Текст книги "Гнезда русской культуры (кружок и семья)"

Глава восьмая
Новая семья

Поселились они в старом доме, что построил еще Степан Михайлович, вместе с родителями Сергея, его незамужней сестрой Анной и младшим братом Аркадием. Так возникла новая ячейка, обозначилась, как говорил Андрей Платонов, «преемственность двух семейств, переходящих в… третью, – через посредство внука и сына», то есть Сергея Тимофеевича.

Все повторилось: и страстная любовь к молодой жене, и нетерпеливое ожидание ребенка, и трепетное нежное чувство к новому крохотному существу.

29 марта 1817 года у Аксаковых родился первенец – сын Константин. «Со своею страстною натурой, он [Сергей Тимофеевич] страстно отдался чувству отца и почти буквально заменял для своего сына-первенца няньку. Ребенок засыпал не иначе как под его баюканье», – пишет Иван Аксаков.

В следующем году Ольга Семеновна родила дочку (ребенок умер в раннем возрасте от простуды), а через год, 17 февраля 1819 года, – вторую. Перед этим Мария Николаевна видела «сны прекрасные», «вещие – будто вы (то есть молодая жена. – Ю. М.) прекрасную белую булку подаете Сереженьке; видно, девочку родите». Дочку назвали Верой.

Еще через год, 4 января 1820 года, родился второй сын, Гриша. Он оказался очень похож на своего прадеда Степана Михайловича – «голубыми глазами и шириной склада».

В старом доме становилось тесновато, неудобно. К тому же появились трения между молодым и старым поколениями. По свидетельству Ивана Аксакова, восходящему, несомненно, к рассказам родителей, в матери Сергея Тимофеевича произошла чуднáя перемена. «Некогда блистательная, страстная Мария Николаевна превратилась в старую, болезненную, мнительную и ревнивую женщину, до конца жизни мучимую сознанием ничтожества своего супруга и в то же время ревновавшую, ибо она чувствовала, что он только ее боится, но что она утратила его сердце».

Но еще страннее казалась перемена в отношениях Марии Николаевны к сыну. «Страстно любимый Сережа был разлюблен ею, как скоро он женился. Оба старика чувствовали, что Сереженька вышел из их среды».

По своему духовному развитию Ольга Семеновна превосходила свекровь. Как некогда Мария Николаевна тяготилась отсутствием широких литературных интересов у своего мужа, так томило Ольгу Семеновну «совершенное равнодушие к интересам общественным» у ее свекрови. У самой Ольги Семеновны эти интересы приобрели стойкий характер еще под влиянием отца, генерала Заплатина. Чересчур суровым казался ей быт заволжских помещиков по сравнению с жизнью на юге России: не было любви к природе, к цветам, не заботились о поддержании чистоты и уюта.

Молодые мечтали о своем собственном очаге. И в 1821 году Тимофей Степанович согласился наконец отделить сына, передав ему село Надежино в Белебеевском уезде Оренбургской губернии, в ста верстах от Ново-Аксакова. Это то самое село, которое в «Семейной хронике» фигурирует под названием Парашино и где тиранствовал над крепостными и домашними Куроедов (по «хронике» – Куролесов). После смерти вдовы Куроедова Надежино досталось Аксаковым.

Но прежде чем поселиться в своей вотчине, молодые решили всей семьей съездить в Москву. Здесь они провели зиму и весну 1820–1821 годов.

Изголодавшийся по дружескому общению, Сергей Тимофеевич с головой погрузился в литературную и театральную жизнь. Возобновились старые связи, возникло много новых.

Среди новых знакомых Аксакова были Александр Иванович Писарев, талантливый водевилист, в ту пору еще ученик Благородного пансиона при Московском университете; известный поэт, автор сатир Иван Михайлович Долгорукий (Долгоруков).

Подружился Аксаков и с Михаилом Николаевичем Загоскиным, с которым познакомился еще раньше, в Петербурге. Теперь они перешли на «ты». Загоскин еще не написал свое самое знаменитое произведение – исторический роман «Юрий Милославский» (1829), но уже был широко известен как автор комедий.

