Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Давно, еще дореволюционными исследователями было замечено, что общественный идеал Константина тоже уходит своими корнями «в туманную даль» его детских лет, в благословенное лоно родного семейства. По образцу большой семьи конструирует он воображаемую модель древнего русского мира.

Как, например, заключались тогда браки? Очень просто. «Вся община принимала в нем участие… соизволяя на него и свидетельствуя о нем». Так в дружной семье важное дело решается сообща, и если главе семьи доводится произнести окончательное слово, то все остальные принимают его свободно, без принуждения, как свое собственное, ибо это речь мудрейшего и старейшего. Но вот решение принято, жених и невеста объявлены новобрачными, занимая на время центральное место в жизни всей общины. Потому они «назывались князем и княгинею, община становилась около них, как около князей в (таком же) порядке, со степенями власти, какие окружали князя». Иерархия принуждения и власти обращается в игровое действо, впрочем весьма серьезное, ибо оно служит выражению взаимной любви и согласия.

Тут Аксаков, правда, вспоминает, что на древнерусских свадьбах имели обыкновение вешать кнут или плетку, но дает этому такое объяснение: «Кнут или плетка… не имела значения побоев или даже власти; она была необходимым атрибутом и знаком всадника, каким являлся князь и весь его поезд (конь от кон – верх, конный от верха – верхом, верховой)».

А какой видится Константину Сергеевичу жизнь девушки в Древней Руси? Сестры его могли бы позавидовать своим дальним предкам: «При глубоком уважении к женщине у славянских народов, девушка была наиболее уважаемое, лелеемое существо. Это было какое-то целое привилегированное сословие, не знавшее ни труда, ни работы, знавшее лишь игры да песни, лишь счастье молодости и красоты…» Земной рай да и только!

Сложно и прихотливо переплелось здесь верное с неверным, действительное с воображаемым.

На картине, нарисованной Аксаковым, лежит отпечаток какой-то мажорной избыточности, гиперболизации, имеющей, впрочем, вполне реальные источники. Народные, крестьянские, фольклорные представления естественным образом подкрепили семейный идеал Аксакова, слились с ним, и поэтому его теоретические выкладки относительно положения девушки или брачного союза более похожи на сладкие грезы или радужную утопию.

Бросается в глаза и другое: Аксаков насыщал свои утопические картины резким критическим духом, он обращал их против современной семьи, особенно в привилегированных слоях. Говоря о том, что брак в Древней Руси носил название «суда Божьего», Константин Сергеевич прибавлял: «Наше переобразованное общество утратило это название, как и все серьезное в жизни. Брак у нас дело легкое, забава…».

И все же желаемое не есть действительное, и, скажем, столь восхитившая Аксакова плетка на свадьбе не только служила символическим знаком всадника, но и нередко находила себе вполне реальное и ощутимое применение… Обо всем этом прекрасно сказал критик-демократ Д. И. Писарев, напоминая другому славянофилу, И. В. Киреевскому, «что в Древней Руси было плохое житье, что там били батогами не на живот, а на смерть, что суд никогда не обходился без пытки, что рабство или холопство существовало в самых обширных размерах, что мужья хлестали своих жен шелковыми и ременными плетками, а блюстители нравственности, вроде Сильвестра[41]41
  Сильвестр, православный священник, считался автором последней редакции «Домостроя».


[Закрыть], уговаривали их только не бить зря, по уху или по видению» (то есть по глазу).

Как мог все это забыть или не знать такой человек, как Константин Аксаков? Увы, люди часто проходят мимо очевидных фактов, если они не укладываются в их теории.

Критическая деятельность Константина Сергеевича являет собою такую же пеструю и противоречивую картину. В 40–50-е годы он выступает со статьями и рецензиями в журнале «Москвитянин», в «Русской беседе» и других изданиях.

Повести Тургенева «Андрей Колосов», «Три портрета» и другие вызывают его возмущение: здесь якобы выражены «совершенное бездушие, самый сухой эгоизм и крайнее бесстыдство». Психологический анализ современного человека кажется Аксакову вредным копанием в себе.

