Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Глава двадцать первая
«Простое сердце, ум свободный…»: Иван Аксаков и Смирнова-Россет

Но была у Ивана Аксакова в Калуге встреча, которую он ожидал с нетерпением, которая, он надеялся, скрасит тяготы и скуку провинциальной жизни.

Незадолго до приезда Ивана Сергеевича в Калуге поселилась Александра Осиповна Смирнова-Россет: ее муж Н. М. Смирнов получил здесь место губернатора. Александра Осиповна славилась красотой, умом, тонким художественным вкусом, духовной независимостью, которую она сумела сберечь, будучи фрейлиной императрицы, приближенной к августейшей фамилии. Это о ней, черноокой Россети, сказал Пушкин, что в тревоге света она

 
                  …сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный
И как дитя была добра…
 

Это к ней обращался Лермонтов:

 
Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу;
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу.
 

Это ей посвящали стихи Вяземский, Хомяков, Туманский…

Иван Сергеевич мог еще не знать, что приведенные только что стихи Пушкина или Лермонтова относятся именно к Смирновой, но молва об уме и обаянии этой женщины не обошла и его. Известно было Ивану Аксакову и то, что с Александрой Осиповной дружил Гоголь, который Сергею Тимофеевичу сказал о ней: «Едва ли найдется в мире душа, способная понимать и оценить ее».

Аксаков писал своему товарищу по Училищу правоведения Д. А. Оболенскому: «Я никогда, ты знаешь, не мечтал, не очаровывался, но тут вообразил себе, что все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей (тут Иван Сергеевич невольно прибегнул к словам из другого пушкинского стихотворения – «Красавица». – Ю. М.)… Думал, что один вид ее породит такие волнения в душе, даст столько стихов, да каких, не прежних…»

Однако первая встреча несколько разочаровала Аксакова. Александра Осиповна была в плохом настроении, все ее раздражало и сердило. С Иваном Сергеевичем, впрочем, она повела себя очень просто, ни разу не заставила его, застенчивого от природы, сконфузиться, но в этой простоте ему почудилось что-то оскорбительное – равнодушие, что ли, или просто холодность. Аксаков подумал, что никогда не решится читать ей свои стихи, «где есть хоть малейший оттенок чувства, мечты».

Не показалась Александра Осиповна и такой красивой. Лишь одно он вынужден был признать, несмотря на невыгодное общее впечатление, – ее ум. «Что Смирнова олицетворенный ум, – в этом нельзя сомневаться». Прошло несколько дней, Иван Сергеевич стал бывать в губернаторском доме чуть ли не каждый вечер. Впечатления его от Смирновой смягчились, вернее – усложнились: многое в ней по-прежнему ему не нравилось, но зато сильнее стало желание «разгадать эту непонятную женщину».

Уступая просьбе Смирновой, знавшей, что Аксаков пишет стихи, он изменил своему слову и дал ей почитать «Жизнь чиновника». Потом и некоторые последние стихи, включая еще не завершенную поэму «Мария Египетская», на которую возлагал особенно большие надежды. Смирнова поэму похвалила. При этом «она сделала такие верные замечания на некоторые стихи», что заставила Ивана Сергеевича по-новому посмотреть на свое произведение. Да, в уме и вкусе Александре Осиповне не откажешь.

«Вообразите, что она, будучи фрейлиной, еще в 1829 году читала Киршу Данилова! – с удивлением сообщал Иван Сергеевич родителям. – Кто мог это знать и заметить, особенно тогда». Речь идет о книге «Древние русские стихотворения», изданной в 1804 году в Москве и впервые познакомившей читателей со многими замечательными произведениями старинной отечественной литературы (второе издание: «Древние российские стихотворения», 1818).

Сделал для себя Иван Сергеевич и другие открытия: «Я не знал, что Пушкина стихи «среди толпы холодной…», также Лермонтова «без вас хочу сказать вам много…» – относятся к ней».

