Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Многие годы издавал Каченовский журнал «Вестник Европы». Кого только не бранили на страницах этого журнала! Пушкина, Карамзина, Баратынского, издателя «Московского телеграфа» Н. Полевого – словом, все, что было в литературе талантливое и свежее.

Именно в журнале Каченовского появился знаменитый разбор «Руслана и Людмилы». Автор разбора, называвший себя «Жителем Бутырской слободы», возмущался демократизмом и речевой смелостью пушкинской поэмы: «Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Позднее выяснилось, что под маскою «Жителя Бутырской слободы» скрывался малоизвестный литератор А. Г. Глаголев. Но проводил он свою атаку на Пушкина с одобрения Каченовского.

Надо сказать, что и «жертвы» нападений Каченовского, писатели и журналисты, не оставались в долгу. Немало язвительных насмешек, желчных острот обрушилось на его голову. Одни эпиграммы Пушкина – а их около десятка – чего стоят! «Бессмертною рукой раздавленный Зоил…», «Хаврониос! Ругатель закоснелый…», «Охотник до журнальной драки», «Словесность русская больна», «Там, где древний Кочерговский» (так Пушкин переделал фамилию Каченовский), «Клеветник без дарованья» и т. д. Последняя эпиграмма гласила:

 
Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем.
А дневного пропитанья
Ежемесячным враньем.
 

Говоря о «ежемесячном вранье», Пушкин подразумевал, конечно, редактируемый Каченовским журнал «Вестник Европы».

Но литературная борьба порою сложна и прихотлива, позиция критика не всегда однозначна! Тот же Каченовский благодаря своей недоверчивости, язвительности, скептицизму сыграл в русской исторической науке заметную и полезную роль. Он даже основал свою школу в историографии, которую называют скептической школой.

Каченовский выступал за строгую проверку исторических источников, доказывал недостоверность многих сведений, на которые некритически опиралась современная ему наука, прежде всего Карамзин. Он разоблачал мифы, относящиеся к древнему Киевскому периоду русской истории. И хотя, как это выяснилось потом, Каченовский подчас слишком далеко заходил в своем отрицании, но его научная строгость, аналитический метод имели благотворное влияние. А поскольку Каченовский выступал против официально принятых исторических теорий, требовал строгого пересмотра сложившихся мнений, то его деятельность поневоле приобретала оттенок оппозиционности. Тем самым она питала и поддерживала «отрицательное воззрение» молодежи, о котором говорит Аксаков.

Вот разгадка непонятного на первый взгляд союза – «желтяка», «зоила» Каченовского и передовых московских студентов.

К. Аксаков писал: «Молодость охотно верит, но и сомневается охотно, охотно любит новое, самобытное мнение, и исторический скептицизм Каченовского нашел сильное сочувствие во всех нас. Строев, Бодянский с жаром развивали его мысль. Станкевич хотя не занимался много русскою историею, но так же думал. Я тоже был увлечен».

В письме к Неверову от 1 декабря 1833 года Станкевич сообщает: «Каченовский еще не давал нам тем, но я непременно намерен писать что-нибудь о Новгороде или о его торговле… Я воображаю, как много можно открыть любопытного в истории сношений Новгорода, приняв за основание достоверные факты и держась оных добросовестно. Для этого предмета есть и источники. Признаюсь, меня не достанет на брожение в бессущной пустоши первого периода русской истории».

Все в этих словах выдает благотворное влияние Каченовского: и предпочтение более позднего периода русской истории раннему, от которого не сохранилось достаточных материалов, и отвращение к мечтательности, и стремление строго и добросовестно держаться почвы фактов.

Неизвестно, сумел ли Станкевич осуществить свой план и написать трактат о Новгороде. Но в следующем, 1834 году в «Ученых записках Московского университета» появилась его первая научная статья «О причинах постепенного возвышения Москвы до смерти Иоанна III». Статья была написана в духе скептической школы Каченовского.