Новые друзья Сергея Тимофеевича – и Писарев, и Долгорукий, и Загоскин – имели между собою много общего. Все были остроумны и склонны к насмешке; все были находчивы в беседе, не лезли за словом в карман (с Долгоруким, чтобы поддержать разговор, обычно сажали за стол двух говорунов – один не выдерживал…); все имели пристрастие к живой, разговорной, простонародной русской речи. Аксакова всегда влекло к таким людям.

Общительный и увлекающийся, Сергей Тимофеевич мигом сплотил вокруг себя тесный кружок. В его маленькой квартирке на Сенной у Смоленской площади помимо названных лиц бывали и Н. Ф. Павлов, поэт и писатель, будущий автор нашумевших «Трех повестей», поэт М. А. Дмитриев, А. А. Шаховской, Ф. Ф. Кокошкин и многие другие. Здесь читали новые произведения, заучивали роли, спорили, играли допоздна в карты.

И не замечали тесноты и неудобства квартирки, в которой обитал уже не одинокий холостяк, а большая и все увеличивающаяся семья. Весною 1821 года здесь же, на Сенной, у Аксаковых родился пятый ребенок – дочка Ольга.

Новая жизнь увлекла и жену Сергея Тимофеевича, чьи высокие устремления и интерес к литературе наконец-то стали получать постоянную пищу. В тесном аксаковском салоне Ольга Семеновна начинала входить в роль и гостеприимной обаятельной хозяйки, и чуткой, внимательной слушательницы – своего рода третейского судьи в возникавших спорах.

По характеру Ольга Семеновна и ее муж во многом были противоположны. Строгий ригоризм с одной стороны и полная раскованность – с другой. «Сергей Тимофеевич, – рассказывает Иван Аксаков, – любил жизнь, любил наслаждение, он был художник в душе и ко всякому наслаждению относился художественно. Страстный актер, страстный охотник, страстный игрок в карты, он был артистом во всех своих увлечениях, – и в поле с собакой и ружьем, и за карточным столом. Он был подвержен всем слабостям страстного человека, забывая нередко весь мир в припадке своего увлечения». Ольга Семеновна, напротив, отличалась сдержанностью и не любила излишеств.

Можно было ожидать, что при таком несходстве характеров возникнут диссонансы, но этого не произошло. Взаимное уважение, сходство взглядов, постоянная забота о детях брали верх над различиями и разногласиями. Примиряющую роль играла и свойственная Аксакову снисходительность, или, как удачно выразился Иван Аксаков, «теплая объективность». «Хотя Сергей Тимофеевич вовсе не разделял ригоризма своей жены, но он именно умел ценить людей вне своей личной природы. Он уважал высоко свою жену и все ее нравственные требования, хотя в личной своей жизни шел нередко им наперекор».

Страстность и порывистость Аксакова Ольга Семеновна не подавляла, но уравновешивала и умеряла.

В Москве Сергей Тимофеевич продолжал свои литературные занятия. В 1821 году отдельным изданием вышел его перевод X сатиры Буало. Произведение французского писателя Аксаков приспособил к времени и обстоятельствам, то есть переложил на русские нравы.

Признание Аксакова как литератора выразилось в том, что 8 марта 1821 года его единогласно избрали в действительные члены Общества любителей российской словесности при Московском университете. «Это было мне очень приятно и лестно», – вспоминал Сергей Тимофеевич.

Продолжал он и свои актерские пробы, приняв участие в любительском спектакле «Два Фигаро», показанном в доме Кокошкина у Арбатских ворот. Аксаков, игравший роль графа Альмавивы, удостоился одобрения И. М. Долгорукого и многих других зрителей. Под влиянием успеха Сергей Тимофеевич написал стихи – «плохие» вирши, по его более поздней оценке, но свидетельствующие о том, как серьезно относился он к своим театральным занятиям.

 
Любовь к искусству –  ты питай меня всегда.
От предрассудков всех души моей свободной
Не покидай в сей жизни никогда!
 