Но вот критик переходит к «Запискам охотника», к произведениям о крестьянах, и его тон, слова меняются, приобретают силу и выразительность: «Та живая струя России, струя народная, до которой коснулся г. Тургенев в первом рассказе (в «Хоре и Калиныче». – Ю. М.), не раз блещет в них и освежительно действует на читателя…»

О первом произведении Достоевского «Бедные люди» К. Аксаков заметил, что это вещь достойная внимания, однако напрасно сочинитель избрал форму переписки, увлекся частностями, излишне подражал Гоголю. «Повесть его решительно не может называться произведением художественным», – приходил к выводу критик.

Так у Константина Сергеевича все шло рядом: тонкая проницательность и слепота, глубокие суждения, которые под силу только замечательному мыслителю, и тривиальные промахи, которых не сделает и средний критик.

Литературная критика, филологические изыскания, споры в домашнем кругу и в гостях составляли жизнь Константина Сергеевича.

О Маше Карташевской он старался не думать. В стихотворении «К идее», посвященном другу и единомышленнику Ю. Ф. Самарину, уверял:

 
От радостей я личных отказался,
Отрекся я от сладостей любви;
Сердечных снов, видений рой умчался,
Спокойны дни свободные мои.
 

Спокойны ли?..

У людей открытых всегда бывает порог откровенности, за который они никого не пускают, так что у постороннего поневоле складывается достаточно поверхностное и слишком радужное представление об их внутреннем мире. Лишь самым близким людям дано заглянуть более глубоко.

В 1849 году Иван Аксаков, касаясь предполагаемой поездки Константина в деревню, заметил: «Там отдохнет больная и грустная душа».

Герцен же вспоминал об эпизоде, показывающем этого сурового «воина», этого неумолимого защитника славянофильства с неожиданной стороны.

«В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.

– Мне было слишком больно, – сказал он, – проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься.

Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [42]42
  О позиции К. С. Аксакова см.: Кантор В. Русская классика, или бытие России. М., 2005.


[Закрыть]

Глава двадцатая
Годы странствий Ивана Аксакова

В то время когда Константин «ратоборствовал в московских гостиных», Иван одолевал трудную дорогу государственной службы.

Окончив в 1842 году Училище правоведения, он вернулся в родительский дом и определился на должность секретаря. Учреждение, в котором он служил, именовалось Вторым отделением шестого Департамента Правительствующего Сената. Этот департамент ведал судебными делами.

Вскоре Ивану Сергеевичу представилась возможность вырваться из неподвижного канцелярского мира: составлялась специальная комиссия для ревизии Астраханской губернии, и в эту комиссию, возглавляемую князем П. П. Гагариным, в числе десяти других чиновников включили Ивана Аксакова.

Это назначение совпало с другим важным событием в жизни семьи: приобретением сельца Абрамцево на берегу Вори, недалеко от Троице-Сергиевой лавры. Отныне – не только на весенние и летние, но и на осенние и зимние месяцы – у Аксаковых будет свое, постоянное пристанище. Решающую роль в покупке Абрамцева сыграл Григорий Сергеевич, обнаруживший и хозяйственную сметку, и терпение.

Комиссия, в которую входил Иван Сергеевич, отправилась в путь в конце декабря 1843 года. Началась многолетняя скитальческая жизнь Ивана Аксакова, его второе училище, стоившее первого и вобравшее в себя бесчисленное количество встреч, знакомств, завершенных и незавершенных дел, предвиденных и неожиданных впечатлений – все то, с чем обыкновенно сталкивает путешественника дальняя дорога.

Еще не добравшись до цели поездки, Астрахани, где-то за Тамбовом вся группа пережила смертельную опасность: угодили в буран. Повозки разбрелись; та, в которой находились Иван и его товарищ князь Р. А. Оболенский, остановилась у стога. Ямщик и форейтор, дрожа от холода, уже готовились расстаться с жизнью, но Аксаков и Оболенский отдали им свои шубу и шинель, загнали в кибитку, а сами остались снаружи, следя время от времени, чтобы они там не заснули. «Странно, право, как нравственное чувство торжествует над физикой человека, – писал Иван родителям. – Мы были одеты холоднее, чем они, менее привычны к холоду и снегу, более изнежены, и при том мы терпели, бодрствовали всю ночь, поддерживали их мужество, ободряли их и можем смело сказать, что без нас они бы замерзли».