И упоминаемые К. Аксаковым другие участники кружка С. Строев и О. Бодянский вскоре опубликовали свои труды, развивающие идеи школы. Сергей Строев, переехавший вскоре, вслед за Неверовым, в Петербург, опубликовал здесь под иронически-смиренным псевдонимом С. Скромненко брошюру «О недостоверности древней русской истории…» (1834); в ней С. Скромненко давал бой противникам скептической школы. Осип Бодянский, в будущем известный филолог-славист, опубликовал в журнале «Сын отечества и Северный архив» за 1835 год статью «О мнениях касательно происхождения Руси». По-своему откликнулся на скептические идеи, поддержав Каченовского, и Аксаков… Но о Константине Аксакове стоит рассказать подробнее.

* * *

Выработка «отрицательных» воззрений протекала в кружке нелегко и драматично. Друзья расставались со своими собственными иллюзиями. Спорили друг с другом – подчас язвительно, беспощадно. Сталкивались не только идеи, но и самолюбия; споров без обид и трений не бывает.

Особенно трудно и негладко шло развитие Аксакова.

Константин Аксаков родился 29 мая 1817 года в селе Ново-Аксаково Оренбургской губернии. Происходил из большого и знаменитого в летописях русской литературы семейства, речь о котором – во второй части этой книги; здесь – только самые необходимые сведения.

Глава семьи Сергей Тимофеевич – замечательный писатель, автор «Семейной хроники», «Детских годов Багрова-внука», «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии», «Записок об уженье» и т. д. Правда, все эти произведения Сергей Тимофеевич напишет позднее, в сороковые и пятидесятые годы, но и в двадцатые-тридцатые годы он был уже известным в литературе человеком. Театральные статьи и рецензии Сергея Тимофеевича обратили на себя широкое внимание.

Был у Константина еще младший брат Иван, который стал впоследствии известным поэтом и публицистом.

Детство свое Константин провел в отцовском имении Ново-Аксаково, опекаемый любящими и заботливыми родителями, согреваемый царившим в семье духом взаимного уважения и дружбы. В 1826 году семья переехала в Москву, где Константин продолжал свое домашнее образование. Летом 1832 года юноша поступил в пансион известного историка и писателя М. П. Погодина, а в августе того же года был принят на словесное отделение Московского университета.

Едва Константин переступил порог университета, как ощутил неведомое волнение. Он привык к семье, к узкому кругу родных и знакомых, а тут – множество неизвестных молодых людей, собравшихся со всех краев великой страны ради общей высокой цели. «Тут молча почувствовалось, что мы товарищи, – чувство для меня новое», – вспоминал позднее Аксаков.

Чувство дружбы, потребность единения были настолько сильны, что Константин решил составить небольшое «юношеское товарищество». Курс, на котором учился Аксаков, не блистал яркими личностями; выбор Константина пал на четырех человек, «более других имевших умственные интересы»; это были А. П. Белецкий, Г. Теплов, М. Сомин и Дмитрий Топорнин.

В напутствие дружескому союзу Константин сочинил стихи; в них было все то, чем поэтическая фантазия украшала дружбу: и приглашение сесть в один «челнок», и грозящие гибелью «валы», и «седые водные громады», и заключительный призыв:

 
Друзья, прочь страх! Давайте руки!
И сядем на челне одном.
И веселее без разлуки
Мы море жизни проплывем.
 

Выполнить это пожелание – вместе проплыть «море жизни» – Аксакову не довелось. Друзья его оказались довольно заурядными людьми (может быть, за исключением Белецкого), след их вскоре потерялся. Но зато один из них, Дмитрий Топорнин, познакомил Аксакова со Станкевичем. «Юношеское товарищество» сыграло в жизни Константина промежуточную роль, примерно такую же, как друзья по «номеру» – в жизни Белинского.

Когда Аксаков вошел в кружок, Станкевич был уже на втором курсе. Облик, занятия, основное направление кружка уже наметились. Друзья отнеслись к новому товарищу с интересом, но критично. Ведь Константин принес с собою в кружок свои воззрения, свой склад мыслей и чувств, сложившихся еще в лоне патриархальной помещичьей усадьбы.

Все это находило отражение в поэтическом творчестве Константина Аксакова. Его тревожили воспоминания детства: могучий разлив рек, необозримость полей, шум леса: «О, сколько он теперь наводит Мне грустных и приятных дум…». В стихах Аксакова мелькают очертания «наших древних соборов». Возникает образ великой русской реки: «Я из-за Волги, из-за бурной. Лелеясь на ее струях, Видал я часто свод лазурный, Потопленный в ее водах…».

