Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

В никакие другие игры – в лошадки или куклы – в доме Аксаковых не играли.

Содержание первых литературных произведений Кости тоже было навеяно стародавними отечественными преданиями, но сюжет развивался, скорее всего, на стыке истории и современности. Константин писал длинную повесть, как говорил Иван Аксаков, «о приключениях дружины молодых людей, любивших древнее русское вооружение». Значит, не о древних русских людях, но о тех, кто имел пристрастие к древнему вооружению. Под самими же «молодыми людьми», по-видимому, подразумевались объединившиеся в «дружину» современники Константина, то есть он сам и его товарищи. Можно легко догадаться, что герои были достаточно условны и действовали они в условной, фантастической обстановке. «По мере написания повесть прочитывалась вслух и поражала умы аудитории разнообразием и загадочностью приключений».

Среди московских древностей крепло и усиливалось «русское чувство» Константина. Больше всего любил он Кремль. Чуть позже, в 1836 году, Костя писал: «Я люблю быть там вечером во время захождения солнца. Сколько раз, еще маленький, лет 12, 13, 14-ти стоял я на этом самом месте, в этот самый час». Человеческому воображению свойственно живо отзываться на картину заходящего солнца, вечерней зари; угасание дня пробуждает мысли о прошлом, о быстротекущем времени. У Константина эти мысли неотделимы от исторических ассоциаций; освещенные последними лучами кремлевские башни и церкви, храм Василия Блаженного напоминали о пожаре двенадцатого года, о Минине и Пожарском.

В пристрастии к отечественному Константин доходил нередко до крайности. В доме, например, совсем не употребляли французского языка, говорили только по-русски, что являлось вполне естественным и здоровым проявлением уважения к родной культуре. Но подобно тому, как еще в Надежине Костя объявил беспощадное гонение на невинное слово «папа», так и теперь в своих действиях он шел до конца. Иван Аксаков вспоминал: «Некоторые дамы, знакомые Ольги Семеновны, писали иногда ей на французском языке; записки эти уносились наверх, и там все братья, имея во главе Константина Сергеевича, прокалывали эти записки ножами, взятыми из буфета, потом торжественно сожигали и пели хором песню, нарочно сочиненную Константином Сергеевичем:

 
Заклубися, дым проклятья
 

и проч.».

Тут можно было бы спросить в духе известного гоголевского героя: пусть дамы поступают неправильно, но зачем же записки сжигать? Позднее Н. М. Языков нашел очень точное обозначение для подобных поступков: «чересчурность».

Зато адмирал Шишков был бы доволен. Поступок Кости как бы продолжал ту расправу, которую учинил старый воин над альбомом одной своей знакомой только за то, что там находились французские надписи.

(Кстати, с Шишковым Косте довелось познакомиться лично. Сергей Тимофеевич рассказывает, что в 1832 или 1833 году, когда Шишков приезжал в Москву для лечения, ему представили юношу, «который был воспитан в чувствах уважения к Шишкову. Александр Сергеевич очень его полюбил и обласкал».)

Но расправы над французскими записками вскоре прекратились – оттого ли, что обиделась пострадавшая дама, или оттого, «что Сергей Тимофеевич, узнав об этом, выразился, что это глупо». Аксаков-старший крайностей не одобрял и всегда им противился.

Года через два после переезда Сергея Тимофеевича в Москву началась его более или менее регулярная литературная деятельность. В журнале М. П. Погодина «Московский вестник», а позднее в надеждинской «Молве», приложении к журналу «Телескоп», Аксаков выступал со статьями, обзорами, заметками, посвященными различным событиям литературной и театральной жизни. Театральной – в первую очередь.

Это было время, когда во всем блеске раскрылись таланты Мочалова и Щепкина, мощно двинувших вперед русское сценическое, да и не только сценическое искусство. Сергей Тимофеевич был захвачен новыми впечатлениями, почувствовав, что в искусстве назревает важная и далекоидущая перемена: «Щепкин в полной зрелости своего таланта, работая над собою буквально день и ночь, с каждым днем шел вперед и приводил всех нас в восхищение и изумление своими успехами».

