Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Глава шестнадцатая
Григорий и Иван

Петербургское училище правоведения, в которое поступили младшие братья Константина, Григорий и Иван Аксаковы, было основано недавно, в 1835 году, для подготовки специалистов в области юриспруденции, права.

Задача эта была назревшей и очень непростой. Как писал В. В. Стасов, один из первых питомцев училища, впоследствии художественный критик, в то время в России уже многие стали понимать, «что одна из самых больших наших язв – проклятое чиновничество, прогнившее до мозга костей, продажное, живущее взятками и не находящее в них ровно ничего худого, крючкотворствующее, кривящее на каждом шагу душой, пишущее горы дел, лукавое, но не умное, едва грамотное…». Нужно было побыстрее организовать отпор этой «язве», этому «крапивному семени», с которым яростно, но, увы, пока не очень успешно сражалась русская литература от Кантемира и Сумарокова до Грибоедова и Гоголя. В противовес нечистым чиновникам предполагалось выдвинуть поколения чистых – неподкупных, справедливых, бескорыстных и строгих.

Трудно сказать, насколько искренне верили основатели училища в реальность задуманного, но факт тот, что с самого начала в этом плане заключалась изрядная доля утопизма. Предполагалось, что кто-то в состоянии соорудить островок честности и неподкупности в море лихоимства и зла, воспитать плеяду идеальных общественных деятелей независимо от внешних условий и вопреки им. Будто можно отгородить питомник от жизни непроходимой стеной! Расплачиваться за эту нереальную идею пришлось потом выпускникам училища – из числа тех, кто в нее поверил, кто все принимал за чистую монету. Это относится прежде всего к Ивану Аксакову…

Если же отвлечься от утопических проектов, то на фоне других учебных заведений России Училище правоведения выделялось в лучшую сторону, в первую очередь благодаря участию его первого попечителя принца Петра Ольденбургского, человека гуманного и образованного. Состав преподавателей в училище был не самый плохой, среди них водились люди ограниченные и не блиставшие глубокими познаниями, но «не было ни одного деспота, ни одного злого или свирепого командира, какими тогда отличалось, к несчастью, большинство остальных русских училищ» (В. В. Стасов). Упоминание о «командирах» не случайно, жизнь в училище строилась по закону «форменности»: воспитанники носили мундир с серебряным галуном на воротнике и треугольную шляпу, по команде гувернеров строились в шеренги по росту, ходили в столовую парами и т. д. В свое время К. Аксакову одна мысль о введении форменной одежды в Московском университете казалась кощунственной, но в Училище правоведения это считалось делом естественным и уместным: как-никак, а все-таки будущие стражи – стражи закона.

В. Стасов поступил в училище в том же 1836 году, что и Гриша Аксаков, но в своих мемуарах он его не упоминает и, видимо, каких-либо контактов с ним вообще не имел. Объясняется это тем, что двенадцатилетний Стасов поступил в младший класс, а шестнадцатилетний Аксаков – сразу в четвертый. Стасову предстояло пройти полный семилетний курс обучения, а Аксакову – только последние четыре курса.

В первые месяцы самостоятельной жизни в Петербурге Григорию было тоскливо и грустно. «Зачем эта разлука! – писал он домой, – но делать нечего: надобно разлучиться года на четыре, потом соединиться и никогда больше не разлучаться… Я грущу, скучаю по вас, и когда узнаю, что и вы грустите, тогда я готов почти плакать и сержусь на себя, что решился вступить в это училище и расстаться с вами на четыре года».

Тоска и раздражение Григория выливались на все окружающее: на петербургский театр, петербургскую погоду, на весь облик столицы. «Здания, которые все хвалят и которые выше московских, мне вовсе не нравятся, точно как стены какой-то клетки. И образ жизни другой. Как можно сравнить с Москвой!» Григорий подхватывает фамильную неприязнь Аксаковых к Петербургу.

Но делать нечего – приходилось терпеть. Постепенно Григорий привыкал к новой жизни, осваивался.