Вспоминаются Аксакову и труд крестьянина, и «песни сельской девы» над его колыбелью – «И эти звуки заронились глубоко в памяти моей».

Не один Аксаков воспевал отеческий край, предания родной старины. Героику прошлых битв прославлял, как мы знаем, Красов. Но для Аксакова это была особенно дорогая, близкая тема. И не только близкая, но внутренне цельная, единая. Родное, отеческое воспринималось им в духе той гармонии, какая была навеяна патриархальной атмосферой отцовского дома. Противоречий, пороков общественной жизни России Аксаков еще не видел или старался не видеть.

Поэтому-то критическое настроение, господствовавшее в кружке, возбуждало в Аксакове тяжелое, болезненное чувство. Казалось, что товарищи посягают на самые дорогие, сокровенные его убеждения. Об этом со всею искренностью поведал позднее сам Аксаков.

«Пятнадцатилетний юноша, вообще доверчивый и тогда готовый верить всему, еще много не передумавший, еще со многим не уровнявшийся, я был поражен таким направлением, и мне оно часто было больно; в особенности больны были мне нападения на Россию, которую люблю с самых малых лет. Но, видя постоянный умственный интерес в этом обществе, слыша постоянные речи о нравственных вопросах, я, раз познакомившись, не мог оторваться от этого кружка и решительно каждый вечер проводил там».

Обратим внимание на ту объективность, с которой Аксаков анализирует чувства, передает свое сложное положение в кружке. Константину больно слышать критические суждения; в то же время он замечает, что сам еще готов был «верить всему», еще «многого» не передумал; другими словами, он косвенно признает правоту своих друзей. Аксаков говорит, какую муку доставляло ему общение с друзьями; в то же время признает, что «не мог оторваться от этого кружка», что дружеские споры и размышления стали для него ежедневной потребностью.

С. И. Машинский нашел любопытный стихотворный набросок К. Аксакова. Поэт жалуется на свою зависимость от кружка – и жалуется в горьких, резких словах: «Насмешки колкие, предательские ласки И холод отзыва на юный мой призыв, – Они играли мной, оледеняя мой порыв…» Далее Аксаков рассказывает, как в нем проснулся «смелый дух», как он разорвал тяготившие его «цепи» – «И вдалеке один я стал, Я сладость испытал разрушенного плена…».

Но все эти жалобы характеризуют уже более позднюю стадию развития кружка, когда в него вошли новые лица, прежде всего Михаил Бакунин, когда споры достигли большей остроты. В начале 30-х годов Константин Аксаков еще стремился к кружку, к друзьям. В это время он бы еще не смог сказать: «И вдалеке один я стал». В это время он еще признавал правоту друзей, как бы ни были ему тяжелы их нападки и «насмешки колкие».

О том, что чувствовал, что переживал Аксаков, вступив в кружок, свидетельствует еще один документ – его повесть «Жизнь в мечте». Важно, что повесть написана по свежим следам событий: в 1836 году она была уже опубликована в журнале Надеждина «Телескоп» (ч. XXXIII).

Герой повести – некто Вальтер Эйзенберг, «странный молодой человек». Странность заключается в некоторой двойственности его духовных качеств. «Природа, одарив его головою пылкою, сердцем, способным понимать прекрасное, и даже могучими душевными силами, превзошла все эти качества характером слабым, нерешительным, мечтательным и мнительным в высочайшей степени». Это, конечно, не только характеристика персонажа, но и автохарактеристика писателя. Константин видел в себе сочетание противоположных качеств: силы и слабости, решительности и мечтательности. Эти противоречия отмечали в нем и современники.

Не случайна, наверное, и фамилия персонажа – Эйзенберг, что в переводе с немецкого означает «железная гора». Внешне Константин Аксаков был могуч и крепок, такого же атлетического сложения, как его отец Сергей Тимофеевич, только «пониже ростом»; с широким, некрасивым, несколько татарским лицом (Аксаковы происходили из татар). И в сочетании с физической силой подкупающе действовала его мягкость и бесконечное добродушие.

Далее мы видим сходство между Константином Аксаковым и его героем не только в характере, но и в жизненном пути. «Пока он [Эйзенберг] рос в доме у отца и матери, всё было хорошо…» Но потом начались осложнения: юноша поступил в университет.