И все же что-то в отношении этой женщины к нему оскорбляло Аксакова. Простота ее обращения, доходившая до фамильярности, казалась ему пренебрежением к его собственному мнению. Не нравилась и свойственная ей манера говорить шутливо о серьезных вещах; иногда вообще трудно было понять, шутит она или нет. Важную тему она обыкновенно сводила к пустякам и анекдотам, до которых была большая охотница. Вещи называла своими именами, не стесняясь таких слов и оборотов, которые Иван Сергеевич не ожидал услышать из уст светской, молодой и очень привлекательной (в этом он тоже постепенно убедился) женщины.

По своему обыкновению, Иван Сергеевич готов был во всем обвинить себя: «Я очень хорошо знаю, что для ней разговор со мной мало представляет интересного, для ней, которая была дружна и беседовала с умнейшими и замечательнейшими людьми всех наций, я чувствую перед ней свою скудность и ограниченность, и это, разумеется, отравляет мне все приятные впечатления вечеров».

Аксаков прекрасно знает, чего он больше всего страшится перед лицом этой женщины: выдержат ли ее суровый суд, правомочность которого признана такими людьми, как Пушкин, Лермонтов и Гоголь, его поэтические создания. «Ужасно, ужасно чувствовать в себе внутренние требования и сознавать в то же время, что ты не в силах их исполнить, чувствовать себя бездарным… А тут является женщина, превосходство которой признаю совершенно и которое возбуждает мое тщеславие, оскорбляя его. Все это очень смешно, жалко, детско, скажешь ты, но тем не менее никому не желай таких ощущений».

Признание это обращено к Константину. Вот у него, Константина, считает Иван, есть настоящий поэтический талант. «А я все бы на свете отдал за истинный пламень дарования… Если же во мне нет ничего, никакого дара, то что же я? Право, лучше быть чиновником».

Видно, Иван переживал одну из самых горьких минут, если готов был утверждать, что «чиновником» стал лишь потому, что ему заказан путь истинного поэта. Между тем, споря с Александрой Осиповной, он думал и о том, что его раздражение объясняется не только уязвленным самолюбием. Пусть он бездарен, неинтересен, но почему она с легкостью и пренебрежением касается вещей, которые волнуют Константина, Самарина и многих других замечательных людей? Иван Сергеевич и сам спорил с братом и с другими представителями «московской партии», но он обличал их крайности, проистекающие из незнания реальной жизни, однако главные принципы складывающегося учения под сомнение не ставил и, во всяком случае, считал, что они достойны самого высокого уважения. Смирнова же упоминала об этих принципах с иронией, чаще же всего просто уходила от разговора.

И тогда оскорбленное чувство Аксакова вылилось в стихотворениях. Иван Сергеевич невольно продолжил традицию поэтических посланий к Смирновой, но, увы, его горький, язвительный стих не имел ничего общего с похвальными надписями Пушкина или Лермонтова.

В одном стихотворении Аксаков писал:

 
Вы примиряетесь легко,
Вы снисходительны не в меру,
И вашу мудрость, вашу веру
Теперь я понял глубоко.
 

В другом стихотворении:

 
Когда-то я порыв негодованья
Сдержать не мог, и в пламенных стихах
Вам высказал души моей роптанья,
Мою тоску, смятение и страх!
Я был водим надеждой беспокойной,
Ваш путь к добру я строго порицал
Затем, что я так искренно желал
Увидеть Вас на высоте достойной,
В сиянии чистейшей красоты…
Безумный бред, безумные мечты!
 

Иная женщина могла бы и обидеться на подобные речи, но Александра Осиповна, словно в подтверждение данной ей Аксаковым характеристики, отнеслась «снисходительно» и к его филиппикам. Больше того, она похвалила стихи Ивана Сергеевича, пожелала их оставить у себя и при случае читала их знакомым. Иногда – в присутствии автора. Слушатели восхищались силой выражения, отделкой стиха и бросали любопытные взгляды на Аксакова. Так смотрят на оригинала, эксцентричного человека, учинившего неуместную и смешную выходку.

