Текст книги "О странностях любви... (сборник)"

– Очень, очень хорошо… – говорил он. – Великолепно… Только напрасно вы даете такой открытый звук в заключительной фразе… Здесь надо было бы больше блеска, знаете… Но голос у вас прекрасный… Видно, что вы еще мало учились, конечно, но все-таки… очень хорошо.

Жалкое, маленькое чувство засквозило в этих раздерганных, неожиданных переходах от похвал к замечаниям. Все молчали и слушали, но никто не смотрел на него. Писатель угрюмо набивал трубку, жена доктора виновато улыбалась, и ей опять хотелось плакать. Только доктор неожиданно рассердился и ввязался в спор:

– Ну что вы говорите, Дмитрий Аркадьевич… По-моему, это прекрасно, и больше ничего… Глаза Перовского беспокойно забегали.

– Я ничего не говорю… Голос, конечно, прекрасный… Я только думаю, что следовало дать больше блеска… Вы сами согласны со мной?

– Да… может быть… – опуская глаза, сказал молодой человек.

– Нет, в самом деле?.. Вы сами так думаете?.. Да? Я прав ведь?..

Голос Перовского прыгал, глаза беспокойно бегали. Было и жалко, и досадно, и противно слушать его. И большой писатель, не вмешиваясь в разговор, хмуро подумал:

«Боже, Боже, как он изменился… А ведь прежде как он радовался, когда видел талант… как носился с каким-нибудь открытием… Где это все? Это не он, это дрянь какая-то… мелкая, завистливая дрянь… Тьфу, какая гадость!» – думал он, прислушиваясь к неестественному голосу Перовского.

А Перовский все силился что-то доказать, в чем-то оправдаться, волновался и, видимо, страдал. Он сам чувствовал, что им владеет простая и дрянная зависть, и боялся, чтобы его не поняли. Оттого он усиленно старался доказать, что говорит совершенно беспристрастно, что певец сам согласен с ним, и они прекрасно понимают друг друга. Ему никто не верил, и он чувствовал это, с ужасом видел, что с каждым словом все больше и больше выдает себя, и метался из стороны в сторону, как загнанный волк.

А жена доктора смотрела на него, и ей хотелось плакать.

Только маленькая Лидия Павловна ничего не замечала. Она потирала ручки, суетилась и старалась отвлечь внимание от певца на то, что ей казалось несравненно интереснее, на Перовского. Она вмешалась в разговор и совершенно некстати сказала:

– У Дмитрия Аркадьевича эта вещь выходит тоже превосходно… Когда он пел ее в концерте, было четыре биса…

Долговязый певец, выбрав минуту, встал и пошел опять бродить по комнатам, рассматривая картинки на стенах. У одного этюда масляными красками он долго стоял в глубоком внимании. Маленький кусочек холста весь горел мягким, радостным весенним солнцем. Таял снег дрожащей голубоватой дымкой. Тоненькие березки блестели наивно и чисто, как невеста. Ярко голубел клочок весеннего неба.

– Чей это этюд? – спросил он, когда Лидия Павловна подошла к нему.

– Это одной барышни… поклонницы Дмитрия Аркадьевича… Она ему подарила… Хорошо?

– Да, – серьезно и глубоко сказал певец.

– У нее был большой талант… Умерла она… застрелилась, говорят, что ли…

Долговязый певец ничего не сказал. Постоял и отошел.

Стали собираться домой. Была уже ночь, и лошадей нашли только с фонарем. Опять долговязый молодой человек взмостился на козлы, рядом с кучером.

Перовский и Лидия Павловна долго шли за экипажем. Перовский продолжал спорить с доктором, но уже безнадежным, упавшим голосом. Доктор не возражал. Лидия Павловна просила заезжать еще.

– Дмитрий Аркадьевич новые ноты получит, – говорила она в темноте.

– Непременно, непременно… – отвечал из мрака невидимый доктор.

И все чувствовали, что больше не приедут.

Перовский молчал.

Тьма лежала на плоскогорьях, и туман злобно клубился в их тысячелетних морщинах. Не успели отъехать полверсты, как хуторок совершенно растаял во мраке, только огонек в освещенном окне еще сверкал, но и он скоро мигнул и исчез за поворотом. Должно быть, заехали за деревья.