В 1828 году в «Московском вестнике» (№ 11) за подписью «Любитель русского театра» Аксаков опубликовал заметку «Нечто об игре г-на Щепкина». Заметка защищала великого актера от грубых нападок «Северной пчелы», издававшейся в Петербурге Ф. Булгариным. Одновременно Аксаков давал свое понимание щепкинского таланта: «В его игре восхищаются чем? Смешными местами и сильным огнем (иногда даже излишним). Не смотрят на то, что Щепкин творец характеров в своих ролях, что цельность их всегда предпочитает пустому блеску».

Привлекало критика в Щепкине и другое. Аксаков часто говаривал, что актеры бывают двух родов – одни талантливы, но пренебрегают систематическим трудом и полагаются исключительно на вдохновение (к этому разряду, кстати, относили Мочалова), другие, наделенные скромными способностями, выезжают за счет ежедневной кропотливой работы. Щепкин представляет редкое соединение гения и труда. В заметке 1828 года, о которой мы говорим, это качество поставлено актеру в великую заслугу: «Щепкин – мученик каждой новой роли до тех пор, покуда трудами, а иногда и ночами, без сна проведенными, не постигнет и не выразит ее характер».

Все это Сергей Тимофеевич писал по личным наблюдениям: чтение и заучивание роли часто проходило в его доме; не раз наблюдал он, как «посреди шумных речей или споров… Щепкин о чем-то задумывался, чего-то искал в уме или памяти»; это означало, что актер мысленно возвращался к своей роли, «которая вследствие сказанного кем-нибудь из присутствующих меткого слова вдруг освещалась новым светом…».

Для Щепкина поддержка молодого критика тоже оказалась немаловажной. Аксаков позднее, в 1855 году, писал, что, переехав из провинции, где он начинал свою актерскую деятельность, в Москву, Щепкин нашел в обществе «дружеский литературный круг, в который приняли его с радостью и где вполне оценили его талант, природный ум, любовь к искусству и жажду образования». В этом благотворном для Щепкина «круге» не последнее место занимал Сергей Тимофеевич.

Другим художественным авторитетом для Аксаковых был Пушкин.

Сергей Тимофеевич познакомился с поэтом лично. Первая документально подтверждаемая их встреча состоялась за завтраком у Погодина в марте 1829 года. В числе гостей находился и проживавший в Москве польский поэт Адам Мицкевич. Но сближения между Пушкиным и Аксаковым не произошло; по каким-то неизвестным нам причинам поведение Пушкина за завтраком не понравилось Аксакову. Весьма холодно отозвался Аксаков в то время и о новом произведении поэта – «Полтаве».

Все это не помешало Аксакову с большим уважением писать о Пушкине на страницах «Московского вестника». В «Письме к издателю „Московского вестника”», опубликованном в 6-й книжке журнала за 1830 год, критик ставил поэта в пример другим литераторам, ибо он имеет «такого рода достоинства, какого не имел еще ни один русский поэт-стихотворец».

Когда стал выходить «Телескоп», то издателя и редактора Надеждина и деятельно помогавшего ему Аксакова в первую очередь заинтересовало, что думает о журнале Пушкин. В это время в Петербурге находился Погодин, и Надеждин, Аксаков и еще один сотрудник журнала, А. Ф. Томашевский, в совместном письме от 5 октября 1831 года давали ему поручение: «Извести, что говорят о «Телескопе»? Какое общее мнение? Чем довольны? Чего требуют? Особенно выспроси Пушкина и Жуковского».

