Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Д. П. Петров в статье «Станет ли земля снова плоской», опубликованной в журнале «Свободная мысль» (№ 6, 1998), приводит характерное высказывание одного из таких мыслителей. Среди обычного мистического бреда о «мифологии силы и воли», о «чистоте крови», о «нормальном устройстве общества, основанного на расистской идеологии», вдруг прорывается: «Модель русского нового порядка – царство Иоанна Грозного. Православный фундаментализм плюс современные технологии. Государь за сверхмощным компьютером». И т. п.

Не следует удивляться ни храбрости молодых нацистов (даже компьютеров не страшатся, подавай им сверхмощный!), ни тому, что мракобесы, идеал которых кровавая опричнина, тянутся к современным технологиям. Фашисты остаются фашистами, и самые последние достижения науки им представляются лишь особо эффективным механическим устройством, чем-то вроде сказочного меча-кладенца, который можно захватить в свои руки и вознести над презираемой ими человеческой массой, чтобы привести ее к ужасу и покорности.

И здесь мы подходим к тому, что на рубеже нового, XXI века становится самой страшной угрозой.

Собственно, одних проявлений фашизма, о которых мы говорили выше, хватило бы для смертельной угрозы России и всему человечеству. Но, к сожалению, ими дело не ограничивается. Вспомним подлинно научное, предельно краткое и вместе с тем исчерпывающее определение всех разновидностей мирового зла, которое дал Антуан де Сент-Экзюпери в 1941 году: «Я буду сражаться против всякого, кто провозглашает превосходство какого-то одного обычая над другими обычаями, одного народа над другими народами или одной идеи над другими идеями».

Носители всевозможных отсталых, безумных, античеловеческих идей и обычаев существовали в организме цивилизации всегда, как разнообразные болезнетворные микробы. Но многие из этих «зародышей» не представляли большой опасности до тех пор, пока именно ненавистный им научно-технический прогресс не создал немыслимые прежде возможности для реализации их смертоносных устремлений.

Выбранный нами образ представит более наглядную картину: гуманная пуля, превысив в полете к Цели некую критическую скорость, сама вызвала резкое увеличение сопротивления своему движению. Явление, известное в аэродинамике, где преодоление звукового барьера порождает перед летящим телом «скачок уплотнения».

Герцен боялся когда-то появления «Чингиз-хана с телеграфом и конгрэвовыми ракетами». (Были в середине XIX века такие изобретенные англичанином Конгрэвом ужасные ракеты на дымном порохе, пролетавшие чуть не целую милю.) Нынешние чингиз-ханы пользуются спутниковыми телефонами, сделанными в развитых странах, а что касается всяческих «конгрэвовых ракет», их потихоньку воруют или клепают сами.

Научно-технический прогресс необыкновенно упростил для чингиз-ханов эту задачу. Не нужно мобилизовывать все силы нации, развертывать мощный научно-производственный комплекс, вступать в соревнование с ненавистными демократическими обществами. Не нужно даже имитировать заботу о развитии науки и культуры, как это делали европейские фашистские режимы.

Вся нация решительно загоняется во мрак средневековых догм и обычаев. Академик Никита Моисеев в начале 90-х писал об Иране до и после «великой исламской революции» 1979 года: «Еще недавно в этой стране были первоклассные университеты и исследовательские центры, кипела интеллектуальная и культурная жизнь. И за несколько лет страна вернулась к образу мысли и стандартам поведения девятого века».

Создаются только сравнительно небольшие группы специалистов, разделяющих идеологию режима или просто купленных за хорошие деньги. Используя открытую научно-техническую информацию, закупая в развитых странах так называемое «оборудование двойного назначения», технологические установки, материалы, при минимуме собственных исследовательских работ можно наладить производство оружия массового уничтожения. Тот же Иран уже испытывает ракеты средней дальности, способные долететь до Москвы, а разрабатывает межконтинентальные баллистические ракеты и ядерные боеголовки.

Не отстают и международные террористические организации. Только в первой половине 1999 года, еще в мирное время, до вторжения боевиков в Дагестан, до взрывов домов в Москве и начала второй чеченской войны, наша пресса («Аргументы и факты» и др.) несколько раз с тревогой сообщала о том, что агенты из Чечни назойливо кружат вокруг двух российских НИИ, связанных с разработкой бактериологического оружия, а спонсор исламских террористов миллиардер Усама бен Ладен предлагает любые деньги за ядерную боеголовку или хотя бы за материалы для ее изготовления.

