Текст книги "Неизвестный Булгаков. На свидании с сатаной"

Врубель: кто там, в сирени?

В начале 60-х годов прошлого века в Киеве произошла катастрофа, о которой советские газеты, естественно, не писали… О том страшном, сошедшем с горы селе ходили только слухи. Говорили, будто ожил кошмар Бабьего Яра. Жидкая грязь из гигантского оврага, набитого во время войны трупами евреев, пленных, раненых, душевнобольных, вырвалась наружу и лавиной обрушилась на Лукьяновку. Ветхие домишки поток разносил в прах, серьезно пострадали даже капитальные строения.

Находившуюся в том районе Кирилловскую церковь, шедевр XII века, на многие годы закрыли для посещений. Кстати, в 1880-е годы для росписи ее стен и реставрации иконостаса был приглашен недавний выпускник Петербургской Академии художеств Михаил Александрович Врубель.

Вы помните эти расширенные в немом отчаянии огромные глаза Богородицы, написанной тогда Врубелем? Глаза, наполненные таким страданием, забыть нельзя… Какая-то непонятная и странная связь сложилась: Бабий Яр – Лукьяновка – человеческие жертвы – трагические глаза, написанные знаменитым живописцем.

После росписей Кирилловской церкви художник творил лишь немногим более десяти лет. По сути, следующее десятилетие он уже мучительно умирал в сумасшедшем доме.

В своих письмах сестре Врубель часто пишет, что ощущает себя «душевной призмой». И он действительно говорит своим искусством как бы не от себя лично, а через себя – от кого-то. На холстах отражен мир его видений, для остальных людей незримый. И эти огромные глаза… Не совсем земные, не очень человеческие. Они смотрят отовсюду – из призрачного цветка азалии, из плотно цветущего куста сирени, возникают то в облаках, то в пене морского прибоя.

А вот и знакомые нам персонажи – Фауст, Мефистофель, Маргарита. Эти росписи должны были украшать так называемый готический кабинет в доме Морозова в Москве. Потом тот же сюжет заказал для своего кабинета и Мамонтов… Он и сам, видимо, никак не мог понять, что не устраивало его в созданном панно. Меценат снова и снова заставляет художника переделать его. А как переделать? Недаром же говорится в народе и повторяется Гоголем: «Как черта не малюй…»

«Демон поверженный» распростерт среди холодных и мертвых скал. Кажется, жива лишь его безмерная гордыня… Наверно, сам Врубель догадывался, что с ним происходит. За душу художника, начинавшего свой творческий путь с церковных росписей и икон, битва шла жесточайшая. Может быть, даже безумие последних лет было для него более спасительно, чем дальнейший сознательный путь к демонизму.

…Гадалка, Царевна-Лебедь, козлоногий Пан и снова – демоны, демоны, демоны! У всех такие же прозрачные, огромные и скорбные глаза, нездешний взгляд… А вот рисунок «Бессонница». Среди скомканных простыней проступает чье-то лицо… пугающее своей неземной красотой и опять же – громадностью очей. Этот врубелевский взгляд так же узнаваем, как и вытекшие глазницы на картинах Модильяни. И те и другие – результат какого-то страшного контакта. Словно печать: «Был на бале у Сатаны. Уплочено»…

Первые серьезные симптомы болезни обнаружились у Врубеля весной 1902 года. Сразу после работы над «Демоном поверженным». Живое лицо демона стало являться художнику во сне. Врубель вступал в разговоры с этим посетителем. Что это было? Образ психической болезни? Или – незримое, но вполне личностное начало, вторгшееся в его жизнь? Врубель переписывал картину прямо на выставке, и публика могла видеть, с каким мученьем на лице он приступал к работе.

Узнав о некоторых аномалиях в поведении Врубеля (рассказывал друзьям о смерти здравствующего отца и принимал пожертвования на похороны), знаменитый профессор Сикорский спросил его близких знакомых:

– А не замечали ль вы раньше какие-нибудь странности в его поступках?