Пушкин внес свою лепту в издание «Телескопа», поместив здесь под псевдонимом Феофилакт Косичкин статьи «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» – два блистательных памфлета против Булгарина и его ближайшего сотрудника Греча. Сергея Тимофеевича эти статьи привели в восторг. Человек «мирный», он счел уместными в данном случае и пушкинскую убийственную иронию, и беспощадный сарказм. «Мы все кланяемся в ножки Пушкину… – писал он Погодину в Петербург 20 сентября 1831 года. – Прелесть, чудо! Вот как надобно казнить бездельников и не судить их, как литераторов». Мысль ясна: с мошенниками, бесчестными людьми и политическими доносчиками (каковым был Булгарин) церемониться нечего.

Со своей стороны, Пушкин обратил сочувственное внимание на критические заметки Аксакова в «Московском вестнике» – прежде всего на упоминавшееся выше «Письмо к издателю…». По свидетельству С. Т. Аксакова, содержащемуся в его «Литературных и театральных воспоминаниях», «Пушкин был им («Письмом». – Ю. М.) очень доволен. Не зная… кто написал эту статейку, он сказал один раз в моем присутствии: „Никто еще никогда не говаривал обо мне, то есть о моем даровании, так верно, как говорит в последнем номере ‘Московского вестника’ какой-то неизвестный барин”».

С интересом прочитал Пушкин и рецензию Аксакова на роман М. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» в первой книжке «Московского вестника» за 1830 год.

Отзыв о «Юрии Милославском» свидетельствовал о проницательности Аксакова. Критик писал, что русская публика получила «первый исторический роман» с народной физиономией – в характерах, обычаях, нравах, костюмах, языке. Понравились ему и комические сцены в романе: «Никто не имеет такой комической добродушной веселости, как г. Загоскин».

Но похвалы произведению сопровождались и критической нотой, причем довольно показательной. Рецензент замечал «слабый характер героя в романе», то есть характер центрального персонажа, Юрия Милославского, «благородного юноши», участника борьбы с польскими интервентами. Такой упрек мог прозвучать лишь потому, что Аксаков на примере лучших образцов, в частности сценического творчества Щепкина, осознал, какое значение в новейшем искусстве приобретают психологический анализ, характерология.

Требования Аксакова к литературе стали строже и серьезнее. Многое ему не нравится, чувство недовольства выражается им резко и определенно. Не устраивает его общая ситуация в театре: несмотря на существование нескольких первоклассных талантов, не выработан оригинальный художественный стиль исполнения, мало хороших русских пьес, много поделок, выкроенных «почужой мерке». Недоволен он и театральной критикой, в которой невежество, а то и прямая корысть берут верх над честностью и дарованием. «Это рынок, торг, казенная палата! Все для видов, нет искреннего слова, мнения, взгляда. Полемика – гнусна» (из письма к С. П. Шевыреву от 12 мая 1830 года).

Вкус С. Т. Аксакова к концу 1820-х – началу 1830-х годов оттачивается, его литературные взгляды развиваются, оставаясь при этом в определенном русле. Аксаков – за цельность и яркость типов, за национальную характерность, верность в изображении нравов и обычаев, не говоря уже о яркости и выразительности языка. Но он по-прежнему против романтизма, который ассоциируется в его представлении с чем-то неясным, сумбурным, темным, мечтательным. Мощное и плодоносное романтическое движение осталось в стороне от литературной дороги С. Т. Аксакова, взиравшего на него либо неодобрительно, либо с насмешкой. От напора новых веяний он отделывался колкими пародиями, такими как на поэта П. А. Вяземского, а то и прямыми предостережениями. С. П. Шевырева, ревностно следившего за границей за новейшими течениями европейской мысли, Аксаков наставлял: «Только, Христа ради, забудьте немецкий мистицизм: он противен русскому духу».