Говоря об этом происшествии, Иван обращался к жизненным впечатлениям отца («Вам известно, что такое буран!»), а может быть, он помнил и давний его очерк «Буран», в котором вдруг приоткрылся, ярко сверкнул талант рассказчика и повествователя. Во всяком случае, Аксаков-младший мог достойно соревноваться с Сергеем Тимофеевичем: картина бурана в письме оказалась замечательно выразительной и яркой.

Вот путешественники в Астрахани. Первые впечатления Ивана Сергеевича были благоприятны: пестрота и разнообразие домов, многие из которых отличались старинной оригинальной архитектурой, кремль хотя и ветхий, но внушительного вида, водная гладь Волги и Кутума, колоритность одежд разноплеменного населения – все это выделяло Астрахань из числа других губернских городов. Потом впечатления Ивана несколько поблекли, удовлетворение сменилось разочарованием, досаждали комары, зной, отсутствие тени, пасущийся на улицах скот. «И здесь-то провести лето, а не на берегах Вори!»

Несмотря на это, Иван Сергеевич полон интереса ко всему окружающему, все подмечает и все передает в своих письмах: его интересует и порядок действия губернских учреждений, и способы приготовления осетровой икры, и обычаи и моды горожан, и причуды водной стихии, порою уподоблявшей Астрахань Венеции и вызвавшей к жизни единственную в своем роде поговорку: «Астраханский мужик осетра на печи поймал». К быту и условиям существования мужика Иван Сергеевич особенно внимателен, но впечатления его на сей счет однообразны и безотрадны.

«Недавно сидел я вечером в избе, где потолок был черен как уголь, от проходящего в дыру дыма, где было жарко и молча сидело человек пять мужиков. Молодая хозяйка одна, с грустным выражением лица, беспрестанно поправляла лучину, и все смотрели на нас как-то странно. Мне было совестно и тяжело. Это освещение в долгие зимние вечера, эта женщина, безо всякой светлой радости проводящая рабочую жизнь, и мы, столь чуждые им… Право, есть на каждом шагу в жизни над чем позадуматься, если несколько отвлечешь себя от нее».

Не так путешествовал шесть лет назад Константин и не такие он писал письма с дороги! Иван Сергеевич помнит об этих письмах: они читались и обсуждались всею семьей, как теперь – он это знает – будут читаться и обсуждаться его письма. И он задним числом вступает, что ли, в соревнование с братом: «Кажется, письмо довольно обширно и подробно: чуть ли я не одержал верх над Константином».

Главное отличие, однако, заключалось не в объеме или количестве подробностей, а в направлении интереса, в складе ума. Константин больше прислушивался к своему внутреннему голосу, Иван – к голосам жизни. Константин ищет в окружающем созвучия собственным настроениям и мыслям, Иван добивается не созвучия, а проверки: подтверждения или опровержения. «Отвлечь себя от нее», то есть от наблюдаемой действительности, Константин не умел и не хотел; для Ивана же это первое требование. Он не скован предвзятой мыслью, открыт всем впечатлениям бытия. Поэтому путешествие и разлука для Константина – тяжкая невзгода, которую поскорее надо пережить. Для Ивана это почти необходимость, потребность ума.

Ревизия, в которой довелось участвовать Ивану Сергеевичу, не в пример большинству других ревизий, предпринимавшихся правительством, проводилась весьма основательно. Тон задавал князь Павел Павлович Гагарин, по словам Ивана Аксакова, человек «огромных способностей», достойный как минимум поста министра, но недолюбливаемый царем и поэтому «заживо погребенный в сенаторах». Несмотря на свои пятьдесят пять, Гагарин работал по 14 часов в сутки; читал все бумаги, на чай, кофе, сигары отводил не более 10 минут и от подчиненных требовал такого же рвения.