Михаил Кузмин. Платоническая Шарлотта

Шарлотта Ивановна лучше чем кто-либо понимала значение «платонической любви». Конечно, она не читала Платона, сомнительно даже, знала ли о самом его существовании, но всякий раз, когда она спрашивала у Ильи Петровича: «Как называются такие отношения, как у нас с вами?» – она неизменно получала в ответ: «Это называется платонической любовью»; и наоборот, на вопрос: «Что значит платоническая любовь?» – Илья Петрович всегда отвечал: «Платоническая любовь? Это такие отношения, как вот у нас с вами, Шарлотта Ивановна».

Таким образом, было очевидно, что платонически любить значило: вставать чуть свет, бегать самой на рынок, ходить с Песков на Морскую за какими-то особыми французскими булками, относиться с благоговением к минутам, когда Илья Петрович поправлял ученические тетрадки, пришивать ему пуговицы и штопать носки и, главное, находить во всем этом источник не очень разнообразных, но неистощимых удовольствий. Конечно, платоническая любовь требовала и смелости, и пренебреженья к общественному мнению. Если Шарлотта Ивановна не знала этого раньше, то отлично убедилась, когда ее родные и знакомые отступились от нее после того, как она переехала в дом к одинокому господину Вениаминову. А новые немногочисленные знакомые Ильи Петровича обращались с ней не то как с экономкой, не то как с незаконной сожительницей. Но что же давала ей эта любовь? Преимущество всякой философии, в том числе и греческой, заключается в том, что она дает ответы на всякие вопросы. Илья Петрович отлично разъяснил это подруге. «Платоническая любовь – это такая, которая ничего не требует, которая счастлива тем, что другой существует, больше ничего». Очевидно, Илья Петрович упускал из виду те французские булки, за которыми бегала Шарлотта Ивановна с Песков на Морскую. Конечно, люди, более осведомленные в платонической любви, могли бы кой-что возразить господину Вениаминову против такого определения этого чувства, но Шарлотта Ивановна верила Илье Петровичу на слово, и к ощущению удовольствия от того, что другой существует, у нее прибавлялась и некоторая гордость от того, что все это называется так возвышенно и красиво.

Она отлично помнила тот день, когда в первый раз увидела Илью Петровича. Она пришла к Вениаминову как переписчица, совершенно не думая, что это место будет отличаться от какого-либо другого. Она не подумала этого и тогда, когда увидела Илью Петровича. Вид его оказался симпатичным, не более: небольшая курчавая бородка, очки в золотой оправе, высокая, несколько полная фигура. Она сама не знает, как это случилось. Может быть, на нее подействовала аккуратная, деловитая и одинокая жизнь этого человека, которого она сразу сочла за очень умного. Притом он был в некотором роде литератором, составляя иногда специальные статьи для журнала Министерства народного просвещения. Илья Петрович обращался с нею с тою ни к чему не обязывающею ласковостью, которою он был ласков ко всем. К нему иногда приходили взрослые воспитанники, державшиеся робко и просительно, и Шарлотте Ивановне казалось, что господин Вениаминов – профессор, необыкновенно ученый, почти гётевский Фауст; а она, Шарлотта Ивановна, что же? Белокосая Гретхен? От этой мысли она краснела, как вишня, путала буквы и почти не слышала, что говорил ей ласково и методично Илья Петрович. Для нее было бы неслыханным счастьем войти в эту размеренную, возвышенную и прекрасную жизнь. Конечно, она не смела мечтать принимать какое-либо участие в духовной жизни своего Фауста, но зато, как никто другой, она могла устроить будничные удобства, чтобы та, другая, жизнь ровно и свободно развивалась. Это случилось очень просто и как-то само собою. Однажды, когда Шарлотта Ивановна стучала на машинке, прислуга внесла в комнату белье, только что принесенное от прачки; прекратив на минуту переписку, Шарлотта Ивановна мельком, хозяйственно взглянула на белую стопку, поверх которой лежала какая-то пестрая мелочь, потом встала, осторожно перебрала все лежавшее и снова принялась стучать. Илья Петрович был немало удивлен, когда на следующий день, посреди какого-то разговора, Шарлотта Ивановна вдруг спросила:

– Илья Петрович, кто смотрит за вашим бельем?

– Что вы говорите, Шарлотта Ивановна?