Услышав о нарочно раскрашенном зеленой краской носе и о его объяснении такого необычного поступка, Сикорский задумался, а потом сказал:

– Да. Это весьма опасные признаки надвигающегося на вашего товарища безумия…»

В воспоминаниях Ильи Глазунова читаем, как он познакомился с росписями Врубеля в киевском Кирилловом монастыре. В то время там была психиатрическая лечебница.

«Вышедший к нам пожилой и усталый врач-психиатр сказал, что сегодня не сможет показать нам росписи Врубеля.

– Приходите завтра, после обеда, когда у наших будет «мертвый час».

– А почему сегодня нельзя?

Врач посмотрел на нас недовольно:

– Дело в том, что сегодня я не смогу удержать наших больных, не пустить их вместе с вами, а почему-то от Врубеля они приходят в неописуемое возбуждение…»

Есть такое понятие: индуцированный психоз. Состояние художника передается и через его произведения.

Прежде живописец спорил: его Демон это вовсе не дьявол. Но позже Врубель стал и сам относиться к нему, как к началу не только сугубо личностному, но и опасному.

Илья Глазунов пишет: «Уже тяжелобольной Михаил Врубель знал, что это Господь попускает сатане портить его полотна (это была его бредовая идея). «За то, – открыл он тайну Валерию Брюсову, – что я, не будучи достоин, изображал Богоматерь». Но бред – бредом, а в самом чувстве вины за то, что взялся работать такую работу, не будучи предварительно очищен постом и молитвой, в чувстве оскверненности кисти, – ничего неразумного или болезненного не было».

Перед смертью художник ослеп. Говорил, что это огненный Серафим выколол ножом его глаза.

Агенты влияния

Вернемся к «Юному Вертеру». Христианский взгляд вправе увидеть в опыте его создания «диктовки» диавола. Не из того ли источника была внушена Гёте и ненависть к Кресту? «В одном из своих стихотворений он писал, что больше всего ему ненавистны клопы, запах чеснока и крест».

«Для Гёте наиболее близким философом был Гегель, их связывало взаимное уважение, почти дружба. Однако Гёте выразил свое неудовольствие тем, что Гегель был награжден гербом, изображающим сову (аллегория мудрости) и крест. Гёте настаивал, чтобы знак креста был уничтожен, как не соответствующий идее мудрости… Гёте заслужил похвалу от Энгельса не за свои труды по естествознанию или художественные произведения, а за то, что слово «Бог» было для него непереносимо и вызывало нечто вроде психической аллергии… Свое отношение к христианству Гёте выразил в поэме «Коринфский гость»; там он писал, что христианство уничтожило любовь и дружбу между людьми, что смерть Христа была началом потока крови. Язычество вызывало у него восторг, как истинная красота и человечность. Поэма «Коринфский гость» заканчивалась призывом – «к нашим древним полетим богам» [68]. Откуда такие идеи? Поскольку Гёте был активным членом иллюминатской ложи, можно предположить: «личного демона» в ходе инициатических масонских ритуалов получил и он[9]9
  Подробнее о наведении одержимости во время инициации – в моей книге «Пятый Ангел вострубил»


[Закрыть]. По сути, с респектабельным господином Западного мира в масонской ложе происходит то же, что на примере диких племен описывал Мирча Элиаде. См., например, его книгу «Тайные общества. Обряды инициации и посвящения». М.-СПб., 1999). «Древние боги» и нашептали.

Довольно долго Гёте был, по сути, главой правительства при герцоге Карле Августе. Вступив на этот пост в 1783 году, он, будучи уже более десяти лет членом ложи «Amalia aux Trois Roses», тут же пишет подписку о неразглашении масонской тайны. Но его писательское влияние распространилось куда дальше Веймара.

