Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Или в другом письме, к родным (от 29 / 17 октября 1837 года), Станкевич, между прочим, спрашивает: «Где Аксаков? – или заснул магнетическим сном?» Белинский почти в то же самое время, 21 июня 1837 года, писал Константину из Пятигорска: «Мечтай, фантазируй, восхищайся, трогайся, только забудь о двух нелепых вещах, которые тебя губят – магнетизме и фантастизме. Это глупые вещи». И в заключение письма Белинский, между прочим, вспоминал о родителях Константина: «Мое почтение Сергею Тимофеевичу и Ольге Семеновне».

Получилось так, что в споре о «существовании» Аксаков-старший оказался ближе не к своему сыну, а к его товарищам по кружку, хотя он вовсе не разделял все их философские убеждения.

Константин же, как и его товарищи, вдохновлялся интересом к сложным философским проблемам бытия и сознания, но в своем увлечении он впадал в крайности и прямолинейность и невольно вызывал отпор у самих своих друзей. Таков уж характер Константина.

Вернемся к его переписке с Машенькой.

Ни слова не было сказано ими о взаимном чувстве, не произносилось и само слово «любовь», но обоим было ясно, какие переживания наполняют их сердца и все сильнее и сильнее проникают в их письма…

Популярный жанр того времени – роман в письмах, представленный и «Клариссой» С. Ричардсона, и «Юлией, или Новой Элоизой» Ж.-Ж. Руссо, и другими сочинениями, над которыми обливались слезами читатели обоего пола, – не был явлением только литературным. И в жизни то и дело возникали и развивались подлинные романы в письмах…

Константину и Маше было ясно и то, что их отношения не имеют будущего, что на их пути непреодолимые преграды – принятые узаконения и религиозные запреты. В обществе еще хорошо помнили историю отношений В. А. Жуковского и его племянницы, кстати тоже Маши, Маши Протасовой, – историю, превратившуюся в долгое и мучительное расставание любящих. И это добавляло грусти и без того уже достаточно безотрадному тону переписки Константина и Маши. В одном из писем Аксаков просит Машу не забывать «о странном бедном двоюродном брате вашем Костиньке». Называя себя «двоюродным братом», он дает понять, что ничуть не заблуждается и помнит о разделяющей их дистанции. А определение «странный бедный» – автохарактеристика собственного поведения и невольная жалоба на судьбу: не под счастливой звездой довелось ему встретиться с девушкой.

Развязка наступила еще быстрее, чем они ожидали.

Родители Маши давно с тревогой следили за развитием ее отношений с Константином, и наконец Надежда Тимофеевна решила направить племяннику письмо (датируется 1837 годом):

«Милый мой Костинька, прошу тебя, мой друг сердечный, не наполнять голову Машеньки мечтательностию и слишком разогревать ее чувства. Я тебя, мой друг сердечный, предупреждаю, что если в котором письме этого много будет, то и письма не отдам – эта мечтательность ни к чему доброму девушку не ведет и делает ее на всю жизнь несчастливою, да и вообще люди, которые слишком этому предаются, всегда скучают, все обыкновенное им кажется слишком ничтожным, слишком скучным… Они ждут неземного, воображаемого. Я и дяденька совершенно против этого. Итак, мой друг сердечный, прошу тебя, перемени твой тон писем. Мы не можем это допустить, это может сделать несчастие Машеньке, и если ты истинно ее любишь, то не должен разрушать ее спокойствие»[35]35
  Рукописный отдел ИРЛИ РАН. Ф. 173. № 10, 723. В более полном виде письмо напечатано в книге: Манн Ю. Семья Аксаковых. М., 1992. С. 217.


[Закрыть].

«Дяденька», то есть Григорий Иванович Карташевский, тоже высказал свое мнение Константину: «…не давайте ей такой пищи, которой слабый ее желудок не сварит. Куда возиться ей с метафизическими понятиями о времени, о существовании и проч… Женщина рождена более для спокойного семейного круга: в нем все ее счастие»[36]36
  Письмо опубликовано В. Н. Грековым в альманахе «Поэзия». М., 1984. С. 120 и далее.


[Закрыть].

Хотя и Надежда Тимофеевна, и Григорий Иванович требовали лишь переменить «тон», Константину было ясно, что речь идет о прекращении переписки. А это было равносильно чуть ли не прекращению отношений вообще. И Константин с мучительным напряжением стал приучать себя не думать о Маше.

Глава пятнадцатая
Пора отъездов и разлук

Между тем в семействе Аксаковых подрастали младшие сыновья, и нужно было определить их жизненную дорогу. Григория и Ивана решили отдать не в Московский университет, как в свое время Константина, а в Петербургское училище правоведения.