А процесс – развивается. Сопротивление полету нашей гуманной пули с ростом ее скорости начинают оказывать все более и более мелкие частицы враждебной среды. Человеку с психическим складом Гитлера теперь не обязательно провозглашать идею исключительности целой нации, не обязательно завоевывать власть в государстве. Достаточно провозгласить идею исключительности небольшой группы своих приверженцев и установить абсолютную власть над ней. (Приверженцы всегда найдутся, в соответствии с правилом Марка Твена: «Нет такого осла, которому не стал бы поклоняться еще больший осел».) Так рождаются террористические группировки и тоталитарные секты. Вследствие огромной избыточной мощи порожденных наукой – даже устаревших – средств уничтожения от них может исходить не меньшая опасность, чем от целых фашистских государств.

Подобное явление нельзя было себе и вообразить в благополучную пору, когда гуманная пуля только набирала разгон. В самом деле, шайка преступников, которая в 1900 году вздумала бы, к примеру, угрожать мировой морской торговле, располагая парусным фрегатом, построенным по чертежам 1845 года, вызвала бы всеобщее веселье. Она была бы немедленно уничтожена или захвачена первым же посланным против нее бронепалубным крейсером. Шайка террористов, располагающая в 2000 году самой примитивной атомной бомбой образца 1945 года, смогла бы шантажировать все человечество.

А если ядерные технологии пока еще слишком сложны и дороги, чтобы ими могли воспользоваться преступники «негосударственного» уровня, то наладить в частных, тайных лабораториях производство нервно-паралитических веществ и выращивание смертоносных бактерий – дело уже нехитрое. Сектанты из «Аум Синрикё» даже для безумцев оказались слишком нетерпеливы. Им приспичило поэкспериментировать с небольшими дозами зарина в токийском метро, и они выдали себя. А если бы, не дай бог, набрались выдержки, поднакопили зарина и возбудителей сибирской язвы, то вполне смогли бы осуществить запланированный ими конец света в одной отдельно взятой Японии или хотя бы в одном отдельно взятом Токио.

А процесс идет еще дальше, до логического предела. Маньяку, возомнившему себя сверхчеловеком, становятся не нужны и вовсе никакие приверженцы. Ему достаточно убежденности в своей, персональной исключительности, в своей личной призванности вершить судьбы мира да некоторого запаса технических познаний. В современных условиях такой «избранник» сумеет обойтись вообще без всякого оружия. Например, проникая в компьютерные сети, он может во имя лично ему пригрезившегося «нового порядка» устроить глобальную катастрофу похлеще чернобыльской.

Перспективы здесь – мрачные. Энтропийное, смертное начало, проявляя себя в различных формах фашизма, религиозного фанатизма, тоталитарного сектантства и прочего безумия, и дальше будет стремиться остановить движение гуманной пули к ее Цели – бессмертию, прервать ее полет даже ценой всеобщей гибели.

На что остается надеяться? Единственная надежда проистекает все из того же обстоятельства: безумие не способно к научно-техническому прогрессу. Даже Германия, высочайшая научная держава своего времени, под тяжестью фашизма в считанные годы скатилась до того, что вынуждена была от электроники отбиваться механикой. А нынешним мракобесным режимам, террористическим движениям и скатываться-то неоткуда. Для них любые самостоятельные разработки, хотя бы и механические, непосильны. Все, что они могут, – это подбирать за наукой демократических стран ее вчерашние достижения, прежде всего в области оружия, пока она сама продвигается дальше и дальше вперед, прокладывает новые пути.

Вот этот неуклонно увеличивающийся разрыв – не то чтобы внушает оптимизм, но все же дает некий шанс. Даже в борьбе с противником, в отличие от прошлых войн куда более многочисленным, всепроникающим и трудноуловимым, способным захватить в свои руки средства массового поражения. Хотя, в любом случае, победа над безумием в XXI веке будет оплачена ценой бесчисленных человеческих трагедий.

Наука и сталинский социализм

Ну конечно, сталинский, ведь никакого другого мы и не знали. Именно его, уже после смерти Сталина, мы именовали то «реальным», то «развитым». Именно он, не вынеся попыток реформирования, скончался в перестроечных судорогах. Каковы были его отношения с наукой?