– Я говорю, кто смотрит за вашим бельем? – повторила Шарлотта, а сама еще ниже наклонилась к машинке.

– Отчего это вам пришло в голову? Не знаю; вероятно, прислуга.

– Она очень плохо смотрит. Ну, как же это возможно: у вас есть такие хорошенькие голубые носки, а она их штопает толстой черной бумагой.

Шарлотта Ивановна совсем застыдилась, а между тем ей казалось, что она как-то приблизилась к Илье Петровичу оттого, что знает про его голубые носки. Неизвестно, почувствовал ли господин Вениаминов такую же стыдливую близость, но он ответил, улыбаясь:

– Ну что же делать? Хорошо еще, что так штопает. Чего же может еще больше требовать старый холостяк, как я?

Ответил он, как следует, как мужчина, который стыдлив и суров, и который говорит так сухо и храбро оттого, что слишком нежен, и которому стыдно, что у него есть не только носки, да еще голубые, но даже и самые ноги.

Ах, как это понимала Шарлотта Ивановна!

Уходя, она сказала совсем робко:

– У меня к вам просьба, Илья Петрович: вы мне позвольте взять с собой то, что у вас не в порядке, и я вам дома все поправлю.

– Ну, уж это совсем не дело, Шарлотта Ивановна! С какой стати вы будете чинить мое белье?

– А что я за принцесса такая? Я, знаете, очень немка, и буржуазная немка, и роковым образом не могу видеть какой-нибудь хозяйственной небрежности.

Илья Петрович улыбнулся и сказал:

– Я думаю, Шарлотта Ивановна, что вы на себя наговариваете, что в вашем предложении ваше немецкое происхождение играет не такую исключительную роль.

– Ну да! Ну да! Конечно! Я не для всякого бы стала это делать, а вас я очень уважаю и не могу видеть вас таким беспризорным.

Илья Петрович пожал руку Шарлотте и проговорил:

– Да, я вам крайне благодарен, крайне, крайне… но тем не менее считаю, что это неудобно…

– Но почему?

– Да уж по одному тому, что это может показаться неприличным вашим родным.

– Они ничего не подумают, а то еще лучше: у меня есть отдельная комната, и я буду делать это по ночам, когда все спят.

– Но зачем же вы для меня не будете еще спать ночей?

– Нет, позвольте, Илья Петрович! Это будет так весело! Я буду брать к себе кошку, все будут спать, кошка будет мурлыкать, а я буду работать и думать о вас.

С этого разговора участь Шарлотты Ивановны была решена. За бельем последовал кофе, который у Ильи Петровича не так варили, затем ее заинтересовал его стол, потом она оставалась некоторое время после занятий, чтобы тут же на месте наводить порядок, стала приходить раньше, покуда Илья Петрович еще не вставал, наконец было найдено, что Шарлотта Ивановна все равно так много времени проводит на квартире Вениаминова, что гораздо проще ей переселиться совсем, а родителей только посещать, хотя бы каждый день. Этот план совершенно неожиданно встретил большое сопротивление со стороны семейства Шарлотты, но если Шарлотта Ивановна отличалась немецкой хозяйственностью, то она обладала вместе с тем чисто тевтонским упорством. К тому же давно известно и доказано, что чем идеалистичнее и отвлеченнее чувства и убеждения, тем более им свойственно усиливаться от преследований.

Несколько бурных сцен привели к тому, что Шарлотта Ивановна окончательно уперлась на своем решении, считая себя жертвой и героиней.

– Смотри, дочка, ты вступаешь на скользкий путь, – сказал отец, провожая Шарлотту, без сюртука, в одних подтяжках. Мать, по-женски более чуткая, обняла Шарлотту, проговорив:

– Я вижу, Лотхен, что ты его крепко любишь, но все-таки береги себя.

И Шарлотта Ивановна летела на Пески так, как будто в этой квартире с починенными носками и исправленным кофе было для нее какое-то освобождение.

* * *

Переезд Шарлотты Ивановны не столько изменил ее положение, сколько утвердил уже существовавшее, и тут она в первый раз узнала, что значит платоническая любовь и как называются такие отношения, как у нее и у Ильи Петровича. Домой она ходила не так часто, как это предполагалось раньше, и вообще почти никого не видала, так что жизнь ее текла в очень замкнутом кругу между кофе и носками г. Вениаминова и мечтами о своей прекрасной и возвышенной участи.