Иван Сергеевич весь сжимался от неловкости. «В каких же дураках остался я с своим искренним движением, с своим горячим желанием видеть ее на другом пути, с беспокойной мечтой – вызвать ее на другой путь!» – писал он родителям.

Сергею Тимофеевичу выпала роль быть не только поверенным Ивана, но и своеобразным третейским судьей. В конце 1845 года Александра Осиповна побывала в Москве и познакомилась с аксаковским семейством. «Нетерпеливо желаю знать, какое она на Вас произвела впечатление», – спрашивал Иван Сергеевич.

Со своей стороны, аксаковское семейство произвело на Смирнову сильное впечатление, которым она поделилась по возвращении в Калугу с Иваном Сергеевичем. В Аксакове-старшем она увидела воплощение житейской мудрости и опыта, что так гармонировало с ее собственным умонастроением. Разумеется, свои наблюдения она постаралась обратить в аргумент против Ивана Аксакова, который это тотчас почувствовал. «Про Вас она говорит… что вот Вы, милый Отесенька, примирились с порядком вещей и не возмущаетесь ничьими подлостями, потому что света переменить нельзя!»

Иное впечатление произвел на Смирнову Константин. Последний обрушил на свою новую знакомую град суждений славянофильского толка. Александра Осиповна слушала с любопытством, но холодно. Потом написала Сергею Тимофеевичу (копию этого письма он переслал Ивану): «С Константином Сергеевичем мы еще не поладили, и мне чувствуется, что мы будем друг другу многое прощать, а со временем сойдемся. Я впервые слышала так хорошо говорящего по-русски русского человека, не говоря уже о чувстве; на чувства не делают комплиментов».

Отзыв исполнен светской дипломатии: Смирнова хвалит то, что можно хвалить, а что нельзя – обходит вежливым молчанием. Отказ говорить комплименты «на чувства» означает ее нежелание входить в полемику по коренным проблемам славянофильской доктрины, которые занимали Константина, да и Ивана тоже. С Иваном Сергеевичем, впрочем, Смирнова была пооткровеннее; по возвращении в Калугу она дала волю своему неприязненному чувству. «Досталось тут от нее и Москве и всем», – сообщал Иван Сергею Тимофеевичу.

А как повел себя отесенька в качестве третейского судьи? Иван Сергеевич сильно надеялся на его поддержку. Вышло иначе.

При первой встрече в Москве Смирнова показалась Сергею Тимофеевичу «очень умной», но лишенной «малейшей теплоты» и судящей обо всем легко и безучастно – словом, его впечатления совпали с впечатлениями Ивана. Тут же он дал себе зарок: не судить сгоряча, постараться «доискаться драгоценного камня, зарытого в хламе». Этот же совет обратил Аксаков-старший к Ивану.

Ибо он пришел к выводу, что, несмотря на все, судьба столкнула Ивана Сергеевича с «необыкновенною женщиной». «Необыкновенною уже потому, что взятая ко двору 17 лет и прожившая так долго, она могла остаться такою, какою ты ее уже знаешь». Тут – сознательно или невольно – Сергей Тимофеевич повторял Пушкина («…в тревоге пестрой и бесплодной большого света и двора я сохранила взгляд холодный…» и т. д.). И для своего сына он ждет благотворного воздействия со стороны этой странной, многими осуждаемой, но необыкновенной женщины. «Для тебя наступила настоящая пора для полного развития и окончательного образования. Только одна женщина может это делать, и трудно найти в мире другую более на то способную. Твоя дикость, застенчивость и неловкость рассыплются в прах перед одобрительною простотою ее обращения и неподдельною искренностью».

Чуть позже отношение Сергея Тимофеевича к Смирновой изменилось в худшую сторону. Появились гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями». Сергей Тимофеевич, осудивший эту книгу, считал, что Смирнова во многом виновата в ее появлении… Но сейчас нас интересуют взаимоотношения Смирновой с Иваном Аксаковым.

…Неужели Иван Сергеевич был совсем не прав? Неужели в нем говорило только юношеское раздражение и неопытность? Нет, дело обстояло сложнее.