Краткий, однозначный ответ не получится. Если в случае гитлеровского фашизма мы наблюдали систему с внутренней логикой, дающую результаты вполне предсказуемые, то сталинский социализм был куда более непоследовательным. И дело не только в том, что СССР просуществовал гораздо дольше Третьего рейха, сменилось несколько эпох. Внутри каждой социалистической эпохи отношения режима с наукой были достаточно противоречивыми. В целом, они складывались тем лучше или тем хуже, чем больше приближалось к реальности или, соответственно, отдалялось от нее мышление очередных «вождей».

Здесь необходимо вспомнить короткий период социализма, предшествовавший сталинскому, – ленинский. Как угодно можно относиться к В. И. Ленину. Можно считать его идеи беспочвенной утопией. Можно обвинять его в жестокости и авантюризме. Можно называть горе-пророком, ни одно из предсказаний которого не сбылось (вроде близкой победы всемирной революции, после чего из золота, в знак презрения к символу богатства, построят «общественные отхожие места на улицах самых больших городов мира»). Но нельзя отрицать одного: Ленин был и великим прагматиком, способным не только учиться на собственных ошибках, но в каждой конкретной, казалось бы, гибельной для него ситуации быстро находить спасительное реалистическое решение.

Николай Валентинов, один из самых суровых критиков Ленина, близко его знавший, писал: «Жизнь Ленина была борьбой двух начал – утопизма и реализма. В последние годы его жизни реализм явно оседлывал и побеждал утопизм». Тем более любопытно попробовать отвлечься от эмоций и по возможности беспристрастно взглянуть на интересующие нас отношения Ленина с наукой.

Сейчас принято выставлять Ильича некоей демонической, а чаще того – комической фигурой. Осмеиваются даже его знаменитые напутствия коммунистической молодежи: «Учиться, учиться, учиться!.. Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». А напрасно осмеиваются. Ленин говорил всерьез. Его собственная теория требовала, чтобы социализм превзошел капитализм в производительности труда, и он быстро осознал: одним энтузиазмом «освобожденных» рабочих и крестьян тут не взять, нужны самые передовые наука и техника.

Ортодоксальный марксист, Ленин вряд ли смог ознакомиться с неопубликованными заметками Маркса, опровергающими ортодоксальную марксистскую теорию о прибавочной стоимости и эксплуатации. Но стремление к реальности немедленно повело его тем же путем, – к осознанию, что не прибавочный труд рабочих масс, а наука становится главным источником общественного богатства. В «Очередных задачах советской власти», написанных в марте-апреле 1918 года, – сквозь обычную ленинскую брань в адрес политических противников («лакеи денежного мешка, моськи, гады»), сквозь рассуждения о диктатуре пролетариата, всенародном учете и контроле, расстреле взяточников и жуликов, – отчетливо пробиваются наметки пути, по которому он собирался повести «отвоеванную большевиками» Россию: образовательный и культурный подъем населения, овладение последними достижениями науки, новейшая техника, освоение природных богатств страны. Всё вместе, по его мнению, должно было породить «невиданный прогресс производительных сил».

Много раз со смаком писали о том, как не любил Ильич интеллигенцию, какими непечатными словами ее аттестовал. Все верно: и не любил, и не доверял, и всевозможные шариковы и швондеры – взметенная вихрем революции чернь – кулаком и наганом вдалбливали паршивым, безмозольным интеллигентикам, сколь малого стоит их книжная премудрость. Но практицизм брал свое. Ведь не из гуманности, не из-за одних ходатайств Максима Горького, из сугубо практических соображений большевистская власть в голодухе Гражданской войны стала подкармливать ученых. (Правда, спохватилась об этом уже после того, как в 1918–1919 годах из 45 тогдашних академиков Российской академии наук голодной смертью умерли семеро.)

Узнав о согласии крупнейшего математика В. А. Стеклова сотрудничать с советской властью, – согласии, правда, вынужденном, на которое Стеклов пошел ради сохранения науки и помощи бедствовавшим коллегам, – Ленин воскликнул: «Вот так, одного за другим, мы перетянем всех русских и европейских Архимедов, тогда хочет мир, не хочет, а перевернется!» Фраза эта, кажется, стоит в ряду тех, которые произносят напоказ, для истории. Но слова Ильича, возможно слишком звонкие, не были полностью фальшивыми. У них имелось вполне реальное обеспечение: Архимедов не Архимедов, а вот российских Гефестов большевики перетянули к себе почти сразу.