Учился он не блестяще, но и не плохо, слыл человеком умным и основательным. С товарищами был прост, ровен в обращении, но сходился лишь до определенной черты, излишней откровенности избегал: боялся коварства или предательства. «У нас в училище я ни в одном воспитаннике не уверен; если и станешь говорить с ним пооткровеннее, то в какую-нибудь минуту дурного расположения мои же слова могут послужить насмешкой надо мной».

Григорию ясно одно: «самый приятный разговор в училище может быть только о родном семействе: с кем же я здесь могу говорить об этом?»

Мысли о «родном семействе» Гриша таил про себя. На расстоянии многих сотен верст в невыразимом очаровании вырисовывались все подробности домашнего быта, сложившиеся привычки и отношения. Мысленно Григорий был с родными, участвовал в семейных торжествах и праздниках.

Даже день Вячки, установленный Константином в далекие детские годы и приходившийся на 30 ноября, когда исполнялась специально сочиненная на этот случай песня («Запоем, братцы, песню славную…»), ели мед, пряники и другие русские кушанья, – этот день Григорий отпраздновал в училище один в своей казенной комнатке, о чем тотчас написал домой: «Милый брат Костя, праздник Вячки я не забыл и стал петь в 6 часов песню, но почти ничего не вспомнил, может быть, потому, что в это время надо было учить много статистики. В десять часов, когда я лег, я стал думать о вас и больше половины песни вспомнил и пропел; итак, я тоже праздновал и вспоминал о вас, как и вы, вероятно, вспоминали меня, с той только разницей, что вы пили мед и ели сладкое, а я ел кусок черного хлеба».

В переписке Григория с домашними шел постоянный обмен мнениями – о прочитанных книгах, об изучении иностранных языков, о рисовании, которым увлекались в семействе и братья, и сестры, о запрещении «Телескопа», о последовавшей затем ссылке Надеждина, о политических новостях…

Интересовался Григорий и товарищами Константина по кружку: «Что Ефремов? что Белинский? потолстел ли первый и похудел ли Кривоустый? (то есть Белинский. – Ю. М.). Кланяйся от меня им, также Станкевичу».

Григорий понимает значение для Константина друзей Станкевича, не хочет, чтобы тот отходил от них: «Я думаю, Павлов (очевидно, Н. Ф. Павлов, прозаик и поэт. – Ю. М.) не может поссорить тебя с кругом Станкевича; да, как мне кажется, и не к чему».

У Григория в Петербурге не было близких друзей, сочувствующих собеседников. Отдохновение и отраду находил он лишь в доме Карташевских, у которых обычно гостил по воскресеньям и праздникам (Григорий жил при училище и обучался за казенный счет).

Но и у Карташевских не все устраивало Григория. Он ценит родственную приязнь их к семейству Аксаковых, отдает должное Маше («очень умная и добрая»), но подмечает некоторую разъединенность между близкими, например, между Надеждой Тимофеевной и Машею, которая скорее откроет сердце мадам Котье, чем родной матери. И вообще Маша «воспитана Котье, и, следовательно, это воспитание непохожее на то, которое получили мы». Правда, позднее Григорий изменил свое мнение о Маше к лучшему: он видел, как она горячо сочувствует интересам Константина, и он готов причислить ее к равноправным членам аксаковского дома.

Но вот чего никак не мог понять Григорий, так это установившегося в семействе Карташевских обыкновения выдавать детям деньги на мелкие расходы. Патриархальному сознанию Аксакова виделись здесь страшные угрозы и ловушки. «Это произведет скупость, должников и заимодавцев между братьями и сестрами. Они сами себе все покупают. Мальчикам давать деньги и позволять покупать на них – это еще ничего, а девочке это нейдет. Даже и Васе, которому только четыре года, дают жалованье, и он уже твердит о копейках и рублях». Нет, в Москве, дома, совсем другие обычаи и традиции…

По воскресеньям у Карташевских было весело, собиралось много молодежи: к старшим братьям Александру и Николаю приходили их соученики по артиллерийскому училищу. Но Григорию все это был народ совсем уж чужой и далекий.