Летом Сергей Тимофеевич со всем семейством отправился в свою вотчину, в Надежино, где прожил безвыездно до осени 1826 года.

В Надежине Аксаковым пришлось испытать немало бед. Сгорел господский дом. Умерло трое детей: родившаяся еще в Старо-Аксакове девочка и двое новорожденных сыновей.

Но семья продолжала расти: появились на свет еще два мальчика: Иван (26 сентября 1823 года) и Миша (8 сентября 1824 года).

Одной из причин переезда Сергея Тимофеевича в деревню было желание поправить денежные обстоятельства: содержать в Москве большое семейство с кучей малолетних детей становилось все труднее. Но надежды эти не оправдались; на прибыльные, но рискованные операции Сергей Тимофеевич не решался – отчасти из-за своей непрактичности, отчасти из гордости. Он, например, никак не соглашался открыть винокуренный завод, несмотря на все выгоды, демонстрируемые преуспевающими в этом деле соседями. «Вспомнил Сергей Тимофеевич завет своего отца, который всегда говаривал: никакие спекуляции не удавались и не удадутся никогда Аксаковым; одно святое дело – земледелие». Однако и «святое дело» требовало хозяйской сметки, навыков и долготерпения, которых у Сергея Тимофеевича в помине не было. Жили кое-как: не голодали, но и не роскошествовали. Иногда с мыслью о более изысканных блюдах отправлялись обедать к родителям в Ново-Аксаково, отправлялись на подставных, то есть сменных лошадях, заранее подготавливаемых по пути следования экипажа. Ново-Аксаково и Надежино разделяли сто верст, так что пословица «ехать за сто верст киселя хлебать» приобрела вполне реальный смысл.

Зато полным ходом шла в Надежине жизнь литературная, художественная, артистическая. Много читали, причем по давней аксаковской традиции читали вслух, обсуждали прочитанное, декламировали. Сергей Тимофеевич испробовал себя в новом жанре – в критике: написал разбор трагедии «Федра». Опубликованный позднее в журнале «Вестник Европы», этот разбор стал началом литературно-критической деятельности Аксакова, надо сказать куда более успешной и яркой, чем его деятельность поэтическая.

Литературные занятия перемежались охотой и рыбной ловлей, дальними увлекательными прогулками.

Дети по мере взросления приобщались к интересам родителей; раньше и охотнее всех приобщился старший сын Костя. К моменту переезда в Надежино ему исполнилось четыре года. А покидал он родной дом уже девятилетним мальчиком.

В надежинский период довольно резко обозначился характер Кости, выявились черты, сохранившиеся в нем на всю жизнь. Впоследствии Константин Сергеевич даже утверждал, что с течением времени он почти не менялся: созревал и обогащался ум, но нравственное чувство осталось то же.

Любимец отца, похожий на него внешне (крепкая стать, широта в плечах), Костя душевным складом был весь в мать. От нее он перенял, как говорил Иван Аксаков, «возвышенность помыслов, суровость в отношении к себе, строгость требований, элемент доблести и героизма». И все это проявлялось в нем легко и естественно, не как обязанность, не как правило, установленное и навязанное кем-то со стороны, а как внутренняя потребность.

Читать Костя выучился рано, четырех лет, то есть к самому началу жизни в Надежине. Первым делом он принялся за русских писателей XVIII века. Книги, которые воспитали и Сергея Тимофеевича, и Ольгу Семеновну, теперь формировали ум и душу их сына. Константин читал и Ломоносова, и Хераскова, и Княжнина, и Державина, и Дмитриева. Иван Аксаков рассказывает: «Когда ему [Константину] минуло восемь лет, отец подарил ему в богатом переплете том стихотворений Ивана Ивановича Дмитриева. По этой книге, которую Константин Сергеевич скоро знал наизусть, Ольга Семеновна учила читать детей своих:

 
Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать!
 

Или:

 
Мои сыны, питомцы славы,
Красивы, горды, величавы.
 