В годы Первой мировой войны созданием и производством всех вооружений для русской армии ведало Главное Артиллерийское управление (ГАУ), во главе которого с начала 1915 года стоял талантливый, энергичный генерал Алексей Алексеевич Маниковский. К 1917 году под руководством ГАУ были расширены старые и построены новые казенные заводы по выпуску оружия, взрывчатых веществ, снарядов, взрывателей и т. д. Технологии на этих заводах были самыми передовыми в России и не уступали зарубежным. По существу, сложился российский военно-промышленный комплекс.

Маниковскому и его сотрудникам, военным инженерам, технической элите страны, приходилось постоянно преодолевать сопротивление чиновничье-бюрократической системы. Они вели изнурительную борьбу с наглым хищничеством и воровством предпринимателей. Дикий российский капитализм показал себя во всей красе. Громче всех вопя о патриотизме и подкупая чиновников вплоть до министерского ранга, предприниматели рвали из казны военные заказы на самых выгодных условиях, с огромными авансами, а потом срывали поставки. Даже наконец изготовленные (почти всегда с задержками), гораздо более дорогие военные изделия частных заводов оказывались намного хуже качеством таких же изделий, выпущенных казенными заводами.

Неудивительно, что идея огосударствления экономики, как спасительной перспективы для России, овладевала умами руководителей и сотрудников ГАУ. И в ноябре 1916 года правительству был направлен подписанный Маниковским доклад. Посвященный, казалось бы, специальному вопросу, «Программе строительства новых военных заводов», он в действительности представлял собой ультимативное требование немедленной перестройки всей экономической (а следовательно, и политической) жизни России. Фактически – требование установить в стране диктатуру руководителей военной промышленности, причем не только на период войны, но и в дальнейшем в мирное время. Это была программа формирования государственно-монополистического капитализма. ГАУ требовало ограничить аппетиты буржуазии в интересах государства в целом. «Программа» предусматривала обязательность выполнения частной промышленностью государственных заказов, механизмы государственного регулирования цен, плановое распределение сырья и т. д.

В обстановке конца 1916 года, когда царское правительство утрачивало контроль над страной, «Программа» ГАУ, конечно, была неосуществима. Но после Октябрьской революции Маниковский вместе со многими своими сотрудниками, военно-техническими специалистами, перешел на службу советской власти. Главное Артиллерийское управление русской армии стало Главным Артиллерийским управлением Красной армии.

Генерал Маниковский вряд ли сочувствовал всей политической программе большевиков. Но, прекрасно знавший и косность царского бюрократизма, и хищничество отечественного капитала, он, по-видимому, признал в большевиках именно ту силу, которая сможет обеспечить могущество и целостность России.

Известно, что на стороне белых сражались примерно 40 процентов офицеров бывшей царской армии, а на стороне красных – примерно 30 процентов, и без них Красная армия не победила бы в Гражданской войне. Но без специалистов ГАУ она вообще не смогла бы воевать. Без них не удалось бы использовать даже имевшиеся на складах военные запасы. В русской (а впоследствии и в советской) армии боеприпасы хранились в разобранном, точнее, в несобранном виде: отдельно – снаряды, отдельно – взрыватели, гильзы, порох и т. д. Чтобы подать в войска готовые «выстрелы», как говорят артиллеристы, необходимо было запустить сборочные производства на арсеналах.

А использовали не только запасы, на всю Гражданскую войну их бы и не хватило. Под руководством ГАУ была организована работа военных заводов, которые оставались на окруженных фронтами территориях, подконтрольных советскому правительству. В 1918–1920 годах, например, были изготовлены 1,3 миллиона винтовок, свыше 15 тысяч пулеметов, около 900 миллионов патронов и т. д. Если вспомнить, в каких условиях эти результаты были достигнуты – распад страны, развал транспорта, острейший дефицит сырья, топлива, электроэнергии, наконец, просто голод, – их следует признать поразительными. Одним принуждением заставить русских военных инженеров работать с такой эффективностью вряд ли удалось бы. По добровольному выбору, исходя из собственного понимания блага России, ковали они оружие для той братоубийственной войны.