Сергей Тимофеевич имел зуб на «мистицизм» со времен встречи с Лабзиным и его мартинистской братией. Тогда он достойно вышел из щекотливого положения. Но теперешний случай был иной. Шевырев, адресат Сергея Тимофеевича, никогда не питал никакого пристрастия к мистицизму, и под этим словом Аксаков подразумевал неведомые ему опасности более широкого движения, как художественного (в частности, романтического), так и философского, связанного со становлением немецкой классической философии. Нам уже приходилось говорить об этом явлении (в первой части настоящей книги), здесь же необходимо лишь зафиксировать отношение к нему С. Т. Аксакова на рубеже 1820–1830-х годов.

Дорога Аксакова – в обход романтизма – во многом предопределялась его литературным багажом, полученным в юные годы эстетическим образованием – классическим и в какой-то мере архаичным.

Глава десятая
Перипетии литературной борьбы

Этой же причиной отчасти объясняется еще один важный эпизод биографии С. Т. Аксакова. Эпизод общественный и литературный в одно и то же время. Эпизод, раскрывающий непростую позицию Сергея Тимофеевича в литературных схватках в журнальных баталиях. На все это нужно смотреть прямо: только такой взгляд выявит фигуру нашего героя исторически точно и многосторонне.

Дело в том, что С. Т. Аксаков-критик полемизировал не только с Булгариным и Гречем. 1829 год в летописях русской литературы отмечен его враждой с Николаем Полевым. А это уже был писатель совсем иного масштаба и направления.

Николай Алексеевич Полевой появился в Москве в 1820 году двадцатичетырехлетним молодым человеком. Выходец из средних кругов, из «третьего сословия» – он был сыном иркутского купца, – Полевой самостоятельно выучился читать по-немецки и по-французски, прошел курс наук, став одним из просвещеннейших в России людей, хотя его знания (как это часто бывает при отсутствии систематического и правильного образования) порою отличались поверхностностью и обнаруживали существенные пробелы.

Полевой всегда был далек от радикальных взглядов, верил в благотворную роль монархического правления, но при этом склонялся в сторону либерализма, обличал произвол властей, чванство и высокомерие аристократов, отсталость всего общественного строя России. Полевой выступал за оживление торговли и развитие промышленности, за широкое просвещение всех сословий. Больше всего он ненавидел дух раболепства и угодничества, слепого преклонения перед «авторитетами», которые он преследовал везде – и в науке, и (насколько это было возможно) в политике, и особенно в литературе.

В 1825 году, в год восстания декабристов, Полевой стал издавать журнал «Московский телеграф», который приобрел невиданную популярность и сделался, по выражению Белинского, «лучшим журналом в России от начала журналистики». Высокопоставленные чиновники, да и не только они, не шутя называли издателя «Московского телеграфа» якобинцем. Во всю силу развернул Полевой на страницах журнала борьбу с авторитетами, содействуя тем самым радикализации и, как принято говорить, полевению общественного мнения. «Он был совершенно прав, – писал А. И. Герцен, – думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью рабом ни в религии, ни рабом в обществе. До Полевого критики порою отваживались – хоть и не без множества недомолвок и извинений – делать незначительные замечания по адресу Державина, Карамзина или Дмитриева, признавая вместе с тем всю неоспоримость их величия. А Полевой, с первого же дня став с ними на совершенно равную ногу, начал предъявлять обвинения этим исполненным важности и догматизма особам, этим великим мастерам».

Все худшее, все отсталое в литературе сконцентрировалось для Полевого в понятии «классицизм». А лучшее, значительное, современное – в понятии «романтизм». Романтиками были и Виктор Гюго, и молодой Пушкин, и писатель-декабрист Александр Марлинский (псевдоним Бестужева), и он сам, Николай Полевой, как автор многих повестей, романов, критических статей и научных трудов.

Все это не могло прийтись по вкусу Аксакову. «Незначительные замечания» по адресу, скажем, Державина он себе позволял – во время чтения поэту его стихов еще в Петербурге, – но заявить, что Державин и другие «классики» представляют вчерашний день, – это уж слишком. Провозглашение нового века веком романтизма тоже не радовало Сергея Тимофеевича.