Если любовь к русской литературе, особенно к ее гражданским, одическим традициям, воспитывалась у Константина под двойным перекрестным влиянием родителей, то интерес к античности заронила в нем именно Ольга Семеновна. Почитательница матери Гракхов и Муция Сцеволы, она внесла в семью дух преклонения перед героическим, спартанским началом древнего мира. Первой книгой, прочитанной Костей, рассказывает Иван Аксаков, «была История Трои, издания 1847 года… переложение „Илиады“ на русский и надобно признаться, варварский язык»[28]28
  По-видимому, речь идет о книге (сохраняем орфографию оригинала): Гвидо делде Колонне. Историа о разорении Трои столичнаго града Фригийскаго царства из разных древних писателей собранная. СПб., 1745 (первое издание вышло в 1709 году; затем книга неоднократно переиздавалась).


[Закрыть]. Персонажи поэмы – Ахилл, Гектор, Диомед – стали любимыми героями Кости, и как иные играют в колдунов и разбойников, он играл в войну троянцев с греками. Фигурки воинов с копьями и щитами вырезались из карт.

(Интерес к античности сохранился у Константина на всю жизнь, приобретая со временем все более целенаправленный и глубокий характер. Когда в 1833 году, уже будучи студентом, Константин мечтал, чтобы «русскими словами» заговорил «об Одиссее доблестном Гомер», то задуманный труд он обещал посвятить «маменьке». Это был жест благодарности за пробужденный интерес к античному миру.)

Попадали в Надежино и, значит, в руки Кости и литературные новинки. Круг чтения современной литературы, к сожалению, нам в точности неизвестен, но одно имя можно назвать уверенно – Пушкин. «„Евгений Онегин” присылался тетрадями. Все это читалось вслух, громко, с каким-то увлечением» (И. Аксаков). Конкретно речь шла о «тетраде» с первой главой «Евгения Онегина», вышедшей в феврале 1825 года; следующие главы появились позднее и читались Аксаковыми уже в Москве.

С молодых лет воспиталась в Косте привязанность к отеческому краю. Любовь к музам уживалась с теплым чувством к родным местам. «Стихи Державина и русская деревня вспеленали его, так сказать, с детства» (И. Аксаков). И когда Константин, будучи взрослым, предавал стихам свои самые дорогие воспоминания, мысль его неизменно обращалась к истокам.

 
Я помню тихое село,
Тебя я помню, двор обширный —
С зеленым бархатным ковром,
Тебя я помню, дом наш мирный,
Довольства и веселья дом…
Как живы в памяти моей
Мои младенческие лета.
Когда вдали от шума света
Я возрастал среди полей,
Среди лесов и гор высоких
И рек широких и глубоких…
 

«Русское чувство» Кости, питаясь родными источниками, распространялось на всю Россию и на ее прошлое. Из двух столиц он предпочитал старую столицу, Москву, видя в ней символ героической отечественной истории. Эпизоды этой истории отпечатывались в сознании мальчика; в семье помнили, как еще в Надежине Костя видел сон – Красную площадь и Минина в цепях, что впоследствии он и рассказал в стихах: «Нет, мечта не приснилась…».

Пристрастие Кости ко всему родному доходило порою до крайности. Так, он отказался называть Сергея Тимофеевича папой ввиду иностранного происхождения этого слова (французское «рара») и именовал его «отесенькой». Звучало это диковато и комично, но Константин с детских лет привык быть последовательным в своих поступках, не обращая внимания на то, как они выглядят в глазах окружающих. «Отесенькой» Константин называл отца всю жизнь и постепенно добился того, что и другие дети именовали Сергея Тимофеевича только так.

До переезда в Надежино в Ново-Аксакове постоянным участником всех занятий и забав был проживавший здесь младший брат Сергея Тимофеевича Аркадий. В обращенном к нему стихотворении «Осень» (1824) С. Т. Аксаков вспоминал, как они вместе «пленялись Пушкиным» (еще одно подтверждение пробудившегося в семье глубокого интереса к поэту), вместе «хохотали смешному» и т. д.