Однажды Аксакова отозвал в сторону директор Училища правоведения. «Он сказал, – сообщает Григорий родителям, – что видел одного недавно приехавшего москвича, который рассказывал ему про вас и про все семейство, но которого мы не знаем, – какие прекрасные правила, какая любовь между всеми нами, как добра маменька и как благороден папенька. „Как приятно слышать о таком семействе! – сказал он мне. – Меня всегда можно растрогать таким рассказом, а здесь еще недавно видел я одно семейство, где брат и сестра стараются всячески друг друга унизить и оклеветать. Так редки такие семейства, как ваше, что я с особенным наслаждением слушаю рассказы о них. Я теперь могу совершенно надеяться на вас, потому что вы имеете таких родителей”».

Это одно из первых свидетельств того, что семья Аксаковых становилась предметом внимания, даже общественного внимания, о ней задумывались, говорили, ставили в пример. Факт несколько даже рискованный, ибо он вполне мог привести к самолюбованию и самодовольству, к неискренности и фальши. С Аксаковыми это не произошло: к попыткам выдать их жизнь и поведение за некий семейный эталон они относились или равнодушно, или насмешливо. Они просто жили своей семьей как умели, как считали нужным.

Когда Григорий был уже на предпоследнем курсе, в училище поступил Иван. Приняли его тоже на четвертый курс казеннокоштным, и ему тоже предстояло учиться не семь, а лишь четыре года.

На вступительных экзаменах Иван поразил преподавателей обширностью познаний. Учитель истории И. К. Кайданов, бывший также адъюнкт-профессором Царскосельского лицея, пришел в восхищение: «Как отлично отвечал мне Аксаков! Распространяет ответ шире поставленного вопроса, разбирает все относящиеся к событию обстоятельства. Просто я слушал, а он мне лекцию читал». Учитель Иванов, экзаменовавший Аксакова по русскому языку, дал письменный отзыв: «Отлично знает все предписанные правила и с честью может вступить в IV класс».

Теперь в училище Аксаковых было двое; но если это несколько и скрашивало одиночество Григория, то мало чем облегчало положение Ивана. Ведь ему, впервые покинувшему дом, предстояла невеселая пора привыкания к новым условиям.

Все Аксаковы, начиная с самого Сергея Тимофеевича, трудно входили в пору отрочества и юности в общество своих сверстников и соучеников – по Казанской гимназии, Московскому университету или Петербургскому училищу правоведения. Приходилось преодолевать барьер, отделявший теплую, щадящую атмосферу семейного уюта от разнонаправленных и резких воздушных потоков большого мира. Но, кажется, никому не давался этот рубеж так тяжело и болезненно, как Ивану. У многих Аксаковых столкновение с жизнью, с новыми условиями подвергало испытанию волю, заставляло менять представления – это было трудно, но терпимо и естественно. Константина друзья обвиняли в предрассудках, отсталых взглядах, но никто не отказывал ему в уме и одаренности. В Иване же были поставлены под сомнение сами его способности, интеллект. Его высмеивали, унижали, третировали.

Никогда об этом прямо не говорил Иван в своих письмах (видимо, больно было признаться даже родным); лишь много лет спустя в письме-исповеди к Ф. В. Чижову вырвалась у него фраза: «…годы в школе – самые мои горькие годы: я чуть ли не два года сряду имел репутацию глупого, дурака».

Как могло произойти такое с человеком, чьи знания поражали экзаменаторов, чьи суждения (что видно по его письмам) уже в ученические годы отличались замечательной проницательностью и зрелостью?

У Ивана совершенно не было внешнего лоска, умения показать себя с лучшей стороны. Он легко стушевывался, говорил невпопад или вообще угрюмо молчал. Он являлся легкой мишенью для колкой остроты, для насмешки, а подростки, как известно, не проходят мимо такой мишени.

Внешность Ивана тоже была невыгодной: средний рост, круглое лицо, очки, которые в то время вовсе не считались украшением, неловкие манеры. В воображении же он еще более преувеличивал свою неказистость, твердо решив, что он некрасив и не создан для светского общения, для успеха у женщин.

По-видимому, и домашнее воспитание не привило ему достаточной доли самоуверенности. Конечно, как все дети Аксаковых, он был окружен и родительским вниманием, и заботой, но эффектное и резко бросавшееся в глаза превосходство Константина, который среди братьев и сестер постоянно удерживал лидерство, заставляло Ивана отступать на второй план. Отсюда несколько неожиданное и, может быть, преувеличенное признание в той же исповеди: «…дома я балован не был…».