Что же, это вполне отвечало устремлениям Ивана Сергеевича. К своим обязанностям он относился серьезно и честно, веря, что деятельность чиновника, если он строго выполняет закон, чужд злоупотреблений и корысти, способна решительно поправить ход государственного механизма. Он видел перед собою высокую, благородную цель, открывшуюся перед ним еще в стенах Училища правоведения. И теперь представилась возможность посвятить ей все силы.

Князь Гагарин, тотчас же разгадавший характер своего молодого сотрудника, стал нагружать его одним поручением за другим. Аксакову дается задание обревизовать казенную палату – одно из главных губернских учреждений, затем ему «улыбаются еще уголовная палата, рыбная экспедиция…». А «ревизовать рыбную экспедицию – все равно что дотронуться до пыльного платья: вся комната делается полна пылью». Иван Сергеевич «дотронулся» – и нашел бездну злоупотреблений, которые требуют самого сурового наказания. «Я сделался ужасным чиновником и думаю беспрестанно, но не о настольных регистрах, а о выгодах правительства и народа». Аксаков еще верит, что «выгоды правительства и народа» совпадают.

Поручили Ивану Сергеевичу ревизовать и штаб военного губернатора, строительную комиссию, комиссию народного продовольствия, которою ведал сам губернатор, канцелярию губернатора, уездный суд… Просто уму непостижимо, сколько работал этот человек. Больше, чем остальные чиновники, вместе взятые, – занимался он по шестнадцать часов в сутки.

В семье беспокоились, не повредила бы такая работа его здоровью, а гордая Ольга Семеновна увидела еще в этом знак пренебрежения к ее сыну. Она сравнила Ивана с волом или лошадью; сказала, что окружающие почитают его «пошлым работником, возвышенным Акакием Акакиевичем».

Жалость, даже и родственная, глубоко оскорбляет Ивана Сергеевича. «Горда моя душа, – пишет он родителям, – и щекотится всяким негодованием и сожалением, касающимся моих внутренних, личных достоинств».

Однако чем больше злоупотреблений открывал Аксаков, тем больше маячило за ними новых. Словно в бездонное болото он погружался. Приводили в отчаяние не только преступления явные, но общая моральная атмосфера, в которой стирались границы между добром и злом, правдой и кривдой, исчезали такие понятия, как честь и справедливость. Когда, например, Иван Сергеевич ревизовал земский суд, то нашел там «такое наивное невежество законов и служебного порядка», что чиновники даже не считали нужным (или не могли) подыскать соответствующие «оправдания». «Удивительно, право, как люди могут жить покойно и счастливо в такой глуши, безо всяких интересов или с такими мелкими интересами, в такой грязной жизни, что жалко, просто жалко. И по крайней мере ⁷/₈ человечества плещутся в такой животной жизни!»

На каждом шагу Ивану Сергеевичу вспоминались гоголевские типы и сцены. «Но что хорошо в мире искусства – часто отвратительно в жизни. Даже грустно! Сколько в тебе дряни и гнилья, Россия!»

К тому же Иван Сергеевич постепенно стал понимать то, что так гениально было схвачено Гоголем в его «Ревизоре», – искусственность и бесплодность ревизии как некоего административного действа. Ведь ревизуемый меньше всего заинтересован в том, чтобы открылось истинное положение дел, он лишь старается все выставить в лучшем виде, «в ажуре». Но и ревизующий вольно или невольно камуфлирует себя и высшие инстанции, представляя их всезнающими, благими и всемогущими. Обе стороны знают, что это не так, не верят друг другу, но исполняют требуемые роли. Возникает обоюдный и, так сказать, молчаливо условленный обман, – несмотря на честность и серьезность намерений отдельных лиц, таких как Иван Аксаков или, скажем, князь Гагарин. Логика социальных отношений была сильнее личных достоинств.

Когда Иван Сергеевич поначалу настаивал на том, чтобы члены комиссии являлись жителям только в официальном обличье и скрывали свою частную, повседневную жизнь, то он тоже невольно участвовал в соблюдении установленного ритуала.