Кроме преувеличенной мечтательности, не мешавшей, впрочем, Шарлотте Ивановне быть очень рассудительной, даже расчетливой хозяйкой, у Шарлотты Ивановны был еще один недостаток – она очень любила кататься на коньках. Она не смущалась тем, что этим спортом занимаются, главным образом, подростки не старше 15 лет, и каждый свободный день перед обедом, покуда Илья Петрович не приходил еще домой, она брала блестящие коньки и шла одна к Таврическому саду, меж тем как в конце Кирочной уже туманилась зимняя заря. Ей мешали загородки катка, и она жалела, что не может достать билета на каток в самом парке, где так красиво катаются избранные счастливцы, какие-то офицеры и барышни, приезжавшие с мисс, и где видны деревья, дома далекой улицы и дымная заря. Делая быстрые круги, Шарлотта Ивановна сама становилась как будто смелее, даже до того, что однажды познакомилась там с каким-то студентом. Он был маленький, розовый, с курчавыми рыжими баками и тоненьким носиком. Он катался в ватном пальто с воротником, и звали его Коля. Шарлотта Ивановна не помнила, как они познакомились и как вышло, что он стал ее каждый раз провожать, неся две пары звякающих коньков. Она почти не отделяла его от самого катка и только тогда увидела, что он – не грелка, не забор, не зимняя заря, когда однажды он, проводив ее до самого подъезда, вдруг сказал:

– Я вам давно хотел сказать, Шарлотта Ивановна, что я вас очень, очень люблю.

– Нет, нет, не надо! – боязливо заговорила Шарлотта.

– Почему не надо?

– Потому, что я люблю другого! – ответила Шарлотта Ивановна, и сразу какая-то радостная гордость разлилась по ее сердцу, как заря по небу. Она почти не обратила внимания на то, как сморщился Колин носик, и что он стал быстро лепетать, моргая глазами. Наконец она услышала:

– Не запрещайте мне только думать о вас и ждать… Я буду вас любить платонически!

– Нет, вы не смеете этого делать! – крикнула Шарлотта, входя в дверь.

Дней десять она не ходила на каток, не потому чтобы сердилась на Колю, а просто наслаждаясь дома вновь вспыхнувшим и расцветшим сознанием своей прекрасной любви. Она даже ничего не сказала об этом случае Илье Петровичу, а только радостней и проворней бегала пешком на Морскую. Но для полноты чувства ей хотелось все-таки поделиться своей радостью. Она боялась только, как бы это не показалось хвастовством с ее стороны, выставлением на вид своих заслуг. Выбрав вечер, когда Илья Петрович был особенно благодушно настроен, она робко рассказала ему свой скромный роман. Вениаминов принял ее рассказ как-то слишком шутливо.

– Поздравляю вас, Шарлотта Ивановна, с победой… Конечно, мне очень дорого, что вы помните обо мне, но все-таки я бы вам советовал не упускать из виду этого молодого человека.

– Зачем он мне? Вы же сами знаете, Илья Петрович, что мне, кроме тех отношений, которые существуют между нами, никаких не надо.

– Конечно, я это знаю и очень вам благодарен. Я просто пошутил.

– Как вам не стыдно так шутить?

– Я уж просил вас простить меня. Ну хотите, чтоб загладить свою вину, я сообщу вам две новости?

– Ну конечно, конечно…

Илья Петрович походил по комнате, будто соображая, какую новость сказать первой, наконец, остановясь около самой Шарлотты Ивановны, произнес:

– Во-первых, я получил повышение по службе, о котором вам говорил.

– Да разве могло быть иначе? По вашему уму, по вашим заслугам вам давно уж нужно было быть профессором.

– Это вы так рассуждаете, милая Шарлотта Ивановна, другие думают иначе; одним словом, повышение мне дали, так что теперь вполне возможно подумать о женитьбе.

– Не надо, не надо, не надо, я вам и так верю.

– Ну хорошо, я не буду говорить, хотя не знаю, почему это вас так волнует. Ведь ничто, в сущности, не изменится.

– Ну, я прошу вас не говорить сейчас. Я слишком счастлива.