Хотя Иван никогда прямо не писал родителям о своем положении в училище, кое-что все-таки проскальзывало. «Они мне надоедают, – писал он о товарищах. – Я не всегда расположен шутить. Приметив это, многие нарочно пристают ко мне, дразнят и досаждают. Редко можно мне поговорить серьезно с кем-нибудь».

В другом месте: «Что же касается товарищей, то я вижу, что не у всех развиты благородные чувства и point d'honneur <вопрос чести, чувство чести – (фр.)>».

Иван думает о том, как защититься от насмешек, от проявления неблагородных чувств, от откровенной злобы. И не только защититься, но и сохранить усвоенные с детства понятия и моральные представления, уважение к себе. «Я теперь вижу, как надо делать, чтобы не казаться смешным и сохранить в душе прежние чувства и понятия. Не участвовать с толпою (я называю толпою тех воспитанников, которые не отличаются ничем и имеют обыкновенные пошлые и ходячие понятия), не быть слишком откровенным… Наконец, быть про себя, т. е. направлять свой ум в сознание. Это предохранит меня от ложного шага и сохранит в душе моей понятия и мысли, так мало соглашающиеся с здешними».

Окружавшие Ивана даже и не подозревали, какой напряженной внутренней жизнью живет юноша. Он все подвергает анализу, ни одного факта не берет на веру, во всем пытается разобраться самостоятельно.

Между тем для Григория Аксакова приближался срок окончания училища. Направление его интересов, характер будущей деятельности уже окончательно определились. Наука, отвлеченные занятия его не привлекали, свое призвание он видел в юридической карьере и, готовясь к ней, старательно изучал Кодекс Юстиниана – свод положений, суммировавший римское право и сыгравший огромную роль в развитии всего гражданского права Европы.

Перед выпуском Григория из училища с ним встречался Николай Константинович Калайдович, хороший знакомый аксаковского семейства, правовед. Калайдович делился своими впечатлениями: «Гриша, как говорится, спит и видит, как бы скорее выйти. Он будет славный делец и законник. Он рожден для жизни деловой. И теперь первое наслаждение его читать записки дел, не решенных в общем собрании сената».

Об Иване же Калайдович отозвался иначе: «Ваня другой человек; он больше литератор и философ, хотя между тем и юридические занятия его идут успешно». Замечание, делающее честь наблюдательности Калайдовича.

С одной стороны, Иван Аксаков, как и его брат, обнаруживал живой интерес к действительности, у него была реальная практическая жилка, жажда настоящего и притом реального дела. Но с другой стороны, любое явление, любой факт служили ему поводом для раздумий и обобщений. К действительности он подходил и как деятель, и как мыслитель; оба элемента – и практический, и философский – тесно сливались в его сознании.

К тому же в Иване пробудилась склонность к поэтическому творчеству; как и старший брат, он писал стихи.

Летом 1840 года с Иваном несколько раз встречался Белинский, который незадолго перед тем оставил Москву, поселился в Петербурге и возглавил критический отдел «Отечественных записок». О своих впечатлениях Белинский сообщил в Москву Константину Аксакову: «Славный юноша! В нем много идеальных элементов, которые делают человека человеком, но натура у него здоровая, а направление действительное, крепкое и мужественное. Я очень полюбил его. Молодое поколение лучше нас; оно много обещает».

Белинскому были, конечно, известны деловые устремления молодого Аксакова, который по окончании училища намеревался стать судебным чиновником. Но он также уловил, что не голым практицизмом движим Иван, а высоким идеалом общественной пользы, желанием содействовать обновлению существующих в России порядков.

Уловил Белинский и чисто гуманитарную, художественную одаренность Ивана. Авдотья Панаева, жена И. И. Панаева, упоминает о том, что Белинский «поощрял юношу к литературной деятельности и находил, что Иван Сергеевич Аксаков гораздо умнее и талантливее своего брата Константина».