Если внимательно вглядеться в перипетии его отношений со Смирновой, то отчетливо замечаешь линию спора. С одной стороны, убеждение, что мира не исправишь и нужно жить не мудрствуя лукаво и не предъявляя к себе и к окружающим неисполнимых требований. Было ли это родом цинизма, или житейского опыта, или всеведения? Во всяком случае, за всем этим просматривался определенный тип психологии и поведения.

А с другой стороны?.. С другой стороны, полная самоотдача и полное подчинение принципам. Иван Сергеевич писал о Смирновой: «Она очень умна, но ее нравственное обращение – не жжет пламенем, не отнимает у нее покоя, не дает ей сил – отказаться от всех привычек прежней жизни…».

Не так чувствовал, не так вел себя и поступал Иван Сергеевич: для него (как и для Константина) жизнь и повседневный быт могли быть основаны лишь на полном согласии с убеждениями, с идеей. Идея жгла его внутренним «пламенем», не оставляла никаких лазеек для исключений, для самооправдания. Совсем другое устройство души и характера! Иван Сергеевич был достаточно умен и самолюбив, чтобы не замечать в поведении Смирновой тайного умысла или по крайней мере его оттенка. Дескать, наступит время, и все встанет на свои места.

 
Вы гордо думали: с годами
Остынет юношеский пыл!..
Поймет и жизнь и род людской,
Бесплодность с ним борьбы и стычек,
Блаженство тихое привычек
И успокоится душой.
 

Поэтому спор Аксакова со Смирновой приобретал характер самоутверждения и тем самым страстного спора с судьбой и будущим. Не дай Бог примириться, стать как все, позабыть юношеские мечтания, «опытом и ленью тревоги сердца заглушить»…

А то, что благоразумие и опыт являлись перед Иваном Аксаковым в образе очаровательной и всезнающей женщины, придавало их отношениям особую волнующую остроту. Был ли Иван Сергеевич неравнодушен к Смирновой? У нас нет никаких данных, чтобы ответить на это утвердительно. Но, едва вышедший из юношеских лет (ему было 22, а Смирновой – 36), еще никого не любивший, он встретил женщину, очерченную, по его выражению, «каким-то магическим кругом», которого, по слухам, едва избежал даже Гоголь (в одном из писем родителям Иван Сергеевич говорит, что Гоголь «был ослеплен и, как ни пошло слово, неравнодушен, и она ему раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила…»). Втайне он ждал одобрения и знаков признания с ее стороны, а вместо этого сам выступал в роли наставника и сурового обличителя…

Так все и смешалось: стихи и чиновничья служба, «самоедство» и самоутверждение, романтические движения души и трезвый практицизм.

В Калуге Иван Аксаков имел еще одну важную, хотя и кратковременную встречу – с Белинским и Щепкиным. Они приехали в город 18 мая 1846 года, направляясь в южные губернии России.

К этому времени все связи Белинского с семейством Аксаковых уже были оборваны, а между Белинским и Константином Сергеевичем пролегла полоса резкой и злой полемики по поводу «Мертвых душ».

Но Ивана Сергеевича Белинский запомнил еще по петербургским встречам как умного, пытливого юношу, чуждого какого-либо фанатизма и крайностей. Белинский выделял его среди других славянофилов и хотел вступить с ним в более доверительные отношения, но Аксакова удерживало от этого чувство семейной солидарности и обиды.

Письма Ивана Сергеевича родным говорят о тех подспудных душевных движениях, которые обнаружили оба во время встречи в губернаторском доме Смирновых.