 
Умы и души обнажив,
Сердец взаимным излияньем
Или о будущем мечтаньем
Мы наслаждались, все забыв.
Сходны по склонностям, по нравам
Сходны сердечной простотой,
К одним пристрастные забавам,
Любя свободу и покой,
Мы были истинно с тобою
Единокровные друзья…
 

Единокровные друзья… Как это хорошо сказано! Сергей Тимофеевич нашел формулу, выражающую сущность отношений между членами семейства, когда кровная близость помножалась на родство духовное.

Все Аксаковы были объединены любовью к природе, ощущая эту любовь как черту семейную. Позднее Иван Аксаков писал отцу в связи с началом его работы над «Записками ружейного охотника»: «О дай Бог, чтобы и на меня в Ваши годы так же сильно действовали впечатления природы! Это просто дар Божий, за который я не умею и благодарить достаточно Бога». И в другом месте: «Мне просто нужно освежиться ощущениями природы, народа и поэзии!» Чувство природы находится в одном ряду с другими, самыми высокими чувствами, ибо оно выражало связь человеческого существования и с родиной, и с поэзией и саму естественность, непреложность этой связи.

Создавая свою семью, Сергей Тимофеевич, еще далекий от мысли написать автобиографические произведения, конечно, не думал, что он совершает что-либо общественно важное. А между тем это было именно так.

В господствующем сознании – и литературном, и общественном – идея семьи являлась как-то очень узко и однобоко. Она существовала в виде простаковской любви к своему великовозрастному дитяти, желания пособить ему всеми средствами, годными и негодными. Или в виде фамусовского протекционизма с почти рефлекторной установкой на то, чтобы «порадеть родному человечку» в ущерб, конечно, не своему и «неродному». Или в виде скромной (и, естественно, вызывающей у нас глубокое сочувствие) мечты Евгения из пушкинского «Медного всадника» – о «приюте смиренном и простом», с Парашей, с «ребятами», с кой-каким достатком и доступным «местечком».

В первых двух случаях – простаковском и фамусовском – чувство семейное воздвигалось на резком противопоставлении своего и чужого. Оно было откровенно эгоистично, порою нагло, нередко агрессивно, влекло за собой несчастия и беды.

И потому в иерархии человеческих переживаний чувство родственное и семейное обычно занимало низшие ступени, чуть ли не приравнивалось к животному инстинкту. «Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы; любит и зверь свое дитя…»

Господствовавшие литературные направления также мало способствовали возвышению идеи семьи. В классицизме общее доминировало над частным и личным. Романтизм открыл литературе внутреннего человека со всем богатством, со всей тонкостью его душевной жизни. (Вспомним слова Жуковского, сказанные дочери Карамзина о ее отце, а в конечном счете и о самом себе: «Все для души, сказал отец твой несравненный; В сих двух словах открыл нам ясно он И тайну бытия, и наших дел закон…»). Но душа человеческая интересовала романтиков своими неясными порывами, таинственными переживаниями, тонкими переливами настроений, стремлением к неземному. Идея семьи показалась бы им, по крайней мере большинству из них, слишком грубой и прозаичной. Семейное чувство проигрывало в их глазах перед общностью, основанной не на кровном, а на душевном и идейном родстве. Отсюда культ дружбы, утверждаемой как прямо, так и способом от противного. В первом случае прославлялось бескорыстие и высокость дружеского союза, благо взаимопонимания; во втором – с горечью обличались измена и вероломство ложного друга, свидетельствующие о глубоком разладе в самих основах человеческого существования.

У Аксаковых идея семьи выразилась широко и человечно. Оказалось, можно любить своих и при этом желать добра и счастья другим. Больше того, семейные отношения освятились высшим смыслом – проникались взаимоуважением, интеллектуальным единомыслием или по крайней мере созвучием, подкреплялись общими идеалами гуманности и просветительства. Словом, «личная жизнь» Аксаковых невольно приобретала общественное значение. Пока лишь практическое, «наглядное», личное. А позднее, с появлением автобиографических произведений Сергея Тимофеевича, и литературное.