Литературное окружение Аксакова было почти сплошь настроено против Полевого. Писарев сочинял на него язвительные куплеты. Надеждин вел длительную и ожесточенную полемику с «Московским телеграфом» вначале на страницах «Вестника Европы» М. Т. Каченовского, а потом и в собственных изданиях – «Телескопе» и «Молве». Сама атмосфера аксаковского дома была насыщена неприязнью к Полевому. Даже Ваня Аксаков, десятилетний мальчик, чувствовал, что «полемика с Полевым» составляет «живой интерес» всего семейства.

Но и Полевой, разумеется, не щадил своих противников, а значит, друзей Сергея Тимофеевича. Ядра и пули, которые летели из «Московского телеграфа», падали в ближайшем окружении Аксакова.

В 22-й книжке «Московского телеграфа» за 1828 год сильной атаке подвергся драматург Шаховской: последний, дескать, не владеет «самобытным талантом», «выбирает без вкуса, переводит дурно, пишет плохо» и поэтому имеет лишь «относительное достоинство, как кривой в земле слепых». Критик не останавливался перед весьма обидными, если не оскорбительными выражениями: всем был известен недостаток речи Шаховского, не выговаривавшего некоторых букв и часто сбивавшегося на смешное и маловразумительное бормотание.

В ответ на этот выпад Аксаков напечатал в московском журнале «Галатея» (1829, № 5) похвальную рецензию на водевиль Шаховского «Федор Григорьевич Волков, или День рождения русского театра». Оценка водевиля заведомо завышена: «это есть одно из совершеннейших произведений князя Шаховского»; одна из сцен пьесы даже «принадлежит к небольшому числу бессмертных сцен Аристофана и Мольера».

Что же касается хулителя сочинений Шаховского, то есть Полевого, то он уподоблен в рецензии персонажу водевиля, неучу и злопыхателю Фаддею Михеичу Михееву. Тут уж и Аксаков не удержался и впал в резкий, оскорбительный тон: «Но не уйти со временем Михеичу от водевиля! Он сам (то есть Михеич нашего века), его мнимая ученость, его литературное самозванство, его минутные успехи… будут долго забавлять публику…»

Защиту Шаховского Аксаков продолжил в заметке «О заслугах князя Шаховского в драматической словесности» («Московский вестник», 1830, № 11). Шаховской – «наш первый комик», подвизающийся «со славою и общею пользою на поприще многотрудном». А отзывы «Московского телеграфа» о Шаховском критик на сей раз обошел презрительным молчанием.

Чтобы разобраться в перипетиях этой полемики, нужно чуть подробнее сказать о Шаховском. Нет, одной единой формулой его литературное творчество не определишь. Чрезвычайно плодовитый автор, сочинивший свыше ста пьес, он действительно занял одно из ключевых мест в русском театре 1810-х – начала 1820-х годов. Произведения его были весьма сценичны, так как отличались занимательностью, хорошо разработанной интригой; содержали метко схваченные детали быта и нравов, не говоря уже о живом, легком языке, не чуждом резкости и колоритности народного просторечия. Так что, отказывая Шаховскому во всяком таланте, Полевой явно грешил против истины. Аксаков же, со своей стороны, вполне искренне был увлечен достоинствами Шаховского, особенно столь любезной сердцу Сергея Тимофеевича приверженностью ко всему самобытному, родному, отечественному, в том числе стихии разговорной речи.

В то же время пьесы Шаховского грешили нравоучительностью, причем иногда явно консервативного толка. Он одним из первых начал на сцене преследование свободомыслия, именуемого им «вольнодумным вздором»; «ум» для Шаховского всегда «злой», а фантазер и «мудрец» – почти всегда человек опасный. Совсем как грибоедовский Чацкий для Фамусова и его круга! Была хорошо известна и неприязнь Шаховского к романтизму: в комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» (1815) он вывел Жуковского под видом меланхолического балладника Фиалкина. Пьеса эта содействовала объединению Жуковского, Вяземского, Батюшкова и других в литературное общество «Арзамас», в то время как сам Шаховской в 1811–1815 годах входил во враждебную будущим арзамасцам «Беседу любителей русского слова» (образовалась в 1811 году).