Нашим современникам, читавшим «Страдания юного Вертера», трудно поверить, что в свое время этот роман, заканчивающийся самоубийством героя, получил невероятную славу. По сути, он стал «вершиной немецкого сентиментализма – направления в духовном плане отнюдь не безобидного. Полностью погружающему в душевность. А там, где нет духа, человека ведет эмоциональность. Нарастают химеры беспочвенных фантазий, возникает эгоизм, презрение к тем, кто кажется недостаточно утонченным и чувствительным. О, сколько людей, сидя над сентиментальными книжицами, промокая глаза батистовым платочком, одновременно впадали в полный сатанизм! Такими были многие из извергов «великой французской революции».

К. С. Льюис в «Письмах Баламута» вложил в уста беса-искусителя, наставляющего своего менее опытного «коллегу», такие слова: «Если бы ты попытался погубить своего подопечного методом романтизма, стараясь сделать из него Чайльд Гарольда или Вертера, погруженного в жалость к самому себе из-за выдуманных бед, тебе нужно было бы предохранять его от всякого подлинного страдания».

Характерно, что «многие из русских масонов-«человеколюбцев» прославились зверским обращением с крестьянами. Например, масон граф Дмитриев-Мамонов мучил и пытал своих крепостных. Масон князь Репнин прославился чудовищной жестокостью в подавлении волнения своих крестьян, обстреляв из пушек их мирные жилища» [10, с.716].

Достоевский на сей счет замечал: «Кто слишком любит человечество, тот, большею частию, мало способен любить человека в частности»…

При этом масоны культивировали утонченную, чувственную натуру. Что утончалось? Покров благодати, защищающий христианина от соблазнов демонического мира. Личные и родовые грехи прорывали его – и «избранный» начинал чувствовать… нечто. И еще больше гордился: я улавливаю то, что недоступно другим!

Борис Башилов писал: «Человек, находящийся во власти иллюзий, созданных в масонских идейных лабораториях, не любит ни сверхъестественный мир, ни естественный мир, а любит неестественный, искусственный мир, созданный разумом».

Так что же именно чувствовалось «избранными»? С помощью своих кураторов они пытались угадать подспудные движения души, уловить реакцию на помыслы и прилоги, которые демоны сами и навевают. Бес-соблазнитель ведь специализируется на этом в мире людей. Соглашусь с исследователем Виктором Острецовым: именно масонский психологизм лег в основу беллетристики, романа.

Увы, хотя Карамзин написал, что «Злощастный Вертер не закон», роман породил целую серию русских подражаний и в литературе, и в жизни. Наиболее ярко вертеризм был претворен в творчестве и личной жизни М. Сушкова. Герой его повести «Российский Вертер», безмерно увлеченный романом Гёте молодой человек «пылкого сложения, чувствительного сердца», добровольно уходит из жизни. Причем сам автор книги, повторяя судьбу литературных героев, совершил самоубийство.

Подпись и личная печать Гёте под масонским обязательством не разглашать тайну ложи. Веймар, 1783 г.

Стихотворение Гёте, посвященное «братьям» по веймарской ложе «Амалия»

Вот вам и «Страдания…» Да, сегодня литература, подобная «Вертеру», – солидная и несколько скучноватая классика. Однако в истории мировой культуры романтизм стал очередным малозаметным шагом, уводящим человеческое мировосприятие по дороге от Бога… Он «развивал чувствительность», «воспитывал добрые нравы», «учил сострадать несчастным»… Все эти «высокие» чувства оказались магическими кругами, которые не спасают от ада. «Среди сродных Вертеру, измученных рефлексиею неудачников стали учащаться случаи самоубийств, иногда с гётевским романом в руках. Увлечение переходило в настоящую эпидемию…» [6]. О сути таких эпидемий писал архиепископ Никон (Рождественский): «Не напрасно же говорят, что, например, самоубийство заразительно: при одном имени самоубийцы (или литературного героя. – Ю.В.) в душе возникает его образ, а с образом сим рисуется и то, как он окончил жизнь… Спросите любого психиатра, и он вам скажет, что при разговорах о самоубийцах, о способах их самоубийства у впечатлительных людей нередко появляются так называемые «навязчивые мысли», а по-нашему, православному, просто вражеские искушения, влекущие слабых людей к тому же преступлению»… (см. статью архиепископа Никона (Рождественского) «Можно ли молиться за души самоубийц и еретиков?». Цит. по: «Благодатный огонь», № 10, 2003). Недаром на Руси в старину дом самоубийцы разрушали, а дерево повешенного – срубали. Чтобы и памяти о происшедшем не оставалось. В доме повешенного не говорят о веревке.

