выполняют философский завет, вытекающий из самого устройства мироздания.

Но невольно обращает на себя внимание одно обстоятельство. Пожалуй, упомянутый философский завет Бакунин выражает так резко, как еще никто в кружке не выражал. «Итак, будем жить вместе, сольем души наши в одну…» и т. д.

Позднее Белинский скажет, что дружба возникает исторически, под влиянием различных житейских обстоятельств, подчас случайных. Нельзя приказать себе: будем дружить; нельзя заранее начертить перед собою план дружбы, исходя из отвлеченной мысли о том, что два или несколько человек близки по духу. Пусть они действительно близки, но множество непредвиденных препятствий может встать на пути их дружбы.

Бакунин же как бы исходит из абстрактной идеи дружбы. Будем дружить, и всё тут!

В то время, к которому относится упомянутое письмо к Ефремову, в биографии Бакунина имел место интересный и несколько таинственный эпизод.

28 декабря 1835 года Бакунин сообщает Ефремову о каком-то важном испытании, которому он должен себя подвергнуть. Выходя в отставку, он, Бакунин, покинул «общую дорогу богатства, света и чинов». Но предстоит сделать еще один шаг – поехать в Петербург, чтобы разорвать связь с одной особой. Имени ее Бакунин не называет, но совершенно ясно, что это женщина, которая была ему дорога, которую он любил и которая, может быть, любила его.

Бакунин пишет: «Я еду, я непременно хочу ехать зимой в Петербург – я хочу опытом разорвать последние струны, связывающие меня с внешним миром. Я хочу видеть ее, хочу удостовериться в том, что она – не что иное как простая женщина, добрая, умненькая, образованная, но что образ, в котором она возвышалась над всеми этими качествами, образ, который поставил ее в мир идеальный, принадлежит мне, моему воображению. Друг мой, опыт этот для меня необходим. Я еще мало испытал ударов судьбы, я сильный вышел из тяжелой борьбы; мне нужен еще один, последний удар, который бы мне дал право разорвать все свои связи с внешним миром и предать его поруганию».

Больше ничего о знакомой Бакунина мы не знаем. Эпизод этот, как я уже сказал, дышит тайной. Ученые выражали даже мнение, что Бакунин сфантазировал, что он лишь интересничал перед приятелем, облекаясь в романтические одежды разочарованного любовника, рвущего наконец ненавистные цепи.

Но, в конце концов, не так важно, был ли реальный повод для письма Бакунина, или же он его полностью или частично придумал. Важна позиция, взгляды, настроение Бакунина, которые он при этом выражает.

Вдумаемся в его письмо. Бакунин едет в Петербург для встречи с женщиной. Допустим, она внушила ему какие-то опасения, причинила какие-то неприятности, наконец, показалась ему недостойной его выбора… Естественно было бы подумать, что в этих условиях человек захочет объясниться, исправить положение, наконец, если это представляется невозможным, захочет просто выяснить отношения. Но Бакунин об этом и не помышляет. Он едет для того, чтобы «удостовериться» в уже сложившемся мнении, объявить о решении, которое он уже принял.