Константину Иван сообщал: «Мы раскланялись, он старался завести разговор, но я обхожусь с ним сухо и холодно. Впрочем, он не позволил себе ни одного намека не только на нас, но даже на Москву… Спрашивал о здоровье отесенькином и тонким образом давал мне знать, что ему хотелось бы иметь со мною искренний разговор…». В письме к родителям Иван Сергеевич признавался, что он и сам готов был сделать шаг навстречу Белинскому…

По-видимому, подробный разговор так и не состоялся, но лед неприязни и отчуждения был сломан. По крайней мере, когда Сергей Тимофеевич в ответном письме оскорбился тем, что Смирнова удостоила Белинского приема и разговора, Иван, в свою очередь, возмутился этим «оскорблением»: «Почему не удостоить Белинского разговором, его, человека умного и талантливого… По крайней мере, вся жизнь, вся деятельность этого человека прошла не в пошлых интересах… Я не люблю Белинского, но надо быть беспристрастным».

Белинский же, со своей стороны, сообщал Герцену: «В Калуге столкнулся я с Иваном Аксаковым. Славный юноша! Славянофил, а так хорош, как будто никогда не был славянофилом. Вообще я впадаю в страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами действительно могут быть порядочные люди. Грустно мне думать так, но истина впереди всего!»

Белинский говорит так, будто бы разговор все-таки состоялся и ему до конца открылась душа Ивана Сергеевича. Может быть, последний в письмах родным, уважая их чувства, преувеличивал свою сдержанность по отношению к Белинскому? Во всяком случае, Белинский сумел уловить в Иване Аксакове ту живую, движущуюся, постоянно поверяющую саму себя мысль, которая ставила его в особое положение среди славянофилов.

В апреле 1847 года Иван Сергеевич вернулся в Москву. Кончилась почти двухлетняя его калужская служба. Под крышей родного дома Иван Сергеевич прожил около года – до июня 1848 года, когда он отправился лечиться в Самарскую губернию, в Серные Воды.

Глава двадцать вторая
В Москве и Подмосковной

Подмосковная Аксаковых нравилась им все больше и больше. Расположенное в нескольких часах конной езды от города, Абрамцево еще сохраняло отблеск первозданного изобилия и полноты и напоминало Сергею Тимофеевичу его родные места. «О подмосковной я природе в досаде слушать не могу!» – писал Аксаков под впечатлением от тех дач, которые приходилось ему снимать на летнее время, под впечатлением скудного и выхолощенного ландшафта. Иное дело – Абрамцево.

 
Там есть и парк, и пропасть тени,
И всякой множество воды;
Там пруд –  не лужа по колени,
И дом годится хоть куды.
Вокруг чудесное гулянье,
Родник с водою ключевой,
В пруде, в реке –  везде купанье,
И на горе и под горой…
Разнообразная природа,
Уединенный уголок!
Конечно, много нет дохода,
Да здесь не о доходах толк.
Зато там уженье привольно
Язей, плотвы и окуней,
И раков водится довольно,
Налимов, щук и головлей.
 

Жить бы в этом раю, наслаждаться семейным уютом, чтением, природой, рыбной ловлей, купанием, сбором грибов… Но разные беды и неприятности мешали этому.

Заметно пошатнулось здоровье Сергея Тимофеевича. Он стал плохо видеть левым глазом, который вскоре совсем отказал. Да и правый глаз заметно сдал. Аксакову грозила самая страшная беда для человека пишущего и творческого. Теперь он зависел от помощи других и даже письма должен был диктовать.

К недомоганию старика Аксакова (так теперь почти всегда его называли) присоединились болезни других членов семейства. Прежде всего дочери Оленьки, которая страдала каким-то непонятным нервным расстройством. Больная нуждалась в постоянном наблюдении врачей и поэтому не могла жить в Абрамцеве вместе со всем семейством. Так, летом 1844 года для нее сняли отдельную дачу на Башиловке, рядом с имением доктора А. И. Овера. Знаменитый доктор навещал Ольгу почти ежедневно и лечил ее несколько своеобразной диетой – велел ей питаться почти одним только виноградом и мороженым (спустя восемь лет Оверу довелось лечить другого пациента – Гоголя, увы, столь же безуспешно).

Болезнь Сергея Тимофеевича тоже заставляла семейство покидать Абрамцево. Так, в мае 1846 года Аксаковы переехали в Москву для консилиума.