Глава девятая
Московский житель

Материальные обстоятельства семьи не поправились, и Аксаковы решили оставить деревню. Нужен был постоянный заработок. Стосковался Сергей Тимофеевич и по литературному общению, по театру.

В сентябре 1826 года все семейство, включая шестерых детей – Костю, Гришу, Ваню, Мишу, Веру и Олю, – выехало в Москву. 8 сентября они миновали заставу. Сразу почувствовался контраст тихой сельской жизни и городской суеты, шума, кипения страстей. «В эту минуту, – писал Сергей Тимофеевич, – с особенной живостью представилась мне недостаточность вещественных средств моих и все последствия такого неосновательного поступка».

Но решили назад не возвращаться. Сергей Тимофеевич навсегда стал московским жителем.

Лишь наездом, всего раза три навещал он потом родные места, Надежино.

В Москве царило необычное возбуждение, бросалось в глаза многолюдство, обилие знатных персон, военных. Только что в Кремле состоялась коронация Николая I; незадолго перед тем все узнали о расправе над декабристами – о казни пяти, о высылке десятков других, не говоря уже о расправе над сотнями и тысячами солдат. Новый император взошел на трон по трупам и крови лучших своих соотечественников.

События 14 декабря 1825 года Аксаков пережил в своей вотчине. Как он реагировал на них, сведений нет. Но сколько-нибудь заметного влияния на Аксакова, далекого от радикальных и тем более революционных кругов, декабристская эпопея, кажется, не оказала. В истории страны поражение декабристов объективно обозначило кровавый рубеж, вызвавший к жизни единый критерий подхода к разным событиям и фактам: до или после? Погруженный в свои проблемы, литературные и житейские, Сергей Тимофеевич сравнительно легко и безболезненно пережил произошедшую катастрофу. По крайней мере внешне это выглядело именно так.

По приезде в Москву Аксаковы поселились в доме А. А. Кавелина. Друг Сергея Тимофеевича еще по Петербургу, познакомивший его, как мы помним, с Державиным, он стал важным лицом, полковником, флигель-адъютантом императора.

Не теряя времени, поспешил Аксаков в театр, в только что отстроенное здание Большого Петровского с великолепным пятиярусным залом. В театре его радушно встретили старые друзья – Кокошкин, занимавший должность директора, и драматург Загоскин. Познакомился Сергей Тимофеевич с композитором А. Н. Верстовским и с молодым, но уже завоевавшим громкую известность актером М. С. Щепкиным.

Счастливый случай помог Аксакову устроиться на службу и получить возможность столь необходимого ему постоянного заработка.

В Москве в связи с коронацией и пребыванием императорской фамилии находился адмирал Шишков, ставший министром народного просвещения, или, по его собственному словоупотреблению, «деловцом государственным», хотя себя он предпочитал называть все-таки по-старому – министром…

Помня о дружеском покровительстве, проявленном к нему в Петербурге, Аксаков нанес визит министру и пожаловался на свое стесненное положение. Шишков предложил Сергею Тимофеевичу место цензора в только что утвержденном Московском цензурном комитете под председательством князя В. П. Мещерского.

Сергей Тимофеевич стал регулярно ходить в должность – в дом Шереметева на Воздвиженке (в советское время проспект Калинина), а позднее в здание университетской типографии, куда переехал комитет.

Но по-прежнему главные интересы Аксакова сосредоточивались в семейном и дружеском кругу.

Семья часто меняла адреса – жили и в большом доме на Остоженке, и в доме Штюрмера на Сенном рынке, и за Мясницкими воротами, в Чудовом переулке в доме Побойнина, и во многих других домах. Исследователи насчитывают более двадцати московских адресов Аксаковых. «Охота к перемене мест» объяснялась очень просто: своего дома у Аксаковых не было, а чужой снимался только на зимние месяцы. Выезжая весною на дачу, Аксаковы, чтобы не платить лишнее, оставляли дом, а по возвращении снимали новый.