В начале 1836 года Сергей Тимофеевич отправился в Петербург вместе с Григорием и Константином (именно в эти недели петербургской жизни Константин встречался с Машей Карташевской, что повлекло за собой оживление их переписки).

По приезде в Петербург Сергей Тимофеевич дал волю своей давней неприязни к столичному городу, почти сплошь состоящему, как он говорил, «из казарм и присутственных мест, из солдат и чиновников». Не лежала душа его и к «воспитательным и учебным заведениям» Петербурга, но мысль о будущем сына заставила примириться с создавшимся положением. Сергей Тимофеевич надеялся, что Григорий сумеет извлечь все лучшее из петербургского образования, а худшее будет преодолено силою семейного влияния и взаимной поддержки. «Дети мои были связаны такими крепкими узами семейной любви, – писал Аксаков, – что я не боялся вредного впечатления, систематически губительного петербургского воспитания…»

После успешно выдержанного Григорием вступительного экзамена отпраздновали его именины. А потом пришла пора прощания: Сергею Тимофеевичу надлежало возвратиться домой (Константин уехал раньше), Грише – несколько лет жить в чужом городе. В семье Аксаковых это была первая долгая разлука, и юноша переживал ее трудно и мучительно.

«Только при расставании, – рассказывает Сергей Тимофеевич, – узнал я всю силу Гришиной любви ко мне и семейству, которого я был тогда единственным представителем. Никогда не забуду я его глаз, устремленных на меня с любовью и тоскою наступающей разлуки…»

Через два года, в начале 1838 года, история повторилась: Сергей Тимофеевич привез в Петербург для поступления в Училище правоведения третьего сына – Ивана.

А еще через несколько месяцев, летом того же года, кров родительского дома покидал Константин, отправлявшийся в длительный заграничный вояж. Это было, кстати, первое заграничное путешествие, предпринятое членом аксаковского семейства.

Константин подумывал о таком путешествии давно, еще в бытность студентом:

 
Давно Германия манила
Воображение мое,
Жуковский лирою унылой
Напел мне на душу ее.
 

В ту пору побудительные мотивы путешествия были чисто образовательные и, так сказать, воспитательные: Аксакову хотелось повидать страну, из которой исходил свет новейшего романтизма, посетить музеи, картинные галереи, поклониться родине незабвенного Шиллера.

Теперь эти мотивы осложнились другим смутным чувством. Один из дореволюционных исследователей Г. Князев, явно со слов Ольги Григорьевны, племянницы Константина Сергеевича, сохранившей его письма периода заграничного путешествия, писал: «Поводом к этой поездке в чужие края была потребность несколько рассеяться в тяжелом душевном состоянии вследствие безнадежной любви к девушке, бывшей в родстве с семьей Аксаковых». Собственно, это ясно и из слов самого Константина. В одном из писем с дороги (из Риги) он говорит, что едет за границу: «чтобы найти там успокоение, чтобы выйти из тяжелого состояния, в котором я находился в Москве, начать заниматься…».

Константин бежал от тоски, от смятенности и подавленности чувств, он хотел восстановить душевное равновесие, вновь обрести жажду знаний и творчества. «Целый век свой буду я стремиться разрешить божественные тайны…»

Путь в Германию пролегал через Петербург, а значит, предстояла встреча с Машей.

Константин несколько дней жил у Карташевских.

Виделся с Надеждиным, который недавно вернулся из УстьСысольска и Вологды, куда он был выслан за то, что напечатал в своем «Телескопе» «Философическое письмо» Чаадаева.

Надеждин познакомил Константина с редактором «Литературных прибавлений…» А. А. Краевским и с Иваном Панаевым.

Начинающий петербургский писатель, он был сыном Ивана Ивановича Панаева, представителя большого литературного семейства, первого лирика Казанского университета, старинного приятеля Сергея Тимофеевича. Теперь уже знакомились дети, завязывались дружеские отношения в новом поколении обоих семейств.

Иван Панаев рассказывает, как проходила их первая встреча с Константином:

«После объятий и крепких рукопожатий я спросил его:

– Надолго ли к нам, Константин Сергеевич?

– Нет, нет, – отвечал он, – зачем мне оставаться здесь? Вы знаете, что мне противен ваш Петербург… Я послезавтра уезжаю за границу. Мне просто душно здесь. Ваш Петербург… точно громадная казарма, вытянутая в струнку. Этот гранит, эти мосты с цепями, этот беспрестанный барабанный бой… Лица какие-то нерусские… Болоты, немцы и чухна кругом».