«Он принес в университет сердце доверчивое и торопился разделить свои чувства и поэтические мечты с товарищами. Скоро он познакомился с студентами, которые, как ему казалось, могли понимать его. Это был круг людей умных, которые любили поэзию, но только тогда признавали и уважали чувство в другом человеке, когда оно являлось в таком виде, под которым им рассудилось принимать его; как же скоро это чувство проявлялось в сколько-нибудь сложной или странной форме, они сейчас безжалостно восставали и отвергали его. Эйзенберг был моложе их (снова автобиографический штрих: Константин был на пять-шесть лет моложе своих товарищей. – Ю. М.); несколько понятий, конечно, ошибочных, но свойственных летам, случилось ему высказать перед своими приятелями: робкий, сомнительный характер придавал речам его какую-то принужденность. Этого было довольно для них, чтобы решить, что у Вальтера нет истинного чувства… Представьте себе положение бедного, вообразите, как сжималось его любящее сердце от такого привета».

Да, нелегко было «бедному» Аксакову. Уколы самолюбия чувствительнее физической боли, а юность не знает пощады. Но снова бросается в глаза объективность Константина: он видит, что вынесенные им из дома понятия были «конечно, ошибочные». Жалуясь на категоричность и нетерпимость друзей, он все-таки признает их правоту. Как это ему ни тяжело.

Станкевич, кажется, понимал, что происходило в душе Константина, и стремился облегчить его положение. Прочитав его повесть, Станкевич писал Белинскому: «Ей-богу, надобно с ним быть поделикатнее… В нем есть многие стороны, стоящие уважении, и он малый умный!»

В письмах Станкевича есть немало свидетельств его глубокого «уважения» к другу. В августе 1834 года в письме из Удеревки он просит Красова передать «привет Аксакову и всему почтенному его семейству». В октябре того же года: «Хотелось бы узнать что-нибудь о милом Аксакове, которому прошу тебя пожать за меня руку крепко, по-славянски, и поклониться в пояс, по-русски».

Поклоном «в пояс, по-русски», рукопожатием «по-славянски» Станкевич несомненно отвечает на настроение друга, на его страстную любовь ко всему отечественному. Мудрого Станкевича не смущает это настроение: в конце концов, дело не в ритуале, не в обычаях.

А может быть, символическое рукопожатие «по-славянски» имело еще такой смысл: Станкевичу не менее Аксакова дорого все русское и отечественное. Но он понимал, что патриотизм должен быть разумным, сознательным и размышляющим.

Борьба шла за идеи, за убеждения. Необходимо было преодолеть патриархальные иллюзии, выработать «отрицательный» взгляд на официальную идеологию.

И как ни трудно было Константину, он тоже принимает участие в общем деле кружка.

В середине 30-х годов Аксаков пишет драматическую пародию «Олег под Константинополем». В этой пародии, подписанной псевдонимом «Эврипидин», Аксаков высмеивает идеализацию прошлого, которой грешили ученые и писатели, авторы псевдопатриотических пьес, вроде Нестора Кукольника; разоблачает недостоверность древних преданий и мифов; выступает за то, чтобы историческое изучение опиралось на документы, на проверенные факты.

Так Константин Аксаков внес свою лепту в развитие не только скептической школы Каченовского, но и «отрицательного воззрения» кружка.

Глава четвертая
Философский кружок

«Отрицательное» направление не определяло всего облика кружка. Наоборот, оно вытекало из других его интересов, было им подчинено. Ведь не зря же Герцен называл кружок Станкевича умозрительным. Под умозрительностью понимали в то время преимущественно философское направление, основанное на чистом мышлении и на стремлении к предельно широкому обобщению.

…Представим себе один из вечеров начала 1830-х годов, когда к дому Павлова на Дмитровке, в квартиру Станкевича, один за другим потянулись и Клюшников, и Красов, и Белинский, и Константин Аксаков, и Ефремов…

Дальнейшее пусть расскажет герой одного художественного произведения.