Литературное индуцирование разрушительных идей тем сильнее, чем популярнее автор. Вот пример из сегодняшнего времени. После очередного «шедевра» Стивена Кинга – романа «Гнев», в котором рассказывается, как школьник беспричинно убивает своих сверстников, по Америке прокатилась волна подобных преступлений. Индуцировавший этот психоз писатель сам, конечно, «наш клиент»: страдает различными фобиями, в том числе, как пишут, боится темноты. Даже спит только со включенным светом. Не темноты как таковой, конечно, боится писатель. Он знает, кто в ней скрывается.

Да, автор «Вертера» оказался индуктором страшной духовной эпидемии. И не удивительно, ибо был тяжело болен сам: «Гёте описал и свои крупные, длительные циклы, как болезнь, которая со всеми симптомами пронизывает его сущность со стремлением к самоубийству и трудностью в эти периоды уйти от влечения к смерти» (Kretschmer E., 1958, с. 136). И в целом, в его роду было не все в порядке: «Корнелия Гёте, очень похожая на брата, была совершенно патологичной душевнобольной, без веры, надежды, любви, постоянно меланхоличной и умерла в 27 лет; психически ясный случай депрессии в гипоманиакально-депрессивной семье» [97].

Гёте писал, что сам подумывал о самоубийстве. Но руки наложил на себя его литературный герой. Сколько юных вертеров пойдут потом по страшному пути в реальной жизни! Этой жертвой Гёте как бы откупился от ада. На время.

Откупиться от ада

Удивительные отношения могут связывать литератора с его героями! Поскольку книжные персонажи существуют в сфере фантазии, а это – единственное место, где нет Бога, то становится понятным, кто владычествует в том зыбком мире.

Страшная история произошла с Густавом Майнринком, выдающимся писателем «черного» немецкого романтизма, густо замешанного на каббале и алхимии. В 1892 году, в двадцать четыре года от роду, им овладела идея самоубийства. Молодой человек уже готов был набросить на шею петлю, как под дверью что-то зашуршало. Кто-то просунул в щель брошюрку про оккультное бессмертие. Это так поразило Майнринка, что он оставил свое намерение… Вместо него страшные смерти стали преследовать персонажей его романов.

В «Вальпургиевой ночи» мать убивает своего сына: «И тогда из поднятой руки графини сверкнула молния: «Вот тебе твоя королевская корона, ублюдок!»… С простреленным лбом Оттокар рухнул с лошади».

Героиня «Белого Доминиканца» Офелия вступает в «Алхимический брак» – топится в реке. Это столкновение со смертью становится для ее возлюбленного – Христофора – этапом алхимической «работы в черном» – поистине диавольской инициации. Именно так, ведь за порогом смерти Офелия становится женской частью единого андрогинного существа Христофора. После этого живой мир открывается ему как царство праха и кладбище душ. Каково?!

С героем «Голема» Пернатом происходит и вообще нечто невообразимое. Ему мерещится, что в пустом доме раввина начинается пожар, он запутывается ногами в канате, повисая вниз головой (в позе 12-го аркана, это очень трогательно для сердца каббалиста), а затем падает вниз. Размозжив голову о камень, он достигает вожделенного состояния Гермафродита.