Здесь Сергея Тимофеевича встретила приехавшая из Калуги Смирнова. Она поразилась той перемене, которая произошла в нем со времени их первого знакомства в конце предыдущего года. «Сергей Тимофеевич очень страдает, – писала она Гоголю, – и страдает со всем нетерпением новичка: нетерпелив, отрывист в ответах на семейные нежные вопросы…» Последние слова, видимо, надо понимать в том смысле, что даже участливость и доброта близких вызывала у него раздражение – факт совершенно немыслимый для прежнего Аксакова! Смирнова предсказывает: «кажется, ему предстоит долгая болезнь и, может быть, потеря зрения».

Примерно в те же дни Погодин записывает в дневнике: «У страдающих Аксаковых. Поклонение детям губит их…».

И несколько позже: «У Аксаковых новые болезни, истинные и мнимые, и несчастные просто сходят с ума».

Омрачали настроение Аксаковых и отношения с Гоголем, которые стали заметно охладевать и портиться. После памятной совместной поездки в Петербург в 1839 году, после чтения глав еще не оконченных «Мертвых душ» в доме Аксаковых Сергей Тимофеевич думал, что между ним и Гоголем навсегда установилось полное взаимопонимание и согласие. Вскоре пришлось убедиться, что это иллюзия.

Первая трещина в их отношениях обозначилась тогда, когда Константин Сергеевич опубликовал свою брошюру «Несколько слов о поэме Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души”». Именно на эту брошюру резко отвечал Белинский, что привело к дальнейшей полемике между ним и К. Аксаковым, а затем к их окончательной ссоре.

Гоголь к позиции Белинского в этом споре не присоединился, но и от выступлений Константина Аксакова постарался отмежеваться. Автору брошюры «Несколько слов о поэме Гоголя…» это могло показаться не очень понятным и даже удивительным: ведь он ставил произведение Гоголя на необычайно высокое, единственное в своем роде место, говорил, что сам древний эпос воскресает перед нами в «Мертвых душах» и что только два писателя помимо Гоголя – Гомер и Шекспир – всецело владеют «тайной искусства», умеют «являть полноту и конкретность создания». Все остальные гении и таланты – отечественные и зарубежные – не могут идти ни в какое сравнение с ними. Что же тут могло не понравиться Гоголю?

Гоголь был горд, очень горд. Но к его гордости всегда подмешивалась доля сомнения и даже самоумаления. С годами Гоголь научился бороться со своей гордостью, преодолевать ее. Столь восторженная и притом безапелляционная похвала, должно быть, несколько покоробила его, тем более что она исходила из дружественного ему семейства и могла быть воспринята многими как отнюдь не беспристрастная.

Гоголь понимал свое особое место, особую роль в духовной жизни России, да и не только России. Но он рассматривал свое творческое дело как продолжение усилий и стремлений лучших умов решить самые злободневные, больные проблемы существования человечества. Эта связь, эта преемственность были резко оборваны К. Аксаковым. Хотя Гоголь (как и К. Аксаков) глубоко ценил и Гомера, и Шекспира и вдохновлялся их созданиями, его едва ли устраивала картина, нарисованная молодым критиком: между Гомером и Шекспиром и затем Шекспиром и Гоголем – пустыня, мертвое пространство.

Наконец, имело значение еще одно обстоятельство. Гоголь рассматривал свое произведение как еще не готовое, не завершенное (за первой частью должны были последовать еще две). О том, что работа над произведением продолжается, хорошо знал и К. Аксаков, и он учитывал этот факт в своей брошюре. И все же его суждения могли прозвучать, на слух Гоголя, чересчур категорично или, во всяком случае, показаться ему преждевременными, скороспелыми.