Чего же боялся Аксаков? Какие опасности возникли бы в том случае, если бы выдержать роли не удалось?

«Мне досадно, – признается Иван Сергеевич, – что магический круг неприступности и строгости разбился, свободно переступают его астраханцы и, подходя ближе, видят, что мы тоже такие же люди, как и все другие, т. е. тяготимся трудом и службою, не выдержали характера, стали ленивы и беспечны, и все нам трын-трава». Нет ореола таинственности и неприступности – нет и необходимой действенности и эффекта.

Постепенно Иван Сергеевич начинает охладевать к обязанностям ревизора. Но не к службе вообще: его практический ум полон проектов, идей; Аксаков постоянно раздумывает над тем, какие можно внести улучшения и усовершенствования. «Вообще надо признаться, что ревизия, поселив во мне еще большее отвращение к канцелярской службе, возбудила во мне сильное участие к делам государственным… и конечно, будь у нас несколько другой порядок вещей (но, во всяком случае, не времен царя Алексея Михайловича и бояр), я бы никогда не оставил службы и предпочел бы ее всем другим занятиям».

Пример с царем Алексеем Михайловичем метит в славянофилов, идеализировавших допетровскую Русь. Очень жаль, считает Иван Сергеевич, что они не имеют возможности видеть то, что ежедневно наблюдает он. Им бы «ближайшее узнание современной России и применения государственного механизма к народу показало бы вполне, что древние формы управления и законодательства решительно обветшали». Впрочем, Константин «с последним моим мнением… разумеется, не согласен», добавляет Иван Сергеевич.

Через все письма Ивана Аксакова из Астрахани, а затем из Калуги, Серных Вод, Молдавии и иных мест, через все его долгие годы странствий проходит скрытая или явная полемика со старшим братом. Иван Сергеевич не подвергает сомнению его глубокий ум, последовательность мысли; себе он готов отвести более скромную роль практика и делового человека. Но есть у него теперь свое преимущество перед Константином – трезвость и понимание жизни.

«Я благодарен ревизии, – пишет он родителям, – не только за узнание службы, но и за опытность, ибо переворачивая народ со всех сторон, во всех его нуждах, узнаю его настоящие потребности лучше. И всем, порицающим современное, можно смело сказать, что они не могут быть организаторами будущего общества… Константину следовало бы попутешествовать по России настоящим образом, а не проездом».

Ивану Сергеевичу «досадно, что у нас, в особенности в Москве, в известном кругу (то есть в кругу славянофилов. – Ю. М.) толкуют, рассуждают и горячатся о каком-нибудь балахоне, оставаясь совершенно равнодушными к торговым и промышленным выгодам». Обладай Иван Аксаков большой и реальной властью, будь он, например, губернатором в Астрахани – что бы он сделал? «Я оградил бы крепкими валами город от наводнения, углубил бы дно Волги, очистил бы ее фарватер, завел бы пароходство, участил бы торговые сношения с Персиею, облегчил бы положение крестьян, а кто будет пользоваться этим со временем: бритые ли подбородки или рыжие бороды, шляпы или мурмолки, все равно».

Иван Сергеевич думает о том, как отнесутся к его мыслям в семье: отесенька согласится «хоть отчасти», побранив «за некоторую резкость выражений»; маменька одобрит, желая видеть своих сыновей действительно «полезными людьми»; Гриша и одобрит, и готов будет «вместе подвизаться»; а вот Константин… «Константин не только не согласится, но не захочет даже вникнуть в мои слова, обратить на них внимание, а что всего больнее: рассердится даже».

Иван Сергеевич приходит к убийственному сравнению: «Костя, точно паук, наткал около себя хитросплетенную паутину и целый день цепляется по ней, так что не может идти по простому и прямому пути, а должен делать разные сложные повороты и уступы… Я боюсь, чтобы он наконец в ней не запутался».

Содержался в полемике Ивана Сергеевича с братом и глубоко личный мотив – самоутверждение. Сколько раз рядом с Константином, с его блестящими способностями, самоуверенностью, решительностью, приходилось Ивану уходить в тень, стушевываться, ощущать свою слабость… Оказалось, что и у него есть своя сила, и он кое-что умеет и понимает.