Наиболее известный адрес Аксаковых – дом Слепцова в Большом Афанасьевском переулке, куда семья переехала в 1830 году.

Менялись адреса, но не менялся круг друзей и знакомых, разве что год от года становился шире. В доме по-прежнему бывали М. Н. Загоскин. Н. Ф. Павлов, М. А. Дмитриев, А. А. Шаховской, Ф. Ф. Кокошкин, первое время А. И. Писарев (в 1828 году драматург скончался, и Сергей Тимофеевич тяжело пережил потерю друга). Появились новые лица: актеры М. С. Щепкин и П. С. Мочалов (познакомился с ним Сергей Тимофеевич еще раньше), профессора Московского университета математик П. С. Щепкин и физик, философ, агроном М. Г. Павлов, историк, писатель и журналист М. П. Погодин, историк и филолог Ю. И. Вевелин. Частым гостем аксаковского дома стал и Н. И. Надеждин, которого мы уже не раз упоминали, – критик, выступавший под литературной маской «экс-студент Никодим Надоумко», впоследствии (с 1831 года) издатель журнала «Телескоп» и газеты «Молва», а также профессор Московского университета по кафедре изящных искусств и археологии.

Установился постоянный день для встреч – суббота. В «аксаковские субботы» гости обедали (М. Погодин пометил в дневнике, что обеды у Аксаковых «слишком сытные»), а потом засиживались до поздней ночи.

Сергей Тимофеевич как-то задался вопросом: «Я думаю, дети, могу ли я быть другом или, лучше, могу ли иметь друга? Если называют того другом, для которого всем жертвуешь, то наберется их много, ибо я для всякого, кого люблю, пожертвую чем могу».

Обычно говорят об узком круге истинных друзей – Аксакову он видится широким. Обычно размышление о том, настоящий ли друг перед тобой, подразумевает ответ на вопрос: что он для тебя сделает? Аксаков рассуждает противоположным образом: способен ли он жертвовать для друга? И приходит к выводу, что способен, причем для многих – «для всякого, кого люблю».

В доме Аксаковых детей не изолировали от взрослых, не отсылали в детскую, когда начинались серьезные разговоры. Интересы были общими, их разделяла вся семья. «Дети знали, например, что так-то была принята публикою такая-то пьеса, такой-то остроумный куплет сочинен был Писаревым, над чем работает Верховцев и т. д.» (И. Аксаков).

Весною семья выезжала на дачу. Так, летние месяцы 1832 и 1833 годов провели в Богородском.

На фоне Заволжья природа Подмосковья казалась Аксаковым бедной я скудной.

 
Засохшей рощей в огороде,
Гусиной травкой на лугу,
Загнившей лужи испареньем
Доволен бедный здесь народ!
И – зажимая нос и рот —
Он хвалит воздух с восхищеньем… —
 

писал Сергей Тимофеевич в «Послании в деревню».

И Константин в 1833 году в Богородском по контрасту вспоминал привольное житье в Оренбуржье: и могучие реки, и широкие поля, и на всем – печать свободы, силы, безмерности.

Но приучались наслаждаться природой такой, какой она была. Сергей Тимофеевич приобщал детей к далеким прогулкам и к рыбной ловле. К пребыванию в Богородском в 1832 году относится его стихотворение «К Грише» – напутствие опытного рыбака начинающему:

 
Ну, рыбак мой, шевелися.
Поскорее, поскорей…
Под зелеными кустами
Начинай веселый труд!
 

(«Веселый труд» до того полюбился Грише, что позднее, проживая в Петербурге, он в своих письмах неизменно интересовался рыбацкими успехами братьев. «Что за счастливец! выудил линя! Досадно, что не при мне! Я забыл спросить, на что Костя выудил линя: на хлеб или на червяка?»)