Романист всеми силами заклинал демона самоубийства. И тот пришел вновь. Явился к его сыну. Как и к отцу – в возрасте двадцати четырех лет. Писатель был потрясен. Воспринять трагедию как акт «алхимического брака» было ему не под силу. Не помог и буддизм, обуявший Майнринка на старости лет. Реинкарнация – разве может она утешить? Писатель умер через полгода после сына. Несчастного самоубийцу звали Харро Фортунат – в его имени родители также зашифровали мечту о «счастье»…

«Аналогичной можно считать ситуацию и с Джеком Лондоном, который в возрасте 20 лет, будучи в состоянии депрессии, пытался утопиться в океане, но передумал, выплыл и передал эту роль герою своего автобиографического романа «Мартин Иден», который кончает самоубийством именно таким способом. Этим Джек Лондон продлил свою жизнь и литературную деятельность еще на 20 лет. Но душевное заболевание прогрессировало, к состояниям мании и депрессии добавились бредовые идеи преследования, и в возрасте 40 лет он покончил с собой, приняв смертельную дозу морфия. Кстати, Джек Лондон также был читателем и последователем философии Ницше…

Существует мнение, что, «убивая себя» в автобиографическом «Театральном романе» (имеющем подзаголовок «Записки сумасшедшего» и начинающегося с упоминания о самоубийстве молодого драматурга Сергея Леонтьевича Максудова в Киеве), Михаил Булгаков, переживавший трудные времена, в том числе и в отношении с театром, также предотвратил самоубийство настоящее. (Сильное впечатление произвела на него трагическая смерть Маяковского.) Кстати, суицид – это и вариант развития действия у М. Булгакова в «Беге». В трех редакциях своей пьесы драматург заставляет генерала Хлудова застрелиться, лишь в последней, четвертой, Хлудов возвращается в Россию, но и этот поступок другими героями «Бега» воспринимается как самоубийственный. А до этого было самоубийство наркомана доктора Полякова в «Морфии» (сам-то Булгаков, как мы помним, чудесным образом исцелился). А потом – двусмысленное «избавление» Мастера и Маргариты после бала у Воланда. Его ведь можно трактовать и как «освобождающий» (в стиле Майнринка) суицид…

Страшную возможность «откупиться» получают некоторые писатели! Они продляют свое земное существование только за счет того, что навязывают суицид другим.

Превращение

«В Булгакове все – даже недоступные нам гипсово-твердый, ослепительно-свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, особенно форма обращения к собеседникам с подчеркиванием отмершего после революции окончания «с», вроде «извольте-с» или «как вам угодно-с», целования ручек у дам и почти паркетная церемонность поклона, – решительно все выделяло его из нашей среды. И уж конечно, его длиннополая меховая шуба, в которой он, полный достоинства, поднимался в редакцию, неизменно держа руки рукав в рукав!». Таким запомнился Булгаков современникам (Воспоминания журналиста Э. Л. Миндлина). Впрочем, теперь на время оставим его. Тем более, что я не назвал бы Михаила Афанасьевича главным героем этой книги. Она – о литературе, как демоническом проекте. И хотя, на первый взгляд, в жизни Булгакова, Гёте, и многих других упоминаемых нами авторов почти ничего мистического не происходило, это не так. Даже уже у пролетарского писателя Максима Горького был на этот счет удивительный опыт.

Итак, Булгаков поднимается по лестнице в редакцию, Горький проживает в Италии, а мы вернемся к ранним годам Максима, то есть, простите, Алексея Максимовича. Для общего портрета демонической литературы они нам очень нужны…

Плеханов, размышляя о судьбе литератора в царской России, заметил: «Каждый русский писатель состоит из тела, души и псевдонима». Необходимость скрываться от власти, цензуры заставляла камуфлировать свои подлинные имена. Но у Алексея Пешкова все было иначе. Особой нужды прятаться у него не было. Его псевдоним оказался не конспиративным покровом, а чем-то другим, еще более тайным.