Помимо полемики с братом приходилось Ивану Сергеевичу вести и постоянный спор с самим собою, причем по самому главному жизненному вопросу. Речь шла уже не о характере служебной деятельности, но о том, нужно ли и полезно ли ему служить вообще. Правильную ли дорогу он выбрал в жизни или неверную, не свою.

Едва кончив училище, Иван Аксаков написал мистерию «Жизнь чиновника», открывающуюся следующей по-гамлетовски поставленной дилеммой: «Служить? иль не служить? да, вот вопрос! Как сильно он мою тревожит душу!»

Герой мистерии решает «служить», он проходит весь путь чиновника, но в конце его поприща некий «таинственный голос» открывает умирающему, что он «к иному был назначен» и не угадал своего жребия:

 
Помню я: живое чувство,
И науки, и искусства,
Бескорыстная любовь
Волновали сильно кровь!
 

Это голос самого Ивана Сергеевича, пытающегося проникнуть в тайну своей собственной судьбы и своего призвания. Он писал стихи, мечтал о поэтической деятельности, но сомневался, есть ли у него талант. Повторять других, в том числе и Константина, который печатался более или менее постоянно и завоевал некоторое признание как поэт, Иван Сергеевич не хотел, а в свою художническую оригинальность до конца не верил.

Стихотворения Ивана Сергеевича нравились домашним; одно из них – «Христофор Колумб с приятелями» – появилось в печати («Москвитянин», 1845, № 2), став его литературным дебютом. Это не освободило автора от сомнений и колебаний. «Сколько толпится в голове у меня мыслей, которые просятся в стихи, жаждут облечься роскошной, соответственной формой, но мало таланта дал мне Бог, коротки силы…»

В иную злую минуту душевные муки становились нестерпимыми: Иван Сергеевич видит в себе лишь «дрянность» и «ничтожество», не чувствует «ни к чему призвания», хотя понимает, что «эти минуты сменятся другими, которые опять уступят им место».

Так и боролись в нем «чиновник» и «поэт». В поэтическом творчестве искал он успокоения от тягостности и бесплодности чиновничьей службы, а грудой обязанностей и дел старался заглушить сомнения в своем художническом таланте.

Жизнь он вел уединенную и строгую. Считал себя некрасивым и неинтересным; знал, что полнеет, что очки его не украшают; в письме родителям упоминал, что у него уже «образовалось два подбородка и даже проектируется фасад третьего».

Говорить красно и увлекательно тоже не умел. О том, чем постоянно заняты мысли, рассказывать никому не хотелось. «Моя внутренняя жизнь, духовная деятельность в совершенном противоречии с вялою физикою, тяжелым и неповоротливым языком». Иное дело письма – здесь ничего его не сковывало. «На бумаге я и откровеннее и разговорчивее, не затрудняюсь в словах, не чувствую беспрестанно смущающего меня недостатка моего произношения». Читатели писем Ивана Аксакова, его домашние, замечали большее – подлинный литературный талант, удивительное умение пластично и полно выражать любую мысль, любое переживание.

Товарищи Аксакова по ревизии – петербургский лев и аристократ Ф. Бюллер, Л. Блок – давно уже завели себе пассий, весело проводили время в гостях, в благородном собрании, обучая местных дам новому танцу – галопу Spehr-polka. Иван Сергеевич никуда не выезжал, что в конце концов обратило на себя внимание Гагарина. «Князь в шутку или серьезно советует мне развлечения, зная… что я не имею никакого предмета, меня занимающего, кроме службы». О стихах, о своих поэтических занятиях Аксаков сослуживцам не говорил.

Особенно тяжело становилось на душе в праздники, когда все откладывали в сторону привычные дела, ждали радостной перемены и необыкновенного. Иван Сергеевич ничего нового для себя не ждал. «26-е сентября, день моего рождения, прошло, как и все дни, за работой. Вы знаете, что для меня этот день всегда самый скучный и неприятный… Вот мне и совершеннолетие стукнуло».