Вот почему Гоголь, еще не прочитав брошюры К. Аксакова, зная о ней по полемическим откликам и из отзывов знакомых, отнесся к ней весьма неодобрительно. Он написал Константину Сергеевичу из Рима прохладное письмо, в котором укорял его в «излишестве» и необдуманности: «Вы горды, вы не хотите сознаться в своих проступках или, лучше, вы не видите их». Он советовал Аксакову «стряхнуть пустоту и праздность» прежней жизни, не дремать «за бабьей прялкой», обратиться к «великому поприщу» – изучению русского языка. Гоголь, знавший о давних филологических интересах и наклонностях Аксакова, хотел переключить его внимание от высоких умозрительных проблем к живому и конкретному делу.

Константин Аксаков обиделся и не ответил на это письмо.

Гоголь попытался несколько смягчить впечатление. «Константину Сергеевичу скажите, что я не думал сердиться на него за брошюру, – просил он Аксакова-старшего, – напротив, в основании своем она замечательная вещь. Но… горе тому, кто объявляет какую-нибудь замечательную мысль, если эта мысль еще ребенок…»

Затем Гоголь написал самому Константину Сергеевичу: спрашивал о текущих делах, об общих знакомых, но в конце все-таки не удержался от упрека: в брошюре «не прогневайтесь – видно много непростительной юности». Тень неудовольствия Гоголя невольно пала и на Сергея Тимофеевича: почему он не сумел удержать сына от опрометчивого шага?

В это время и в последующие годы Гоголь напряженно и тяжело писал второй том «Мертвых душ». Аксаковы жадно ловили каждое известие, каждый намек, относящиеся к ходу работы над поэмой. Таких известий и намеков до них доходило немного. Значительно больше знала Смирнова, с которой Гоголь был откровеннее. Кое-что Александра Осиповна пробалтывала в разговоре с Иваном Аксаковым; последний же сообщал полученные сведения домашним. Это еще более подогревало их нетерпение, но одновременно пробуждало чувство некоторой обиды на Гоголя и ревности к его калужской корреспондентке.

И тут пришло известие о том, что в Петербурге П. А. Плетнев печатает новую книгу Гоголя. Нет, не второй том «Мертвых душ», а «Выбранные места из переписки с друзьями». Эта книга, чрезвычайно богатая этическим, социальным содержанием, вместе с тем отразила всю глубину кризиса, который переживало творческое сознание Гоголя, всю остроту и мучительность противоречий, в которые была ввергнута его душа…

Сергей Тимофеевич и Константин Аксаковы отнеслись к «Выбранным местам…» резко отрицательно. «По моему убеждению, – писал Аксаков-старший Гоголю 26 июля 1847 года, – вы книгой своей нанесли себе жестокое поражение… Вы так мне дороги, что всякий действительный вред, всякое поражение вашей славы как писателя и человека – мне тяжкое оскорбление!»

В ответном письме Гоголь говорит Сергею Тимофеевичу: «Да, книга моя нанесла мне поражение, но это была воля Божия… Без этого поражения я бы не очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостает».

Казалось, Сергей Тимофеевич хотя бы в некоторой мере должен быть удовлетворен. Гоголь соглашается с ним в главном, признает свое поражение.

Но одновременно он высказал много такого, что глубоко поразило и обидело Аксакова. Объяснения Гоголя вышли далеко за пределы обсуждавшегося вопроса – о последней его книге – и затронули весь характер отношений между ним и аксаковским семейством.

Гоголь обвинял Аксакова – кто бы мог это подумать? – в излишестве любви, в излишестве заботы о нем, словно любовь и забота – это нечто дурное и недостойное. «В любви вашей ко мне я никогда не сомневался… – писал Гоголь. – Напротив, я удивлялся только излишеству ее, – тем более, что я на нее не имел никакого права: я никогда не был особенно откровенен с вами и почти ни о чем том, что было близко душе моей, не говорил с вами…»

Когда Гоголь (через Шевырева) узнал, что эти строки прозвучали для Сергея Тимофеевича «огорчительно», то он решил объясниться. Дескать, всякие искренние признания – это «новые горючие вещества, подкладываемые в костер дружбы». «Рассудите сами, – шутит Гоголь, – что за соус, если не поддадут к нему лучку, уксусу и даже самого перцу, – выйдет пресное молоко». Гоголь давал понять, что от горького «соуса» его отношения с Аксаковыми только окрепнут. Поэтому не грех и повторить что-то, высыпать новую изрядную пригоршню специй. «В письме моем к вам я сказал сущую правду: я вас любил, точно, гораздо меньше, чем вы меня любили».