Как Пешков стал «Горьким»? Просто социально-эффектную фамилию себе придумал? Ну, что такое Пешков? Пешка в чьей-то игре. Для великого писателя явно не подходит. Однако дело было далеко не только в этом…

Духовная биографии писателя невозможна без исследований его рода. Это генеалогическое вскрытие сделал он сам. Может, и сфантазировал малость, но все исследователи считают, что фактам, изложенным в «Детстве», можно в основном доверять.

Корней Чуковский в работе «Две души М. Горького» отмечал: «Среди самых близких своих родных он мог бы с гордостью назвать нескольких профессоров поножовщины, поджигателей, громил и убийц. Оба его дяди по матери, – дядя Яша и дядя Миша, – оба до смерти заколотили своих жен, один одну, а другой двух, столкнули жену его в прорубь, убили его друга Цыганка – и убили не топором, а крестом!

Крест, как орудие убийства, – с этой Голгофой познакомился Горький, когда ему еще не было восьми лет. В десять он и сам уже знал, что такое схватить в ярости нож и кинуться с ножом на человека. Он видел, как его родную мать била в грудь сапогом подлая, длинная мужская нога. Свою бабушку он видел окровавленной, ее били от обедни до вечера, сломали ей руку, проломили ей голову, а оба его деда так свирепо истязали людей, что одного из них сослали в Сибирь».

Родовые грехи не проходят бесследно. Горький и сам ведь понимал смысл идеи вырождения («Дело Артамоновых» и др.). Трудно сказать, смотрел ли он, уже зрелый, с этой точки зрения на себя самого… А происходило вот что. Вырождение – по грехам – вползало в плоть и кровь православных христиан. Превращало их в пьяниц и душегубов. А затем из их среды явился человек, обуянный богоборческим бунтом, революцией. Соблазнивший своими писаниями миллионы людей. О, он был большим гордецом! Уже в советское время писал: «Если дьявол существует и вводит меня в искушение, то это – во всяком случае не «мелкий бес» эгоизма и тщеславия, а Абадонна, восставший против творца, равнодушного к людям и лишенного таланта».

Но начало его жизни не предвещало ничего такого особенного. Впрочем, был один любопытный момент. Его Алексей Максимович рассказал писателю Сургучеву.

«…А вы знаете, – сказал Горький, – я ведь учился этому ремеслу (иконописи). Но не пошло: веры не было. А это самое главное в этом деле. Большая комната. Сидят человек двадцать богомазов и пишут иконы. А я вступил как растиратель красок, ну и присматривался, конечно. Пишут Богов, Божию Матерь и Николу. Хозяин – мрачный, платит поденно и следит, чтобы не раскуривали. Скука, а песен петь нельзя. Попробовали божественное: «Кресту Твоему» – не идет. Я был мальчишка бедовый. Подойдешь к одному-другому и шепнешь: «Нарисуй ему рожки!» Так меня и прозвали: «диаволенок». Хозяину это не нравилось, вынул он из кармана сорок копеек и сказал: «Собери свое барахлишко и к вечеру очисть атмосферу». И вот вечером, когда я пришел к товарищам попрощаться, один из них вынул из стола две маленьких иконки и сказал: «Вот для тебя специально написал, выбирай». На одной был написал Ангел Алексей – Божий человек, а на другой – диавол румяный и с рожками. «Вот выбирай, что по душе». Я выбрал диавола из озорства. – «Ну вот. Я так и мыслил, – ответил богомаз, – что ты возлюбишь Диавола. Ты из диавольской материи создан. И мамаша твоя не иначе, как путешествует на Лысую гору». «Как же, как же, – ответил я, смеясь, – я и сам ездил с ней не один раз». «Ну, вот и молись своему образу: он тебя вывезет. Но, – прибавил богомаз, – жди конца». Что-то в душе у меня екнуло…»

Позднее, в рассказе «Сторож», «Горький признал, что с ранней юности им руководила и двигала жажда знания, – и сделал существенную оговорку: «меня пленил и вел за собою фанатик знания – Сатана»… Литературный образ? Но к этому тяжелому случаю, действительно, подходит предупреждение Аввы Дорофея: «Тому, кто верит своему уму и предается своей воле, враг, как хочет, устраивает падение» (Гольцман Е. Странные знаменитости. М., 2003. С. 402).