Илья Петрович с удивлением посмотрел на немку и проследовал в свой кабинет.

На следующий день после обеда Илья Петрович снова начал как бы продолжение вчерашнего разговора.

– Что, Шарлотта Ивановна, вы больше не видали того студента с катка?

– Нет. Зачем же мне его видеть?

– Это, конечно, дело ваше, но мне показалось по вашему рассказу, что этот молодой человек… как его? – Коля, не похож на уличного искателя приключений и, может быть, с вашей стороны не совсем благоразумно так им неглижировать. Я очень ценю вашу преданность и доброе ко мне отношение, но совсем не хочу мешать вашему счастью.

– Мое счастье – быть всегда около вас! Никаких мне студентов с катка не надо. И если я вас вчера просила не продолжать разговора, то только потому, что чувствую себя и так безмерно счастливой.

Илья Петрович пожал руку Шарлотте и продолжал менее спокойно:

– Я, собственно говоря, не совсем понимаю, отчего это вас так волнует. Все останется по-прежнему, я уверен, что моя будущая супруга не будет ничего иметь, чтобы вы оставались у нас. Я уж говорил с ней об этом. Она даже хочет с вами познакомиться.

Шарлотта Ивановна молчала.

– Я думаю, что для вас эта перемена будет к лучшему; вы слишком много для меня сделали, и то ничтожное вознаграждение, которое я имел возможность вам давать, совершенно не вознаграждало вашей заботливости. Теперь мой оклад увеличен, кроме того, моя будущая супруга – женщина со средствами, мы можем несколько лучше, несколько шире выражать свою благодарность.

Шарлотта все продолжала безмолвствовать.

– Видите ли, я настолько бескорыстно и хорошо отношусь к вам, что еще раз напоминаю вам о том молодом человеке: не следует пропускать своего счастья.

Илья Петрович посмотрел на часы.

– Я очень рад, что вы теперь несколько успокоились, а наши отношения, которые мне так дороги, останутся такими же. Ведь между нами – платоническая любовь, которая ничего не требует и счастлива тем, что другой существует. Не так ли?

Илья Петрович еще раз дружески пожал руку ничего не говорившей Шарлотте Ивановне и вышел, не оборачиваясь и не замечая, что его платоническая подруга продолжает сидеть неподвижно, глядя на скрещенные руки, не моргая и даже не плача.

Аркадий Аверченко. Ниночка

I

Начальник службы тяги, старик Мишкин, пригласил в кабинет ремингтонистку Ниночку Ряднову, и, протянувши ей два черновика, попросил ее переписать их начисто.

Когда Мишкин передавал эти бумаги, то внимательно посмотрел на Ниночку и, благодаря солнечному свету, впервые разглядел ее как следует.

Перед ним стояла полненькая, с высокой грудью девушка среднего роста. Красивое белое лицо ее было спокойно, и только в глазах время от времени пробегали искорки голубого света.

Мишкин подошел к ней ближе и сказал:

– Так вы, это самое… перепишите бумаги. Я вас не затрудняю?

– Почему же? – удивилась Ниночка. – Я за это жалованье получаю.

– Так, так… жалованье. Это верно, что жалованье. У вас грудь не болит от машинки? Было бы печально, если бы такая красивая грудь да вдруг бы болела…

– Грудь не болит.

– Я очень рад. Вам не холодно?

– Отчего же мне может быть холодно?

– Кофточка у вас такая тоненькая, прозрачная… Ишь, вон у вас руки просвечивают. Красивые руки. У вас есть мускулы на руках?

– Оставьте мои руки в покое!

– Милая… Одну минутку… Постойте… Зачем вырываться? Я, это самое… рукав, который просвечив…

– Пустите руку! Как вы смеете! Мне больно! Негодяй!

Ниночка Ряднова вырвалась из жилистых дрожащих рук старого Мишкина и выбежала в общую комнату, где занимались другие служащие службы тяги.

Волосы у нее сбились в сторону, и левая рука, выше локтя, немилосердно ныла.

– Мерзавец, – прошептала Ниночка. – Я тебе этого так не прощу.

Она надела на пишущую машину колпак, оделась сама и, выйдя из управления, остановилась на тротуаре. Задумалась:

«К кому же мне идти? Пойду к адвокату».