Чрезвычайно успешный опыт привлечения на свою сторону российской инженерной военной элиты вдохновлял большевиков. Неудивительно поэтому, что единственной научно-технической организацией, которую посетил В. И. Ленин, пребывая у власти, был именно Артиллерийский комитет ГАУ. 18 июня 1920 года его знакомили здесь с последними изобретениями создателей артиллерийских приборов. Сопровождал Ленина Максим Горький, ведавший деятельностью ЦЕКУБУ – центральной комиссии по улучшению быта ученых, попросту – по их подкормке и обогреву. Расчувствовавшись от увиденного, Ильич заявил: «Эх, если б у нас была возможность поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы! Через двадцать пять лет Россия была бы передовой страной мира!»

Фраза опять-таки кажется слишком звонкой, произнесенной в расчете на запись и сохранение в истории. Но обращает на себя внимание то, что «вождь мирового пролетариата» говорит уже не о всемирной революции, а о развитии России. И понимает, что для ее процветания главное – «поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы». И намеченный им срок звучит вполне реалистично.

В том-то и дело, что это были не просто слова умиленного «вождя», а конкретная программа, которая уже осуществлялась. До объявления НЭПа она стала первым мостом между революционной утопией и реальностью.

Один из парадоксов нашей истории: в стране, из которой бежали, спасаясь от голода, войны, чекистских расстрелов, тысячи инженеров, ученых, деятелей искусства (впоследствии способствовавших колоссальному творческому скачку Запада), в то же время готовились, создавались условия для работы «Архимедов», причем именно с расчетом на перспективу в два-три десятилетия.

Академик Борис Раушенбах не без удивления вспоминает, что именно в 1918–1919 годах, в самый разгар Гражданской войны, когда судьба большевистской власти висела на волоске, в Советской России, которую Раушенбах называет «государством-концлагерем», были организованы Сельскохозяйственная академия и большой физический институт (по-видимому, Раушенбах имеет в виду Физико-технический институт, основанный в Петрограде под руководством А. Ф. Иоффе). «Организованы с расчетом на дальнюю перспективу, – пишет Раушенбах. – И, действительно, через несколько десятилетий они превратились в мировые центры и дали великолепные результаты».

А ведь, кроме отмеченных Раушенбахом, создавался еще целый ряд научных организаций, нацеленных в будущее. Достаточно вспомнить, что в конце 1918 года под руководством Н. Е. Жуковского и А. Н. Туполева был основан Центральный аэрогидродинамический институт, знаменитый ЦАГИ, сыгравший выдающуюся роль в развитии авиации, в том же 1918 году – Государственный оптический институт, в 1922 году под руководством В. И. Вернадского – Радиевый институт и т. д.

Инициатива всегда исходила, разумеется, от самих ученых, но власть с готовностью шла навстречу, все вопросы решались с невиданной быстротой. Так, по настоянию Жуковского, научно-технический отдел Высшего Совета народного хозяйства 30 октября 1918 года распорядился начать практическую подготовку к созданию ЦАГИ, а уже 1 декабря 1918 года Положение о ЦАГИ и смета были утверждены заведующим НТО ВСНХ Горбуновым, было выделено здание в Москве, Жуковский и Туполев получили на руки все необходимые документы и 20 тысяч тогдашних, невесомых рублей на первый месяц работы.

В последнее время мы так привыкли оплевывать советский период своей истории и идеализировать царскую Россию, что иных читателей, пожалуй, удивит следующее утверждение: именно советская власть сделала нашу страну великой научной державой. Между тем, это святая правда, которая подтверждается любыми источниками. Предреволюционная Россия вообще не имела сильной фундаментальной науки. Неплохо обстояли дела с гуманитарными дисциплинами и чистой математикой, для которых не требовалось больших средств и организационных усилий. Но уже физические науки были явно неразвитыми из-за отсутствия дорогостоящей экспериментальной базы. Корпус инженеров был весьма квалифицированным, но слишком малочисленным по масштабам страны. Как ни отмахивайся, а становление и подъем науки и техники начались с большевиков, с Ленина.