Начало падения, иначе говоря, превращения в Горького, описывает исследователь Н. Ставров: «Более всего его увлекала философия, а именно: теософия, теория научного предвидения, восточная мистика. На этом пути он имел руководителя – таковым для будущего пролетарского писателя стал Николай Васильев, весьма странный человек, химик по профессии, «мудрец по призванию». Впоследствии Горький напишет о нем: «Он почти как и все талантливые люди имел странности: ел ломти ржаного хлеба, посыпая их толстым слоем хинина, смачно чмокал и убеждал меня, что хинин – весьма вкусное лакомство. Он вообще проделывал над собой какие-то небезопасные опыты: принимал бромистый калий и вслед за этим курил опиум, отчего едва не умер в судорогах. Принял сильный раствор какой-то металлической соли и тоже едва не погиб. Этими опытами Николай испортил себе все зубы, они у него позеленели и выкрошились. Он кончил все-таки тем, что намеренно или нечаянно отравился в Киеве в 1901 году».

Именно этот странный человек дал своему ученику – Алексею Пешкову знаменитую книгу Ницше «Искушение святого Антония», – такое название имел первый рукописный перевод на русский язык трактата «Так говорил Заратустра». Главная идея немецкого философа, вложенная им в уста Заратустры, – «Бог умер» – потрясла Алексея, определив всю его последующую жизнь…

Знаменательно: на инфернальном профиле будущего «пролетарского писателя» появились усы – точно такие же, как у Ницше. Но это – внешнее. Внутри все было сложнее. Не химия, но едкие богохульные слова растворяли личность. «В конце концов, Пешков, начавший превращаться под руководством Васильева и Ницше в «Горького», обратился к психиатру. Дни тянулись мучительно, жизнь представала безысходным кошмаром…» [53, с. 390–391]. С ним происходило нечто такое, что русский и французский психиатры Кандинский и Клерамбо одновременно описали как раз в конце XIX века.

Да, хинин он не ел, бромистый калий не принимал, но алхимическая трансмутация личности началась. Еще в Нижнем, до того как отправиться в странствия по России, Пешков заболел. Ему казалось, что мир иллюзорен. Чтобы убедиться в реальности предметов, он ударял по ним кулаком, в кровь разбивая руку. Такое может происходить тогда, когда человеку явился некто якобы реальный, но бесплотный, и несчастный теряет грань между физическим миром и миром духов. Ладно, провинциальный неуч разбивал кулаки. Но и богословствующий Лютер наивно бросал в явившегося ему диавола чернильницу. Оно пролетела, конечно, через «тело» рогатого гостя. След от чернил до сих пор показывают на стене комнаты, где реформатор христианства вел с Сатаной теологические споры…

Тогда же, в Нижнем, Горький познакомился с одним молодым аптекарем. Тот был румян, носил длинные, богемные волосы и запомнился Пешкову разве что темно-вишневыми, иудейскими, какими-то полубезумными глазами. Впрочем, это было мимолетное знакомство. Алексей вскоре и фамилию этого фармацевта забыл. Много лет спустя тот, став завсегдатаем московского дома Горького, тот сам напомнит об этом знакомстве. А фамилию его Горький будет знать уже сам – Ягода, нарком НКВД. Демон социальной мести. Он будет носить уже короткую стрижку и лицо «пожившего человека». Только глаза останутся как будто прежними. Очень знакомые глаза. У Алексея Максимовича возникнет даже ощущение, что они и не расставались все эти годы. Впервые увидев Ягоду в новом качестве, почему-то он вспомнит слова нижегородского богомаза: «Жди конца…» И даже вздрогнет…

Но это будет потом. А пока Алексея пугали другие вещи. «… В период примерно с начала 1890-х годов и до начала XX века в судьбе Алексея Максимовича Пешкова происходит то, что на психологическом языке называется «раздвоением личности». Пешков и Горький начинают жить хотя и в едином теле и даже в своеобразном душевном союзе, но все-таки отдельными жизнями.