«Вы представьте, сошлись человек пять, шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии… А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уже и утро сереет, и мы расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине тогда не было), с какой-то приятной усталостью на душе… Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они и ближе стали, и понятнее…»

Так говорит Лежнев в романе Тургенева «Рудин», вспоминая свою молодость, годы учения в Московском университете. Лежнев – вымышленный персонаж, но мы смогли предоставить ему слово потому, что, как свидетельствовал сам Тургенев, описанный им в романе кружок имеет своим прообразом кружок Станкевича.

Мы встречаем в этом описании уже знакомые нам детали жизни кружка: и долгие чаепития по вечерам и ночам, и трезвенность (вспомним Аксакова: кружок «не любил ни вина, ни пирушек»), и полное отсутствие ритуала, и естественность, простоту взаимного общения.

Но важнее всего то, что Тургенев схватил самый дух кружка.

Откуда у этих «пяти, шести мальчиков», только что начавших жить, не совершивших еще никаких подвигов, не сделавших никаких открытий, не получивших никакого признания окружающих, да и не добивающихся такого признания, – откуда у них эта приподнятость настроения, энтузиазм, «восторг»? Это ощущение сопричастности ко всему человечеству, даже ко вселенной, когда кажется, и звезды стали тебе «ближе… и понятнее»? Из какого источника вытекало это бодрое, опьяняющее чувство? Прежде всего – из характера их интересов и стремлений.

Станкевич и его друзья не ограничивали свои занятия какой-либо одной наукой, отраслью знаний. Скажем, историей или географией, лингвистикой или искусствознанием. Их интересовало все вместе, интересовала связь наук. Или, точнее, то общее, что раскрывается в каждой из наук в отдельности и во всех вместе, что выражает основу бытия. «И говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии…» То есть о том, что самое главное в жизни, что составляет ее смысл. На меньшее «мальчики» не соглашались. Им нужно было добраться до самого корня, до тайны мироздания.

Помните, как Пушкин в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» обращался к жизни: «Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу…»? В кружке Станкевича искали «смысла» всего сущего. И не только искали, но верили, что этот смысл можно найти, что с помощью философии они его непременно найдут и своим открытием осчастливят человечество. Поэтому-то «в глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется…».

В истории науки сплошь и рядом бывает так, что люди ищут одно, а находят другое. Средневековые алхимики искали философский камень – чудодейственное средство для получения золота, возвращения молодости и излечения болезней, – но нашли способ изготовления многих реальных веществ. Станкевич и его друзья не открыли тайну бытия, но они всеми силами стремились к пониманию законов развития и изменяемости, усваивали то мировосприятие, которое принято называть диалектической философией.

Ф. Энгельс (опираясь в данном случае на достижения классиков немецкой философии, прежде всего на Гегеля) так объяснял суть диалектики: «Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу»[8]8
  Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: В 2 т. М.: Госполитиздат, 1948. Т. 2. С. 343–344.


[Закрыть].

Характер развития, изменения, движения – все это Станкевич и его друзья представляли себе в разное время по-разному. Поэтому и философия их принимала различные формы.

Одно время – в начале 30-х годов – Станкевич был близок к пантеизму, к учению, одухотворяющему, обожествляющему природу. В философском наброске, озаглавленном «Моя метафизика», Станкевич возражал тем, кто представляет себе «силу творящую» отдельно от природы. «Не знаю, как можно представить природу трупом, в который входит нечто чуждое и одушевляет его; не знаю, почему не сказать – природа есть Сила, Жизнь, Творчество»[9]9
  О документе, проливающем свет на историю замысла Станкевича, см.: Манн Ю. Русская философская эстетика. М., 1998. С. 261–262. См. также новейшее исследование: Велижев М. «Религия» или «Метафизика». Об одном (не) известном сочинении Н. В. Станкевича (http: www.ruthenia.ru / document / 539838. html).


[Закрыть].

Идеи пантеизма отразились и в «Фантазии» К. Аксакова: герою стихотворения кажется, что он «весь перелился в природу», каждая его клетка дышит и изменяется, как живое существо:

 
Лучами луны я спускался с небес
На тихо бегущую воду;
В воде я лучи на струи принимал
И, с ними играя, катился,
И небо в объятиях тихо качал
С луной и златыми звездами;
Таинственным мраком под сенью дубрав
Чернел я, спокоен и страшен;
По мягкому лугу пестрел я в цветах,
Роскошным дыша ароматом.
И всю наполняя природу собой,
Я с нею летел в бесконечность —
И таинств завеса редела пред мной.
Доступной казалась мне вечность.
 