Неприязнь Константина к Петербургу была фамильная. Он даже повторял некоторые слова и фразы Сергея Тимофеевича.

Далее Иван Панаев рассказывает:

«Как будто для того, чтоб забыться, отвлечь свое внимание от всего этого, он начал смотреть вверх, на небо. Небо было ясно, одна только небольшая тучка пробегала по синеве… Аксаков схватил меня за руку, остановился и начал с жаром декламировать:

 
Последняя туча рассеянной бури,
Одна ты несешься по ясной лазури.
 

Он продекламировал мне все стихотворение, не замечая ничего и никого, и около нас уже образовалась толпа с ироническими улыбками.

Когда я обратил на это внимание Аксакова, Аксаков печально покачал головой.

– Я забыл, – сказал он, – я думал, что я в Москве. У нас нисколько не кажется странным, если человеку вздумается прочесть стихотворение, идя по улице…

И он продолжал на эту тему, прибавив в заключение:

– Бога ради, извините, может быть, я скомпрометировал вас».

Но Иван Панаев ничуть не был шокирован. Он испытывал симпатию к своему новому знакомому со всеми его странностями и чудачеством.

Вскоре после встречи Панаев сообщил Белинскому в Москву об Аксакове: «Признаюсь, он меня чрезвычайно утешил девственною чистотою своих мыслей и этою горячею преданностию к искусству. Смотря на него, я вздохнул и подумал: „В Петербурге нет таких юношей!”» Белинский отвечал И. Панаеву: «Рад, что вам понравился Аксаков. Это душа чистая, девственная и человек с дарованием».

Константин выехал из Петербурга 16 июня 1838 года дилижансом. Провожали его Иван Аксаков, Надеждин, Григорий Иванович и Надежда Тимофеевна Карташевские и их старший сын Александр.

Маши не было.

Накануне Константин отправил домой письмо: «Завтра в 10 часов выезжаю из Петербурга. Итак, прощай, милая Россия, дорогая страна! Сколько горестей и радостей было мною здесь испытано, сколько воспоминаний! Боже мой! вся жизнь моя прикована к этим местам».

Жадно всматривается Константин в окрестные пейзажи, вслушивается в песню ямщика, который олицетворял теперь для него «всю Россию».

Остановившись в Риге в гостинице «Лондон», Аксаков пожелал пообедать русскими щами. Блюда этого в «Лондоне» не оказалось, и Аксакову посоветовали зайти в расположенный поодаль русский трактир.

«Желая в последний раз поесть нашей вкусной похлебки, я отправился немедленно, но щей не было: все вышли, тогда я спросил себе кислых щей, и так как скучно было ворочаться, то там же и пообедал двумя блюдами».

Заодно узнал, что трактирщик именует кислые щи «везувием», видимо по причине их сильных бродильных свойств, – название, которому Аксаков «не мог не засмеяться».

Вот наконец граница. Путь Константина пролегал через Тильзит, Кенигсберг, Берлин, Дрезден, Лейпциг, Веймар, Висбаден, Франкфурт, Страсбург и далее в Швейцарию…

В Кенигсберге Аксаков посетил могилу Канта, благоговейно постоял у надгробия великого философа.

В Дрездене, в галерее Цвингер, видел «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, которая против его ожидания не произвела сильного впечатления. Зато очень понравилась «Святая ночь» Корреджо.

В Лейпциге побывал в старинной церкви, освященной еще в эпоху Реформации самим Лютером, спускался в погребок Ауэрбаха, откуда, согласно преданию, Фауст и Мефистофель улетели верхом на бочке.

Сильное впечатление производила на Аксакова средневековая архитектура, особенно готические церкви. Согласно господствующим эстетическим представлениям, которые разделяли и в кружке Станкевича, стиль этих сооружений с наибольшей полнотой воплощал романтический период мировой истории с его стремлением к возвышенному, к абсолютному, с его неизбывным томлением духа, с его впервые пробудившейся способностью к истинной любви, – а ведь это все так отвечало настроениям и переживаниям русского путешественника.

«В первый раз, – сообщал он Н. Т. и Г. И. Карташевским, – увидел я в Кенигсберге памятник средних веков: католическую церковь, мрачную и грозную; я вошел и в первый раз также встретил наконец следы рыцарства… Со всех сторон памятники, портреты рыцарей во весь рост и плиты, по которым ходил я, с их изображениями. Все это так сильно, так заодно действовало на меня!.. Да, рыцарство в первый раз показало миру, что есть иная сила – сила духа, сила внутренняя. Какое значение получило чувство любви во время рыцарства!..»