Ивану Сергеевичу исполнился двадцать один год…

Однажды Ольга Семеновна выразила в письме опасения, не женился бы Иван раньше времени, без родительского одобрения и согласия. «О, будьте покойны, – поспешил уверить Иван Сергеевич, – я так же мало о ней (женитьбе. – Ю. М.) думаю, как богородский дьячок об австрийском императоре».

Но как ни гнал он от себя любое интимное переживание, сердце отзывалось на женскую красоту, и, скажем, проезжая по делам ревизии через Зацаревское селение, Иван Сергеевич не может отвести глаз от молодых татарок. «Красивое полукафтанье из турецкой или персидской узористой материи стройно обхватывало их стан, и вообще они очень недурны собою».

Приближался день окончания ревизии. Иван Сергеевич думает о том, какими будут его возвращение домой, встреча с родными. «Неужели Костя не сбрил бороды и не скинул зипуна?.. Надеюсь обнять Костю русским, в европейском костюме и без бороды».

В последние дни пребывания в Астрахани Аксаков сделал неприятное открытие: оказывается, товарищи его недолюбливают. Его энергия и добросовестность кололи глаза. Вот еще одна сторона ревизии: будешь относиться к делу слишком серьезно – вызовешь неприязнь и раздражение своих же сослуживцев.

В конце 1844 года Иван Сергеевич возвратился домой.

Всю зиму провел в Москве, исполняя прежнюю должность секретаря в Правительствующем Сенате. Летом следующего года живет в Абрамцеве, наслаждаясь спокойствием и тишиной нового семейного гнезда. Осенью опять отправляется в длительный вояж, на этот раз в Калугу, в качестве товарища председателя Калужской уголовной палаты.

Казалось, пребывание в Астрахани уже достаточно просветило молодого чиновника. «Я решительно убеждаюсь, что на службе можно приносить только две пользы: 1) отрицательную, т. е. не брать взятки, 2) частную, и то только тогда, когда позволишь себе нарушить закон», – писал Иван Сергеевич за несколько месяцев до отъезда в Калугу. Но несмотря на такое убеждение, он снова решил испытать судьбу.

В сентябре Аксаков прибыл на место. Калуга ему понравилась: «город большой, чистый, мощеный, здания есть прекрасные, виды чудесные». Особенно красивый вид открывался от собора и бульваров на Оку и Заречье. После астраханского зноя, жары, пыли приятно действовали умеренно теплый, освежающий воздух, чистота и опрятность. Но что касается порядков и нравов, то они во многом были такие же.

Об этом в первые же дни невольно напомнила Ивану Сергеевичу хозяйка, выразив восхищение выгодным местом своего квартиранта. «2500 рублей жалованья да еще по крайней мере десять тысяч доходу!» Аксаков спросил, что она разумеет под «доходами», и та «очень серьезно и наивно отвечала, что подарки, платы, словом, взятки». Аксаков сказал, что взяток не берет. Хозяйка не сдавалась: «Ну, так поживете здесь, привыкнете… Вот такой-то сколько берет!.. Вот А. Н. прежде тоже не брал, ну а теперь, может быть, и берет». Аксаков переменил разговор, так как спорить было бесполезно: хозяйка выражала общепринятое мнение.

На балу у губернатора Иван Сергеевич встречает лица, которые «за мошенничество и взятки преданы суду нашей уголовной палаты». Как ни в чем не бывало они играют в карты, сплетничают, лихо отплясывают. Хозяйка бала (бал был устроен в частном доме), полицмейстерша Катерина Ивановна, будучи еще городничихою в Малоярославце, самовольно учреждала налоги и собирала подати с населения, а теперь, когда мужа ее перевели в губернский город полицмейстером, она «вместо него управляет полицией».

А вот сцена как будто из «Ревизора»: «За ужином последовали тосты о здоровье и благополучии X., и X. обходил общество и благодарил, а тузы общества отвечают про себя ему бранью…». Совсем как Земляника или жена Коробкина, которые поздравляют городничего с выгодным замужеством дочери, а втайне желают ему: «Черт тебя побери!» и «Чтоб ты пропал!»