Если природа – живой организм, подобный человеческому существу или существу другому, высшему, если в природе, как говорит Станкевич, «есть Сила, Жизнь, Творчество», то, следовательно, природу можно понять; законы, по которым она развивается, можно раскрыть и сформулировать. В стихотворении Аксакова это выражено до наглядности осязаемо: герой стихотворения, осознавая самого себя, постигает природу; ведь он с природой слился, составляет одно целое. Примерно так же, как человек, анализируя свои собственные ощущения – боль, возмущение, страх, дружескую приязнь и т. д., – узнает, что чувствуют и переживают другие. Только этим «другим» тут была вся природа в целом.

Все это имело прямое отношение к развитию диалектики, поскольку, по словам Энгельса, один из важных вопросов философии гласил: «Как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру?» Станкевич и его друзья отвечали на этот вопрос утвердительно: да, мы можем, мы в состоянии его познать.

В «Моей метафизике», наряду с пантеизмом, заметны уже начатки другой философской системы. А именно той, которая сложилась под влиянием «философии тождества» Шеллинга. Полнее и глубже эти идеи Станкевич будет развивать с середины 30-х годов.

В своих занятиях кружок продолжил философскую традицию Надеждина, Павлова, а также кружка любомудров (Д. В. Веневитинов, В. Ф. Одоевский и др.), о котором мы говорили в первой главе. Упорно и настойчиво вырабатывали Станкевич и его друзья цельное философское миросозерцание, переходя от одной точки зрения к другой. Каждая новая система казалась последней, наиболее полной, но не тут-то было! Проходил месяц-другой, и друзья уже видели ее несовершенство.

В конце 1834 года Белинский – в не дошедшем до нас письме – сообщал Станкевичу о какой-то новой найденной им системе. Ответ Станкевича был сдержанным, предостерегающим. «Новая система, – писал он из Удеревки в октябре 1834 года, – вероятно, удовлетворит тебя не более старой, хотя и удалит многие вопросы, не разрушив их, впрочем, вполне».

Станкевич оказался прав: «новая система» Белинского не удовлетворила.

* * *

В свете исповедуемой философии дружеские связи членов кружка выглядели по-особому. Это была больше чем дружба. Она получала дополнительный, высокий смысл.

Белинский однажды (в письме от ноября 1838 года) очень выразительно сказал Станкевичу, что тому «свойственно трепетное ощущение таинства жизни…». Это таинство надо было раскрыть, душевный трепет перевести в построения ума.

Мы помним, что в пантеистическом миросозерцании Станкевича «Сила, Жизнь, Творчество» приписывались самой природе. Уточняя эту мысль, Станкевич говорил, что и любовь присуща природе, как теплота, электричество, магнетизм и т. д. «Чувство любви составляет прелесть жизни животных; оно доступно растениям. Его надобно допустить в минералах, если они живут любовью всеобщей жизни, ибо без любви нет жизни».

Любовь – это взаимное тяготение предметов, неодушевленных и одушевленных. Любовь – закон природы.

«Любовь!.. Друг мой! для меня с этим словом разгадана тайна жизни. Жизнь есть любовь».

Значит, и люди должны жить в согласии с этим законом, очищая и облагораживая свои взаимоотношения, преодолевая невежество и эгоизм.

Это все применимо к людям вообще, человечеству в целом. Что же говорить о тех немногих, которые возвысились над другими своими знаниями, умом, стремлением к истине! Тех, которые заняты разгадкой тайн бытия, ищут закон существования всего человечества! Дружеские связи таких людей (ибо дружба – это вид любви) должны быть еще значительнее и весомее.

Станкевич и его товарищи дружили непосредственно, искренне, по-мальчишески, по-юношески. Но при этом они как бы исполняли философский завет, все время помня, что их дружба – не только духовные отношения, но и нечто вещественное, ощутимое – дело. Причем дело не индивидуальное, не личное, а общее, даже историческое.

Так ведь оно и было. Герцен скажет потом: «Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей, а в них было наследие 14 декабря, – наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси».