Все это и имел в виду Полевой, нападая на Шаховского. Позиция Шаховского была хорошо известна и Аксакову, но при этом в заслугу драматургу он поставил «строжайшую нравственность, пламенную любовь ко всему народному, русскому». Что означала эта «любовь», видно из следующей фразы: «…никто не найдет в его сочинениях ни соблазнительных сцен, ни экивоков, ни вольнодумных выходок…» И тут уж, понятно, литературные противники Аксакова могли увидеть демонстрацию верноподданности. Словом, непросто завязался узел литературной борьбы вокруг Шаховского.

Однако ход литературной полемики имеет свои причуды, завихрения, заставляя спорящих впадать в крайности и бесконечно удаляться от непосредственного предмета разговора. Так произошло и на этот раз.

В отзыве о новой постановке в Москве «Севильского цирюльника» Бомарше («Галатея», 1829, № 3) Аксаков мельком заметил, что перевод показался ему «весьма посредственным». Это вызвало бурный гнев В. А. Ушакова (скрывшегося под инициалами В. У.), деятельного сотрудника «Московского телеграфа». Как! Сам рецензент «не умеет написать порядочно пяти строк», а осмеливается осуждать или хвалить других! «Вот, например, я видел у покойного А. И. Писарева отданный ему на выправку новый, жалкий перевод Мольерова „Скупого”, который можно смело назвать менее, нежели посредственным. И если это уродливое искажение бессмертного комика явится на сцене, то я не премину доказать, почему нахожу оное дурным», – угрожал критик. И чтобы добить противника, сообщал в конце заметки, что артисты московского театра «все без изъятия не обращают внимания ни на похвалы, ни на строгие замечания г. С. А-ва».

Написанный Аксаковым «Ответ на антикритику г-на В. У.» («Галатея», 1829, № 6) был достойным и убедительным. Во-первых, отметил он, неэтично «говорить о переводе, который не напечатан и не игран». Во-вторых, неверно передан сам факт: Аксаков не мог отдать свой труд «на выправку» Писареву, так как начал переводить «Скупого» месяц спустя после его смерти. Писарев «обещал г. Щепкину перевести эту пьесу для бенефиса – и я исполнил его обещание». Не верить Аксакову невозможно, особенно ввиду его ссылок на живых свидетелей – Щепкина, Шаховского и других.

Одновременно в том же номере журнала с опровержением Ушакова выступили М. С. Щепкин и П. С. Мочалов: «Мы, артисты императорского Московского театра, никогда не говорили г-ну В. У. и никому о неуважении нашем к замечаниям г-на Аксакова и просим его, В. У., не вмешивать нас в свои антикритики». Оба разъяснения – и Аксакова, и Щепкина с Мочаловым, – вместо того чтобы подвести черту под спором, дали повод к новому «завихрению». Тон полемики становился все более раздраженным и резким.

В «Ответе на ответ г-на С. Аксакова» («Московский телеграф», 1829, № 2) В. А. Ушаков продолжает доказывать, что его оппонент не должен выступать с литературными суждениями. «Посмотрим, на чем основаны ваши права. Вы перевели трагедию, которая при появлении в свет окунулась в Лету! Туда ей и дорога! Вы перетолмачили Мольерову „Школу мужей” такими виршами, каких и дедушка Тредьяковский не писывал – Давным-давно уже решено, что ваши переводы сатир Буало суть не что иное, как сатиры на бедного Буало… Ваши суждения о театре писаны без логики…»

В. Ушаков оставил в стороне перевод «Скупого»: возразить здесь было нечего. Но зато он буквально взял в оборот почти все написанное до сих пор Аксаковым: и трагедию «Филоктет», и комедию «Школа мужей», и перевод 8-й сатиры Буало «На человека», и театральную критику… Бил он наотмашь, со всей силой, поисками аргументов себя не затрудняя, да и какие могут быть аргументы, когда вся литературная деятельность человека перечеркивается беспощадно, от начала до конца.