Гоголь оправдывался и утешал, но его утешения оборачивались для Сергея Тимофеевича новыми щелчками и ударами. Тем более что Гоголь подводил под свои действия такую основу, которая со стороны могла показаться откровенным себялюбием и эгоизмом.

«Любить кого-либо особенно, предпочтительно я мог только из интереса. Если кто-нибудь доставил мне существенную пользу и чрез него обогатилась моя голова… словом, если чрез него как-нибудь раздвинулись мои познания, я уже того человека люблю, хоть будь он и меньше достоин любви, чем другой, хоть он и меньше меня любит».

И от обороны Гоголь вновь переходит к наступлению: «Почему знать? может быть, я и вас полюбил бы несравненно больше, если бы вы сделали что-нибудь собственно для головы моей, хоть бы написаньем записок жизни вашей… Но вы в этом роде ничего не сделали для меня. Что же делать, если я не полюбил вас так, как следовало бы полюбить вас!» Дескать, пеняй на самого себя – сам виноват…

С. Т. Аксаков не знал, что вопрос об излишестве его любви и вообще об их отношениях с Гоголем последний сделал предметом внимания третьего лица, а именно Смирновой, к которой Сергей Тимофеевич давно уже ревновал великого писателя. И хорошо, что не знал, а то бы еще больше расстроился, ибо Гоголь в письме к Смирновой выносил приговор аксаковскому семейству в целом: «Хотя я очень уважал старика и добрую жену его за их доброту, любил их сына Константина за его юношеское увлечение, рожденное из чистого источника, несмотря на неумеренное, излишнее выражение его, но я всегда, однако же, держал себя вдали от них. Бывая у них, я почти никогда не говорил ничего о себе: я старался даже вообще сколько можно меньше говорить и выказывать в себе такие качества, которыми бы мог привязать их к себе. Я видел с самого начала, что они способны залюбить не на живот, а на смерть… Словом, я бежал от их любви, ощущая в ней что-то приторное…».

Если б Аксаков знал эти слова, то мог бы с горькой иронией вспомнить, что ведь не «бежал» Гоголь от него, когда в 1839 году в Петербурге Сергей Тимофеевич ссудил его заемной суммой в 2700 рублей, не думая о том, когда и каким образом он сам сможет возместить эти деньги, и стараясь лишь пощадить самолюбие нуждающегося писателя. Не жаловался тогда Гоголь на чрезмерность, излишество, приторность Аксакова…

Сергей Тимофеевич не знал гоголевского письма к Смирновой, но и того, что он услышал сам, было достаточно, чтобы повергнуть его в смятение и снова и снова ставить перед собою мучительный вопрос: в чем дело? что случилось? Чувство благодарности и дружеской привязанности было в крови у Аксаковых, и им трудно было понять, когда кто-нибудь поступал в ином духе.

Причину всего случившегося увидели в душевных качествах Гоголя. Гениальный писатель оказался не на высоте как человек, проявив и высокомерие, и черствость, и двойственность характера, и неискренность. Так думал Сергей Тимофеевич в пылу обиды. Он был не совсем прав.

Скажем, высокомерие Гоголя объяснялось тем, что он стремился к предельной искренности. Он хотел как можно точнее определить свои отношения к аксаковскому семейству (как он их теперь понимал) и оттого наговорил много такого, что прозвучало бестактно. Люди обычно не раскрывают до конца, что они думают о ближнем своем, из соображений такта, осторожности или потому, что это неуместно да порою субъективно невозможно. Гоголь же (если его не удерживали посторонние соображения) имел обыкновение идти до конца, пренебрегая правилами житейского обихода, и оттого его поступки выглядели порою странными и предосудительными.