Но особенное, ни с чем не сравнимое волнение охватило Аксакова, когда он в Майнце пил кофе из чашки Шиллера, а в Веймаре стоял у его могилы. «Боже мой, какое важное, великое значение имеет для меня это имя! – писал он Н. Т. и Г. И. Карташевским. – Со сколькими другими душами соединяет он меня!» Григорий Иванович хорошо понимал, кого имел в виду Константин, с кем прежде всего соединяла его поэзия Шиллера…

Письма Константина теперь адресованы не Маше, но своим сосредоточенным, хотя и не всегда явным чувством, грустным лирическим тоном они словно продолжают их переписку двухлетней давности. Перед нами как бы вторая часть «романа в письмах», в которой героиня ушла с авансцены действия, но не из сознания героя. Наоборот, ее незримое присутствие чувствуется всегда, во всем. Может быть, Аксаков надеялся, что его строки попадут на глаза Маши…

Письма, адресованные домой, Аксаков подписывает «Ваш Костинька», реже – «Ваш Константин»; письма, направляемые Карташевским, – «Всею душою преданный племянник» или «Всею душою ваш Константин А.». Письма Константина по-прежнему исполнены доброты и теплой родственности, он никого не винит и не укоряет.

Между тем к Аксакову возвращается интерес к жизни и к наукам. Он мечтает серьезно заняться лингвистикой, рассчитывает за лето сделать «успех в древних языках», написать «первую часть грамматики». Определяется более явственно направление будущей деятельности Константина – филологическое.

Но в рамках одной науки Аксакову тесно – мысль его занята важными историческими проблемами, направлена на национально-характерные особенности той жизни, которая проходит перед ним. При всем почитании своего, родного он умеет видеть достоинства других народов. К французам он, правда, не благоволит, что связано со свойственным в это время не только ему, но, скажем, и Станкевичу, и Белинскому отталкиванием от политического радикализма, от идей Великой французской революции, но к немцам полон внимания и сочувствия. Ему нравятся их «опрятность, трудолюбие, бодрость на лицах»; бытовой комфорт, «удобства жизни» вызывают восхищение; еще большее восхищение пробуждают развитие наук и образование, «особенно в Берлине вы это чувствуете живее», в Берлине, слывшем в то время философской столицей мира.

И все же в главном Аксаков отдает предпочтение своему, отечественному. «Все, что дано им (немцам. – Ю. М.) от природы, все развили они до высшей степени и продолжают развивать, но субстанция народа (говоря их же выражением) ниже, гораздо ниже субстанции русского народа». Аксаков иллюстрирует эту мысль сравнением двух ямщиков: «В русском ямщике я вижу жизнь, движение, он хочет погулять», но если «туда же» увлечется немецкий ямщик, «то это у него не избыток жизни, которая принимает такое направление в простом народе, – нет, а насильственное раздражение».

В подобных рассуждениях уже есть предвестие будущих взглядов Константина, хотя преувеличивать это обстоятельство не следует. Но, во всяком случае, обозначилась некая общая особенность аксаковского подхода к жизни: с одной стороны, пристальный интерес ко всему окружающему, а с другой – заданность, формализм. Если Константин что-то решил, то поколебать и переубедить его почти невозможно; факты и явления будут накапливаться им не для анализа и проверки, а для подтверждения уже сложившихся и сформулированных положений.

Все сильнее становится тоска Аксакова по родине, неотвязно преследуют мысли: как там дома, что делают отец, мать, братья, сестры…

Ему доставляет удовольствие прочерчивать воображаемый прямой путь от какого-либо чужого города, где он остановился, к России, Москве, к Богородскому.

Из Регенсбурга он пишет: «Мне весело было идти между полей, освещенных вечерним солнцем! Почти прямо против него, там далеко, еще далеко, лежит моя Россия, бесконечная, там среди нее Москва, а там в Москве вы, дражайшие мои родители, и братья и сестры!.. О, да что и говорить!.. Итак, я возвратился в Регенсбург. Богородское вспоминалось мне».

В Мышиной (или Гаттоновой) башне, знаменитой своими чудесными акустическими свойствами, Аксаков семь раз прокричал «Москва» и внимательно слушал, как эхо семикратно повторило это слово.

Тут мы должны остановиться на одном случае, который произошел с Аксаковым во время путешествия. Об этом эпизоде рассказал впоследствии Иван Панаев:

«На углу одной из берлинских улиц Аксаков заметил девочку лет 17-ти, продававшую что-то. Девочка эта ему понравилась. Она всякий день являлась на свое привычное место, и он несколько раз в день проходил мимо нее, не решаясь, однако, заговорить с нею…

Однажды (дней через девять после того, как он в первый раз заметил ее) он решился заговорить с нею…

После нескольких несвязных слов, произнесенных дрожащим голосом, он спросил ее, знает ли она Шиллера, читала ли она его?»