II

Адвокат Язычников принял Ниночку немедленно и выслушал ее внимательно.

– Какой негодяй! А еще старик! Чего же вы теперь хотите? – ласково спросил адвокат Язычников.

– Нельзя ли его сослать в Сибирь? – попросила Ниночка.

– В Сибирь нельзя… А притянуть его вообще к ответственности можно.

– Ну притяните.

– У вас есть свидетели?

– Я – свидетельница, – сказала Ниночка.

– Нет, вы – потерпевшая. Но, если не было свидетелей, то, может быть, есть у вас следы насилия?

– Конечно, есть. Он произвел надо мной гнусное насилие. Схватил за руку. Наверное, там теперь синяк.

Адвокат Язычников задумчиво посмотрел на пышную Ниночкину грудь, на красивые губы и розовые щеки, по одной из которых катилась слезинка.

– Покажите руку, – сказал адвокат.

– Вот тут, под кофточкой.

– Вам придется снять кофточку.

– Но ведь вы же не доктор, а адвокат, – удивилась Ниночка.

– Это ничего не значит. Функции доктора и адвоката так родственны друг другу, что часто смешиваются между собой. Вы знаете, что такое алиби?

– Нет, не знаю.

– Вот то-то и оно-то. Для того чтобы установить наличность преступления, я должен прежде всего установить ваше алиби. Снимите кофточку.

Ниночка густо покраснела и, вздохнув, стала неловко расстегивать крючки и спускать с одного плеча кофточку.

Адвокат ей помогал. Когда обнажилась розовая, упругая Ниночкина рука с ямочкой на локте, адвокат дотронулся пальцами до красного места на белорозовом фоне плеча и вежливо сказал:

– Простите, я должен освидетельствовать. Поднимите руки. А это что такое? Грудь?

– Не трогайте меня! – вскричала Ниночка. – Как вы смеете?

Дрожа всем телом, она схватила кофточку и стала поспешно застегивать ее.

– Чего вы обиделись? Я должен был еще удостовериться в отстутствии кассационных поводов…

– Вы – нахал! – перебила его Ниночка и, хлопнув дверью, ушла.

Идя по улице, она говорила себе:

«Зачем я пошла к адвокату? Мне нужно было пойти прямо к доктору, пусть он даст свидетельство о гнусном насилии».

III

Доктор Дубяго был солидный пожилой человек.

Он принял в Ниночке горячее участие, выслушал ее, выругал начальника тяги, адвоката и потом сказал:

– Разденьтесь.

Ниночка сняла кофточку, но доктор Дубяго потер профессиональным жестом руки и попросил:

– Вы уж, пожалуйста, совсем разденьтесь…

– Зачем же совсем? – вспыхнула Ниночка. – Он меня хватал за руку. Я вам руку и покажу.

Доктор осмотрел фигуру Ниночки, ее молочно-белые плечи и развел руками.

– Все-таки вам нужно раздеться… Я должен бросить на вас ретроспективный взгляд. Позвольте, я вам помогу.

Он наклонился к Ниночке, осматривая ее близорукими глазами, но через минуту Ниночка взмахом руки сбила с его носа очки, так что доктор Дубяго был лишен на некоторое время возможности бросать не только ретроспективные взгляды, но и обыкновенные.

– Оставьте меня!.. Боже! Какие все мужчины мерзавцы!

IV

Выйдя от доктора Дубяго, Ниночка вся дрожала от негодования и злости.

«Вот вам – друзья человечества! Интеллигентные люди… Нет, надо вскрыть, вывести наружу, разоблачить всех этих фарисеев, прикрывающихся маской добродетели».

Ниночка прошлась несколько раз по тротуару и, немного успокоившись, решила отправиться к журналисту Громову, который пользовался большой популярностью, славился как человек порядочный и неподкупно честный, обличая неправду от двух до трех раз в неделю.

Журналист Громов встретил Ниночку сначала неприветливо, но потом, выслушав Ниночкин рассказ, был тронут ее злоключениями.

– Ха-ха! – горько засмеялся он. – Вот вам лучшие люди, призванные врачевать раны и облегчать страданья страждущего человечества! Вот вам носители правды и защитники угнетенных и оскорбленных, взявшие на себя девиз – справедливость! Люди, с которых пелена культуры спадает при самом пустяковом столкновении с жизнью. Дикари, до сих пор живущие плотью… Ха-ха. Узнаю я вас!