Аксаков решил ответить Ушакову и одновременно оборвать полемику. Это видно из названия его заметки: «Последний ответ г-ну под фирмою В. У.» («Галатея», 1829, № 9). Ответил Сергей Тимофеевич задиристо и резко. Он бил своего противника тем же оружием. Одновременно Аксаков опубликовал и «Ответ г-ну п. Полевому…». Решив поставить точку в полемике, Сергей Тимофеевич в торжественном тоне объявлял те «причины», которые заставляли его участвовать в споре. «Вот мои причины: может быть, г. Полевой хороший человек и хороший гражданин; я охотно этому верю. Будь он дурной писатель – никогда моя рука не поднялась бы против него; но лицо, представляемое им в нашей литературе, не только смешно, но и вредно… следовательно, обличать его в неправде и невежестве, унижать его литературное лицо – есть долг каждого любителя словесности».

Подводя итоги упомянутому полемическому эпизоду, мы должны отделить в нем существенное от второстепенного, принципиальное от случайного.

Как это часто водится, в споре замешалось немало раздражения и обиды; обе стороны прибегали к намекам приватного свойства, к аргументам, которые относятся не к существу дела, а к личности спорящего (их принято называть аргументами ad hominem, то есть «от человека»).

При этом надо отметить, что позиция Аксакова, несмотря на то что и он впадал в крайности, выглядела все же более достойной, чем, скажем, Ушакова: отвечал он сдержаннее и к сомнительным, закулисным фактам не прибегал.

Вместе с тем за личными, случайными нападками в споре просматриваются принципиальные расхождения, слышатся серьезные упреки. С одной стороны, Аксаков нападал на либерализм и верхоглядство; именно поэтому он вполне искренне считал унижение «литературного лица» Полевого своим прямым долгом. И если, борясь с «либерализмом» «Московского телеграфа», Аксаков выглядел не лучшим образом, так как оказывался в одном стане с рутинерами и староверами, то его критика «верхоглядства» Полевого имела свои оправдания.

Подобной точки зрения на Полевого придерживался, например, и Пушкин. По словам его биографа П. В. Анненкова, Пушкин находил у издателя «Московского телеграфа» «более хлопотливости вокруг современной науки, чем изучения какой-либо части ее, и не одобрял хвастовства всякой чужой системой при первом ее появлении…».

А с другой стороны, Полевой недвусмысленно намекал на отсталость литературной позиции Аксакова, на его пристрастие к XVIII веку, к «классикам», к отжившим или отживающим авторитетам (Шаховской один из них). Имя «дедушки Тредьяковского» всплыло в полемике совсем не случайно: в это время оно служило почти синонимом литературной архаики.

Спустя десятилетия С. Т. Аксаков признал, хотя и несколько сдержанно, «пользу отрицания» и роль «Московского телеграфа». «Отрицание было необходимо, и Полевой, имевший много русской сметливости, ловкости, не лишенный даже некоторого дарования, служил выражением этого отрицания». Аксаков с сожалением упоминает о своем участии в полемике и признает, что он был «одним из наиболее раздраженных, следственно, и не всегда справедливых деятелей». Что же касается оценки Шаховского, то, перепечатывая в 1858 году в собрании сочинений свою похвальную статью о Шаховском, Аксаков отметил в примечании: статья служит «убедительным доказательством, что значит двадцать восемь лет в нашей словесности. Я сам не могу без улыбки перечитывать некоторых выражений». Так переменилась картина! Для того чтобы это произошло, понадобилось три десятилетия – целая школа жизни, которую прошел Сергей Тимофеевич. Пока же…

Пока же раздражение С. Аксакова было столь велико, что он, узнав об избрании Полевого в Общество любителей российской словесности, объявил о своем выходе «из членов». А ведь совсем недавно он гордился избранием в это общество.