Мысль о высоком предназначении порождала ощущение избранности. Конечно, сословная или классовая избранность была им чужда. В кружке Станкевича выходцы из низших сословий, такие как Красов, чувствовали себя совершенно свободно. Никто никогда не упрекнул бы их друзей в сословной спеси. Избранность понималась в другом смысле.

Белинский говорил: «Я не признаю неравенства, основанного на правах рождения, чиновности и богатства, но признаю неравенство, основанное на уме, чести и образованности…»

Все дело – в «призвании», то есть желании и умении жить напряженной, интеллектуальной жизнью. Приобщаться к высоким тайнам бытия. Открывать эти тайны.

 
Целый век свой буду я стремиться
Разрешить божественные тайны,
Взволновали душу мне они.
Я иду к ним с верой и надеждой.
На пути терплю и труд и горе,
А в душе смиряю нетерпенье…
 

Эти слова К. Аксаков написал как напутствие самому себе, почти как клятву.

Стыдно было показаться пошлым, заурядным. То есть человеком, для которого прозаические заботы – карьера, личный успех, светские удовольствия – важнее углубленного самовоспитания. Друзья бдительно и придирчиво следили друг за другом; подчас казалось, что кто-то не выдерживает высоких требований, и тогда звучали упреки в заурядности, обыкновенности. Более страшное обвинение трудно было себе представить. Сколько болезненных обид возникало на этой почве! Но в конце концов примирялись, берегли «дружеский союз», чувствовали его высокое предназначение, даже предопределенность. Любили повторять: «Что связано на небеси, то не может быть развязано на земли».

Избранность друзья понимали и в другом отношении. В отношении к каждому отдельно, к индивидуальной жизни. Ведь жизнь человека слагается из разных переживаний и поступков – значительных и повседневных, высоких и будничных. Очевидно, что важнее всего высокие духовные моменты, так как они составляют истинную жизнь человека. Это его природа, сущность или, как позднее будут говорить в кружке, его «субстанция».

Николай Мельгунов, друживший со многими членами кружка, изобразил в одной повести «забавные приключения» молодого человека – то, что принято называть житейской прозой, повседневностью. В основе повести лежали, видимо, какие-то реальные факты биографии Неверова. Прочитав повесть, Станкевич нашел ее односторонней: по его мнению, писатель, увлекшись частным, повседневным, забыл о главном – о духовной жизни своего героя. «Я хотел бы, чтоб он немного оттенил тебя, – писал Станкевич Неверову, – тогда все эти забавные приключения, вместе с внутреннею жизнью твоею, составили бы повесть, полную жизни и мысли, прекрасную картину, шекспировскую драму. Жизнь твоя – мощное и прекрасное поэтическое произведение».

Когда погружаешься в атмосферу ушедшей эпохи, то в любом ее документе открывается больше того, что видит неискушенный поверхностный взгляд. Вдумаемся в приведенные строки Станкевича.

Знаменательно упоминание шекспировской драмы. Почему жизнь друга Станкевич сравнивает именно с нею? В Шекспире видели образец всестороннего изображения, ничего не забывающего, всему воздающего должное. «Но, как создания свидетель, Он развернул всей жизни ткань. Ему порок и добродетель Равно несут покорно дань, Как гордому владыке мира: Мой друг, узнал ли ты Шекспира?» (Дм. Веневитинов). «Шекспир, божественный, великий, недостижимый Шекспир, постиг и ад, и землю, и небо: царь природы, он взял равную дань и с добра и со зла и подсмотрел в своем вдохновенном ясновидении биение пульса вселенной! Каждая его драма есть мир в миниатюре…» (В. Белинский).

Так и жизнь человека состоит из противоположностей, являя собою «мир в миниатюре». При этом аналогию с Шекспиром Станкевич предельно заостряет: в споре с Мельгуновым он защищает права духовной, «внутренней жизни», которая, по его понятиям, составляла главное в человеке.

Затем обратим внимание на то, что жизнь своего друга Станкевич уподобляет художественному произведению. Знаменательная и далекоидущая аналогия! Ведь и весь мир, всю вселенную, природу современники охотно уподобляли художественному произведению. Это означало, что в природе господствует такая же, как в художественном произведении, общая жизнь; что все части, все элементы ее органически соединены; что, наконец, в этом единстве и цельности есть главное и второстепенное, есть свои закономерности, своя, как мы сегодня говорим, структура.