Семейство Аксаковых тем временем росло. В Москве родились еще четыре дочери: в 1829 году – Надя, в следующем году – Люба, через год – Мария, или Марихен («Ты в Москве перводержавной увидала Божий свет», – обращался к Марии Сергей Тимофеевич), потом – последний ребенок, Софья.

Теперь в семье было десять детей.

Самым веселым и радостным временем бывал обычно сентябрь; на этот месяц приходилось множество семейных праздников: 8 числа – день рождения Миши, 17-го – именины четырех дочерей: Веры, Надежды, Любови и Софьи, а также любимой сестры Сергея Тимофеевича Надежды, жившей теперь в Петербурге (после смерти мужа, Мосолова, она вторично вышла замуж – за Григория Ивановича Карташевского, старинного друга аксаковского дома, наставника Сергея Тимофеевича еще по гимназии и по университету). 26 сентября отмечался день рождения Ивана. А накануне, 25-го, – самый главный семейный праздник, именины Сергея Тимофеевича.

Особое место занимал праздник Вячки, 30 ноября. Установил праздник Костя, неукоснительно следя за тем, чтобы все братья и сестры отмечали этот день…

После приезда в Москву Константин, будучи старшим, прочно занял в шумной детской ватаге лидирующее положение. Его горячий увлекающийся характер обозначился еще резче, притом проявилась и способность говорить сильно и красноречиво, пристрастие к учительству, чего начисто был лишен Сергей Тимофеевич. Аксаков-старший не любил никого наставлять; Косте же это было совершенно необходимо; любую свою мысль или начинание он немедленно старался сделать всеобщими, подчинив им всех окружающих. Таким образом и появился праздник Вячки.

Вячко – сокращенное имя Вячеслава Борисовича, сына древнерусского князя Друцкого Бориса Давидовича. Вячеслав, или Вячко, утвердился в Юрьеве, мужественно обороняя город от рижского епископа Альберта. Альберт, осадивший со своими рыцарями Юрьев, предлагал Вячеславу выйти из крепости, обещал сохранить жизнь, но тот отказался и погиб вместе с другими воинами в жестокой схватке.

Эпизод этот Константин узнал из III тома «Истории государства Российского» Карамзина, где есть специальный параграф, озаглавленный «Мужественный Вячко».

Потому ли, что рассказ произвел на мальчика особенное впечатление, или потому, что подвиг героя оказался несправедливо забытым, но именно в честь Вячки решил Костя установить праздник.

Иван Аксаков, принимавший участие в празднике (ему к этому времени было лет девять-десять), рассказывает: «В этот день, вечером, наряжался Константин Сергеевич с братьями в железные латы, шлемы и проч., маленькие сестры в сарафаны, – все вместе водили хоровод и пели песню, сочиненную Константином Сергеевичем для этого случая. Песня была длинная и рассказывала подробно подвиг Вячки. Она, я помню, начиналась так:

 
Запоем, братцы, песню славную.
Песню славную, старинную,
Как бывало храбрый Вячко наш
и проч.
 

Затем следовало угощение – непременно русское, – пился мед, елись пряники, орехи и смоквы».

Вообще большинство игр, в которые по инициативе Кости играли дети, были навеяны стародавними преданиями о героических деяниях предков. Была учреждена дружина воинов – разумеется, под началом Кости, – в которую помимо братьев Гриши, Вани и Миши вошли и некоторые знакомые мальчики. Все вооружение и экипировка – шлем, латы, наножники, мечи, копья – делались по образцу театральной бутафории (благо у отца были постоянные и прочные связи с театром) с помощью домашнего крепостного, столяра Андрея.

Другая излюбленная игра, навеянная памятными историческими баталиями русского флота при Петре I и его преемниках, – морской бой. «Сражения» проводились в доме, в котором жили тогда Аксаковы, то есть у Слепцова в Большом Афанасьевском. Из бумаги вырезали корабли, потом их разделяли на флоты – русский и вражеский, английский или французский, – и расставляли один против другого. Удары наносились с помощью мяча: попадешь в центр корабля – потопил его; если же только отодвинешь в сторону, за условленную черту, – значит, корабль сел на мель.