Полемика с Полевым обернулась для Сергея Тимофеевича еще одной стороной. Ведь противники не обинуясь говорили о мелкости, незначительности, даже ничтожестве всех его литературных трудов. Аксаков никогда не страдал повышенной авторской амбициозностью, но к своим занятиям относился серьезно, и столь резкие слова, сказанные публично, не могли не задеть его самолюбия. Тем более что в них заключалось зерно горькой истины.

Конечно, деятельность Аксакова на поприще критика была небесполезной. В своем кругу он добился и уважения, и признания. Но он действительно не написал еще ничего выдающегося, не создал ничего такого, что приобрело бы силу непреложного художественного авторитета, оказало бы сильное влияние на людей иного круга, иных литературных ориентаций и симпатий.

Ксенофонт Полевой, брат Николая, писал в своих воспоминаниях, «что Аксакова почитали плохим стихотворцем, он был в ту пору смешон своими претензиями на литературу, не написавши ничего даже сносного». Конечно, устами Полевого говорило нарочитое предубеждение против Аксакова, свойственное всему кругу «Московского телеграфа». Но вот отзыв об Аксакове другого лица, историка С. М. Соловьева: «…в молодости театрал, игрок, клубист, легонький литератор, переводчик, стихоплет…». Соловьев – человек совсем другого поколения, моложе Сергея Тимофеевича на три десятилетия, – естественно, не принадлежал ни к аксаковскому кругу, ни к окружению Николая Полевого. В его воспоминаниях запечатлелась репутация молодого Аксакова, какой она, по-видимому, сложилась в среде московской интеллигенции вообще.

Столкновение с Николаем Полевым благоприятствовало упрочению такой репутации, хотя оно вовсе не сделало Аксакова угодным и близким властям человеком. Собственно, на это Сергей Тимофеевич и не рассчитывал. Чуждый искательства, он сражался из убеждений, а не из видов. И поэтому никакой корысти для себя не извлек – скорее наоборот.

С. Т. Аксаков враждовал с Н. Полевым, представлявшимся ему чуть ли не вождем «либеральной» партии. А между тем и собственная литературная и служебная деятельность Сергея Тимофеевича поставила его в натянутые, если не враждебные отношения к властям. Произошло это стихийно, почти незаметно, но – закономерно. Линия поведения, образ действия властей непосредственно после декабристских событий были таковы, что становились неугодными не только революционеры и радикалы, но просто люди честные, проникнутые гуманными гражданскими устремлениями.

В Петербурге и в Москве С. Т. Аксакову доводилось сталкиваться с высшими чиновничьими кругами; он хорошо знал, как ведутся здесь дела, как устраиваются карьеры. У прямодушного Аксакова все это вызывало чувство возмущения и горечи, которые однажды выплеснулись на страницы журнала.

В одной из книжек «Московского вестника» (1830, ч. I) появился без подписи очерк «Рекомендация министра».

…К важному государственному лицу, министру, является молодой человек с рекомендательным письмом. «Письмо было от такого человека, которому нельзя было отказать» (имя и занимаемое место поручителя намеренно не названы, так что читатель мог подставить любое высокое лицо). И министр сказал молодому человеку: «Хоть я тебя не знаю, и ты просишь важного места, на которое много искателей, но так и быть: для его сиятельства (из этого видно, что подразумеваемый патрон – князь или граф: „ваше сиятельство” – форма обращения именно к князю или графу) я напишу письмо к NN, и он для меня даст тебе место». «Рекомендация подействовала, место было дано искателю, и он через несколько лет подлыми происками приобрел довольную значительность и даже, несправедливую впрочем, славу умного человека».