– Прикажете снять кофточку? – робко спросила Ниночка.

– Кофточку? Зачем кофточку?.. А впрочем, можно снять и кофточку. Любопытно посмотреть на эти следы… гм… культуры.

Увидев голую руку и плечо Ниночки, Громов зажмурился и покачал головой.

– Однако, руки же у вас… разве можно выставлять подобные аппараты на соблазн человечеству. Уберите их. Или нет… постойте… чем это они пахнут? Что, если бы я поцеловал эту руку вот тут… в сгибе… А… Гм… согласитесь, что вам никакого ущерба от этого не будет, а мне доставит новое любопытное ощущение, которое…

Громову не пришлось изведать подобного ощущения.

Ниночка категорически отказалась от поцелуя, оделась и ушла.

Идя домой, она улыбалась сквозь слезы:

«Боже, какие все мужчины негодяи и дураки!»

V

Вечером Ниночка сидела дома и плакала.

Потом, так как ее тянуло рассказать кому-нибудь свое горе, она переоделась и пошла к соседу по меблированным комнатам студенту-естественнику Ихневмонову.

Ихневмонов день и ночь возился с книгами, и всегда его видели низко склонившимся красивым, бледным лицом над печатными страницами, за что Ниночка шутя прозвала студента профессором.

Когда Ниночка вошла, Ихневмонов поднял от книги голову, тряхнул волосами и сказал:

– Привет Ниночке! Если она хочет чаю, то чай и ветчина там. А Ихневмонов дочитает пока главу.

– Меня сегодня обидели, Ихневмонов, – садясь, скорбно сообщила Ниночка.

– Ну!.. Кто?

– Адвокат, доктор, старик один… Такие негодяи!

– Чем же они вас обидели?

– Один схватил руку до синяка, а другие осматривали и все приставали…

– Так… – перелистывя страницу, сказал Ихневмонов, – это нехорошо.

– У меня рука болит, болит, – жалобно протянула Ниночка.

– Экие негодяи! Пейте чай.

– Наверное, – печально улыбнулась Ниночка, – и вы тоже захотите осмотреть руку, как те.

– Зачем же ее осматривать? – улыбнулся студент. – Есть синяк – я вам и так верю.

Ниночка стала пить чай. Ихневмонов перелистывал страницы книги.

– До сих пор рука горит, – пожаловалась Ниночка. – Может, примочку какую надо?

– Не знаю.

– Может, показать вам руку? Я знаю, вы не такой, как другие, – я вам верю.

Ихневмонов пожал плечами.

– Зачем же вас затруднять. Будь я медик – я бы помог. А то я – естественник.

Ниночка закусила губу и, встав, упрямо сказала:

– А вы все-таки посмотрите.

– Пожалуй, показывайте вашу руку… Не беспокойтесь… вы только спустите с плеча кофточку… Так… Это?.. Гм… Действительно синяк. Экие эти мужчины. Он, впрочем, скоро пройдет.

Ихневмонов качнул соболезнующе головой и снова сел за книгу.

Ниночка сидела молча и ее матовое плечо блестело при свете убогой лампы.

– Вы бы одели в рукав, – посоветовал Ихневмонов. – Тут чертовски холодно.

Сердце Ниночки сжалось.

– Он мне еще ногу ниже колена ущипнул, – сказала Ниночка неожиданно после долгого молчания.

– Экий негодяй! – мотнул головой студент.

– Показать?

Ниночка закусила губу и хотела приподнять юбку, но студент ласково сказал:

– Да зачем же? Ведь вам придется снимать чулок, а здесь из дверей, пожалуй, дует. Простудитесь – что хорошего? Ей же богу, я в этой медицине ни уха, ни рыла не смыслю, как говорит наш добрый русский народ. Пейте чай.

Он погрузился в чтение. Ниночка посидела еще немного, вздохнула и покачала головой.

– Пойду уж. А то мои разговоры отвлекают вас от работы.

– Отчего же, помилуйте, – сказал Ихневмонов, энергично тряся на прощанье руку Ниночки.

Войдя в свою комнату, Ниночка опустилась на кровать и, потупив глаза, еще раз повторила:

– Какие все мужчины негодяи!