Молодая советская наука развивалась, хотя и в трудных материальных условиях, но поразительно быстро и уверенно. Оказалось, что сам феномен огосударствления науки – при сохранении достаточно высокого уровня ее автономии в кадровых и профессиональных вопросах – может не только не препятствовать, но и способствовать успешному развитию. Тем более, что сразу возникло совпадение господдержки науки с традиционной устремленностью русской интеллигенции «служить народу». Совпадение, примирявшее многих ученых с революцией, внушавшее надежду, что кровавое безумие осталось в прошлом, а в заботах о будущем страны власть и наука теперь союзники.

И нельзя забывать: одновременно с созданием сети научных организаций формировалась система образования, признанная впоследствии едва ли не лучшей в мире. Причем и в этой области самыми либеральными, самыми прогрессивными решениями были самые первые. Реформа высшего образования, проведенная Наркомпросом под руководством А. В. Луначарского в 1918 году, вводила бесплатное обучение и выборность профессуры. До 1921 года государственный контроль за деятельностью вузов ограничивался финансовыми и административными вопросами, не затрагивая ни учебные программы, ни преподавательский состав.

С 1922 года контроль начал распространяться на подбор преподавательских кадров и на содержание обучения, но это относилось прежде всего к гуманитарным наукам и экономике. В дела факультетов естественных и технических наук, с которыми были связаны основные надежды власти, она в то время почти не вмешивалась. Места, освободившиеся после смерти или эмиграции старых ученых, занимали молодые талантливые исследователи, независимо от их идеологических убеждений (так выдвинулся, например, Н. И. Вавилов). Эти молодые профессора принесли на старые кафедры новые идеи и дали мощный толчок развитию возглавляемых ими научных направлений.

Известный противник советской власти В. В. Шульгин, совершивший в 1925 году нелегальное, как ему казалось, путешествие по СССР (втайне от Шульгина поездке содействовало ОГПУ), писал, что в стране царил поощряемый властями настоящий культ науки и техники. Шульгин увидел в этом прежде всего некую замену отсутствующей политической жизни, отвлечение умов. Конечно, были и заданность, и отвлечение, но главенствовали, пожалуй, все-таки преклонение перед наукой, да искренняя, кажущаяся теперь непростительно наивной вера в то, что только коммунисты, овладев достижениями науки и техники, смогут использовать их правильным образом – для победы нового строя и всеобщего счастья. Как пелось в комсомольской песне 20-х годов: «Грызи гранит науки, как Ленин завещал! Мозолистые руки задушат капитал!»

Да, в 20-е уже сформировалось первое поколение советских научно-технических интеллигентов, искренне принявших новую идеологию. Их энтузиазм питали вера в социализм и чувство причастности к строительству нового мира. Более того. Среди части этой интеллигенции бытовало убеждение, что сама революция и даже красный террор необходимы были, в конечном счете, для устранения последних преград свободному научно-техническому прогрессу, что путь гуманной пули можно и должно расчистить пулями свинцовыми.

Не могу отказаться от искушения привести обширную цитату из поэмы Владимира Луговского «Комиссар», написанной в том же 1932 году, когда в Калуге Константин Эдуардович Циолковский развивал свое видение будущего перед Александром Чижевским (о чем Луговской, разумеется, не знал). Итак:

 
Когда окончилась Гражданская война,
Я жил в Смоленске…
Я был инструктором военных курсов,
Купил себе багровые штаны
И голодал с чудовищным уменьем,
Но это не мешало мне читать…
 

Дальше идет беседа героя поэмы с его другом, Сережей Зыковым, комиссаром Чека, который

 
…поздно возвращался с операций,
А иногда подолгу пропадал.
Но, приходя, стучал в мою каморку,
Входил, огромный, черный, шишковатый,
Побритый до смертельной синевы…
 

Комиссар, отлучившийся на время от мясорубки, и, как видно, осмысливающий свое ремесло, спрашивает героя поэмы:

 
«Скажи подробно,
Как, из чего устроен человек?»
«Ну, мясо, кости, – я ответил, – кровь»,
«А дальше что?»
«Бесчисленные клетки».
«Что значит клетка?»…
 

В своих объяснениях герой поэмы доходит до строения атома. Комиссар поражен:

 
«Ты не врешь?
И здесь, и здесь – все это электроны?
Все, все из электронов состоит?
Все одинаково, – материя, товарищ?!»
«Материя, но в миллиарды лет
Прошедшая мильоны превращений,
Кипевшая в огне гигантских солнц,
Где атомы рвались и создавались…
Рожденная земной корой для жизни
В начальных клетках и живых белках,
Заполнивших потом моря и сушу,
И через бесконечный ход смертей
И жизней, изменявших формы жизни,
В слепом движенье и слепой борьбе
Принесшая земле свой лучший цвет —
Прекрасный, гордый разум человека,
Который понял всю громаду мира
И осознал впервые сам себя.
Он начал жизнь в тревоге и борьбе
И продолжал ее в борьбе и рабстве,
Порабощенный силами природы,
Нуждою, жадностью своих владык…
Сквозь собственность, религию, насилье,
Сквозь казни, пытки, войны государств,
Сквозь все, что создали и защищали те,
Которых ты уничтожал».
 

И воодушевленный комиссар отвечает своему другу:

 
«Ты прав!
Которых я уничтожал, товарищ.
С наганом, динамитом, пулеметом
Они засели на дороге жизни,
Они хотят остановить ее.
Кого остановить? Природу?
Закон развитья, как ты говоришь,
Закон движенья новой формы жизни,
Которая приводит человека
К тому, чтоб гордо завладеть землей,
Наукой и, быть может, всей вселенной?
Да если человек теперь дошел
До этих слов, до этих самых мыслей
И знаний, о которых ты сказал,
И, создавая все богатства мира,
Их отдавал бездарным господам,
Которые друг с дружкою грызутся
И делят меж собою шар земной, —
Да это, брат, немыслимая вещь,
Да это, брат, позор для человека,
Для всей природы – горе и позор!
Вот мы, голодные, сидим вдвоем,
И холод, брат, до ужаса, и темень…
А будущее, брат, – оно за нами,
И ничего им с этим не поделать!..»
 

Поначалу кажется, не только рассуждения героев поэмы, но даже интонации напоминают гуманистические мысли седобородого калужского Пророка. И вдруг, сходство взрывается чудовищным выводом о необходимости – во имя победы разума – уничтожать классовых врагов. И ведь это Владимир Луговской, поэт огромного таланта! Позднее, в 50-х, к концу жизни, он сам многое переосмыслит. А тогда – вот таково было время, таковы были эти люди, такова их вера.

Мог ли компромисс между утопическими целями и реальными средствами, компромисс, главным результатом которого был НЭП, продлиться дольше, чем он продлился в нашей истории? Об этом спорили и будут спорить. Современный социал-демократический публицист В. В. Белоцерковский, говоря о годах расцвета НЭПа, отмечает: «Ленин и его соратники, вопреки расхожему мнению, не обманули крестьян: дали им землю и – чего даже не обещали! – свободу хозяйствования и рынок» («Свободная мысль», № 1, 1999). Юрий Буртин считает НЭП вполне жизнеспособной формой конвергенции и показывает, что сам Ленин к концу жизни рассматривал НЭП не как отступление от социализма, а как сам социализм, во всяком случае, его начало («Октябрь», № 12, 1998).

Ясно только, что компромисс НЭПа создавал не самые плохие перспективы для научно-технического прогресса, а успешный научно-технический прогресс мог бы, в свою очередь, благотворно влиять и на экономику, и на моральный климат, и даже на политическую обстановку в стране.

Конечно, разбраковка наук по степени их полезности для социализма, а заодно и разбраковка ученых, начались еще при жизни Ленина. Для юношей и девушек «классово чуждого происхождения» в 1921 году были введены ограничения на поступление в вузы (хотя в первое время они явно соблюдались не слишком строго, о чем свидетельствуют организованные в 1924, а затем и в 1929 году «чистки» студенчества).

Тогда же доблестные чекисты принялись фабриковать первые дела, в сценариях которых задействовали инженеров и ученых. Но и это еще не превратилось в систему. Приливы чередовались с отливами. Так, известное дело профессора Таганцева, закончившееся в августе 1921 года расстрелом 61 человека, среди которых было немало представителей научной, технической и творческой интеллигенции (в том числе поэт Николай Гумилев), вызвало недовольство правительства. Опасались, что подобные кровавые спектакли оттолкнут интеллигенцию от власти. Ленин раздраженно писал о Петрогубчека, сфабриковавшей дело: «Негодна, неумна». И осенью 1921 года руководство и часть кадров Петрогубчека были сменены.