Писатель Евгений Замятин, обязанный Пешкову спасением от советского режима, напишет о раздвоении предельно лаконично: «Их было двое: Пешков и Горький»»…

Первый рассказ «Горького» – «Макар Чудра» – появился в тифлисской газете «Кавказ». В нем автор высказал свою, уже в основном определившуюся философию бытия. Это означало, что обращение в новую веру произошло: Пешков «разлюбил жизнь» [53, с. 390–391], все сильнее сдаваясь «Горькому». Но, кажется, еще не до конца. Такое ощущение, что «альтернирующая личность» Горького никак не могла окончательно возобладать над волей Пешкова. Да, тот порой еще задавал «ненужные» вопросы. Например, о происхождении зла он вопрошает, неожиданно появившись перед Иоанном Кронштадтским. Впрочем, даже непонятно, то ли спрашивал, то ли искушал батюшку… Тихим летним вечером, когда маститый протоиерей отдыхал в саду и вкушал финики, неожиданно, как бес из табакерки, перед ним с вопросами на устах появилась какая-то нелепая фигура.

Прозорливец сказал ему: «Церковь говорит тебе: зло – от дьявола, и ты или веришь этому – благо тебе, или не веришь – тогда погиб […] я знаю […] Ты возмутитель жизни, ты ходишь, возмущая людей […] Горький задал святому еще один вопрос: «Если Бог всемогущ, зачем же допускает козни дьявола?» На это ему был дан жесткий ответ: «Не твое дело, отверженник, ставить вопросы сии! Разумей это и – оставь меня…»

«Та двойственность в восприятии мира, какая была присуща «серебряному веку», не обошла и Горького, в котором собственное индивидуальное своеобразие мировидения соединилось с общею болезнью времени – и привело к искаженному пониманию бытия.

Алексей Максимович признавался: «Это… раздвоение личности переживалось мною весьма мучительно и нередко заставляло меня создавать драмы там, где можно было бы ограничиться весёлою игрой в легкой комедии»» (Гольцман Е. Странные знаменитости. М., 2003. С. 449).

…Для того, чтобы справиться с Пешковым, нужны были все новые шоки. Вот очередной из них.

В 1897 году «… он тяжело, почти смертельно заболел то ли туберкулезом, то ли опаснейшей формой хронического бронхита. Три месяца будет находиться на грани жизни и смерти… Больного, уже обремененного семьей, его начинает преследовать нужда… Он начинает закладывать вещи. Пишет Короленко, что как писатель совершенно не может работать. В этом состоянии он, тем не менее, завершает рассказ «Коновалов», герой которого кончает с собой (реальный казанский пекарь Коновалов этого не делал). И тогда же пишет «Вареньку Олесову», апофеоз победы телесной красоты над «скучной» моралью. И это в то самое время, когда, как обнаружил самарский специалист по грудным болезням доктор В. И. Косарев, «дело оказалось очень скверным: и хрипы, и продухи, открытие каверны». С этого момента начинается пожизненное кровохарканье Горького, и из здоровенного парня, способного ворочать многопудовые мешки с мукой, он превращается в объект постоянной головной боли для докторов. Так «рождался» писатель Горький. Через «переход и гибель»… [27, с. 146]. Гёте проделал практически такой же трагический путь до него, Михаил Булгаков – после[10]10
  «Гёте говорил, что для поэта необходимо известное мозговое раздражение и что он сам сочинял многие из своих песен, находясь как бы в припадке сомнамбулизма» [49-2, с. 7].


[Закрыть].