Однако испытание Шиллером продавщица явно не выдержала… Иван Панаев продолжает рассказ:

«Девушка очень удивилась этому вопросу.

– Нет, – отвечала она, – я не знаю, о чем вы говорите; а не угодно ли вам что-нибудь купить у меня?

Аксаков купил какую-то безделушку и начал толковать ей, что Шиллер – один из замечательных германских поэтов, и в доказательство с жаром прочел ей несколько стихотворений».

Для Аксакова, как мы знаем, это было естественное дело: совсем недавно он читал стихи Ивану Панаеву посреди петербургской улицы, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих. Чтобы убедить девушку, он решил прибегнуть к тому же действенному средству, но безрезультатно.

«Девушка выслушала его более с изумлением, – говорит И. Панаев, – чем с сочувствием.

Аксаков явился к ней на другой день и принес ей в подарок экземпляр полных сочинений Шиллера.

– Вот вам, – сказал он, – читайте его… Это принесет вам пользу. Вы увидите, что независимо от таланта, личность Шиллера – самая чистая, самая идеальная, самая благородная…

– Благодарю вас, – произнесла девушка, делая книксен, – а позвольте спросить, сколько стоят эти книжки?..

– Четыре талера.

– Ах, Боже мой, сколько! – наивно воскликнула девушка. – Благодарю вас… Но уж если вы так добры, так лучше бы вы мне вместо книжек деньгами дали…

Аксаков побледнел, убежал от нее с ужасом и с тех пор избегал даже проходить мимо того угла, где она вела свою торговлю».

Говоря обо всем этом, Иван Панаев замечает, что сам Константин «смеясь» (видимо, острота переживаний прошла) подтвердил правильность рассказа. Уже одно это позволяет думать, что рассказ имеет реальное основание.

Тем не менее уже известный нам публикатор аксаковских писем Г. М. Князев решительно восстал против свидетельства мемуариста: «Образ любимой девушки не покидал Константина Сергеевича во время его пребывания в чужих краях… При таком условии невозможно допустить какое-либо с его стороны увлечение романтического свойства…»

Но почему «невозможно»? Именно потому, что Константин тяжко страдал под бременем безнадежной любви, он мог обратить внимание (или даже заставить себя обратить внимание) на другую девушку, питая сознательную или неосознанную надежду на то, что одно сильное чувство будет со временем вытеснено другим… Все это по-человечески так понятно!

Но необходимо добавить, что существует еще и другая версия эпизода встречи Аксакова с девушкой.

В этой версии и рассказ получает смысл более определенный и не такой невинный… Факт, о котором идет речь, характеризуется Г. М. Князевым как попытка «в первый и последний раз в жизни сблизиться с женщиной».

И в этой версии фигурирует Шиллер, сочинения которого принес Константин девушке. Однако девушка ему якобы сказала напрямик: Шиллер Шиллером, но если хотите продолжать знакомство, надо платить чем-то более существенным – деньгами. Эта фраза привела Аксакова в ужас…

Разумеется, этот вариант рассказа Г. М. Князев также считает нереальным. Между тем о попытке Константина встретиться с женщиной легкого поведения упоминает такой надежный свидетель, как Белинский, причем в пору откровенных бесед с Аксаковым, явно с его слов. (Скрытность, утаивание того, что в общественном мнении почиталось позором и стыдным, Константину были несвойственны.) Какой же смысл заключает в себе, скорее всего, этот рассказ?

Константину исполнилось уже двадцать два года, и он понимал, что должен догнать своих сверстников, стать взрослым. Возможно, девушка, которую он встретил, ему понравилась, показалась привлекательной, пробудила теплую волну симпатии. Константин попробовал сделать новый шаг, найти что-то общее в интеллектуальных интересах и духовном настрое – но тут был возвращен с неба на землю откровенной и деловитой меркантильностью.

И тогда он понял, что не может решиться на то, что так легко давалось другим. Никогда, никогда не пойдет он на это без глубокой духовной симпатии, в силу одного только физического влечения…

Поскольку версия эпизода с продавщицей подтверждена была Панаеву самим Аксаковым, логично предположить, что речь, скорее всего, идет о другом случае – но это уже не меняет дела.

В конце своего пребывания за границей Константин считал дни и часы. По первоначальному плану путешествие должно было продолжаться примерно год, а длилось около пяти месяцев.

В октябре 1838 года Константин возвратился в Москву, дав себе слово никогда больше не покидать отчий кров.