Впрочем, Белинский ценил в эту пору и Ивана, и Константина и сам факт их воспитания ставил в заслугу Сергею Тимофеевичу и его семейству: «Ах, если бы побольше было таких отцов в России, как старик Аксаков, который сумел дать такое честное направление своим сыновьям, тогда бы можно было умереть спокойно, веруя, что новое поколение побольше нашего принесет пользы России».

Надо сказать, что поэтические интересы Ивана Аксакова развивались и крепли вопреки той атмосфере, которая нагнеталась начальством. С преподаванием литературы молодым правоведам не повезло. Профессор словесности П. Е. Георгиевский не мог идти ни в какое сравнение с Надеждиным или Шевыревым, обучавшими в Московском университете Константина и его товарищей. В. Стасов называл его заодно с профессором истории И. К. Кайдановым, принимавшим у Ивана вступительный экзамен, «допотопными руинами»: «Оба были тяжелые поповичи, неповоротливые и грузные, словно киты, в своих вицмундирах с темно-зеленым бархатным хомутом на шее, добрые, но оба отсталые педанты даже и для тогдашнего не слишком взыскательного времени…».

Белинский же в одной из рецензий 1842 года буквально изничтожил «Руководство к изучению русской словесности…» Георгиевского заодно с учебником Кайданова, причислив оба сочинения к «аномалиям» в «мире умственном».

Критик выписывает курьезные, пустые дефиниции из сочинения Георгиевского: «Живопись есть искусство, представляющее предметы на гладкой поверхности посредством рисовки и красок», «Под музыкой ныне разумеют искусство производить и соединять звуки приятным для слуха образом», «Под художником должно разуметь собственно так называемого художника, артиста и поэта…».

Это все равно что сказать: «под сапожником должно разуметь собственно так называемого сапожника, чеботаря и иногда башмачника», язвит Белинский.

И это все печаталось в год выхода «Мертвых душ»! И это все должен был усваивать в качестве обязательного учебного материала юноша, которому литературные вкусы и навыки прививались в доме Сергея Тимофеевича!

В одном из писем Ивана Аксакова родителям мы, кстати, находим и упоминание об этой книжной новинке. «Георгиевский… издал остальные части своего руководства к изучению русской словесности… он ужасно глупо определяет воображение, чудесное, гений, талант и проч., а в истории литературы очень несправедливо судит, хвалит слог Кайданова, а про автора Диканьки говорит: „видно, что автор силится быть остроумным”». Слова Ивана очень напоминают критический отзыв Белинского; возможно, книга была предметом их обсуждения при встрече.

Наконец, и Ивану пришло время расставаться с училищем. Последние часы занятий. Экзамены. Необходимая для выпускных торжеств экипировка: шитье мундира, сюртука, брюк, выбор шляпы, сапог, шпаги, не забыты очки, без которых Иван не мог обойтись.

В одном из последних писем из училища Иван сообщает: «Я совершенно здоров, как физически, так, полагаю, и морально. Я полон твердой решимости и жажды труда, но труда тяжелого, великого, благодетельного. Мужчина, не смущаясь посторонними обстоятельствами, должен продолжить твердо свой путь и жить, пока жив, не в страхе беспрестанном и не в томлении, а в деятельном стремлении к достижению цели».

Разные бывают результаты у тех планов, которые мы строим на пороге самостоятельной жизни, у тех надежд, которые с ними связываем.

В. Стасов писал: «Кто бы тогда между всеми нами вообразил, что из этих прекрасных, милых мальчиков выйдут: из кого – всепокорнейший раб III отделения, из кого – бестолковейший и бездушнейший деспот, из кого – индифферентный ко всему хорошему и дурному пошлейший чиновник, хватающий только ленты и аренды… Пусть бы всем этим господам показали тогда в зеркале их будущую жизнь и физиономию – и они бы, тогда еще светлые и чистые, наверное, с гневом и омерзением наплевали бы на самих себя и на зеркало!»

Стасов знал, о чем писал: перед его глазами стояли живые лица и реальные судьбы его бывших товарищей по императорскому Училищу правоведения.

Но что касается Ивана Аксакова, то он свое обещание сдержал, хотя это стоило ему немалых усилий и душевных мук.